***
Потянув поводья, Чарльз сбавил ход перед коваными высокими воротами, переводя дыхание. Лёгкие жгло от морозного эфира, от шеи лошади по его рукам стелился горючий пар. Дорога из города до сюда была отнюдь не близкой, он наспех собрался и седлал коня, даже не предупредив спящую прислугу, лишь оставив конверт с запиской под дверью личной комнаты дворецкого, чтобы его не схватились с утра. Часовые у ворот, похоже, до того дремавшие, вскинулись от звонкого звука копыт, отскакивающего от каменной клади дороги. — Лорд Фиппс? — почти в унисон воскликнули сторожевые, спохватившись за фуражки. Они отдали ему честь и тут же принялись наперебой говорить. — Чем обязаны в такую темень? Вы что, время на часах не видели? — Господин не предупреждал о вашем приезде. Что произошло? С трудом удержавшись оттого, чтобы не закатить глаза от усталости и раздражения, Чарльз вдохнул поглубже ночного хвойного воздуха и погладил лошадь по холке, чтобы уняться. — Я могу проехать? Думаю, цель моего визита не достояние служебных сплетен, — верно, если бы кто-то другой выразил столь смелое заявление, его бы давно развернули прочь или нанизали на пулю, но Фиппс был слишком частым гостем здесь. Даже можно сказать, что намного ближе, чем «гостем». — Конечно, — изнову выпалили они вдвоем. Один из парней достал из кармана массивную связку ключей и со звоном принялся ее перебирать. Более вопросов не последовало, и тому Чарльз был бессомненно благодарен. Дорога от ворот до переднего двора поместья была прямой меж крон безлиственных деревьев, и только луна стелила путь. Множество мыслей роились в голове. Может, за то время, что Чарльз был в пути, Грей образумился? Может, он уже преспокойно лежит в своей постели, и только Фиппс, как преданный этой нерадивой семейке дурак, промерз до костей, протрясясь в седле с три десятка миль? А может быть, сейчас Чарльзу и вправду придется вспомнить былые года и взобраться с балкона третьего этажа на четвертый. Конечно же, то было вариантом, следующим за провалом переговоров сквозь створы дверей, ну или вовсе за их отсутствием. Искать ключ мажордома, что Чарльз у того изъял, в его спальне, было проигрышной идеей во всех возможных смыслах, и первично — в потраченном попусту времени. Предугадать что-либо было сложно. Ветер пробирал даже сквозь ткань шерстяного пальто, Чарльз поежился, передернув плечами, а лошадь, как будто в подтверждение мнения хозяина, фыркнула, поведя головой. Рысью подобравшись к широкому крыльцу главного входа, освещаемого парой уличных светильников, Фиппс со звонким звуком каблуков о мощеную плитку спрыгнул на землю, подберя коня за поводья. Оставлять его вот так, на холоде, Чарльзу совершенно не хотелось, и, отведя животное поодаль от входа за угол здания, чтобы немного укрыть от ветра, привязал к узкому стволу какого-то деревца. — Я за тобой вернусь, — погладив чернильную морду, Фиппс, развернувшись, тотчас сорвался на бег, и, взобравшись по ступеням, сунул ладонь в карман брюк, отведя полы пальто. Несколько лет назад Грей отдал ему несколько ключей от дверей своего поместья: от винного погреба, подвала, чердака жилого крыла и, конечно же, от главного входа. Вот только все они были считай что одинаковыми, лишь пара зубьев различалась на каждом. — Черт, — перебирая лязгающую связку, Чарльз поочередно пытался подобрать ключ, и, точно по насмешке судьбы, удалось это только с четвертой попытки. Массивный замок издал пару гулких металлических звуков, и Фиппс нетерпеливо нажал на ручку, вваливаясь за порог, подстегиваемый порывом. Створы захлопнулись с оглушительным грохотом, разнесшимся эхом по огромному темному холлу. «Если сейчас сюда еще сбежится вся прислуга… Боже». Он стянул с себя верхнюю одежду и перекинул через предплечье, почти что на ощупь и память двигаясь в кромешном мраке. Только из окон путь немного освещал остаточный отблеск фонарей снаружи, узкими оранжевыми полосами рассекая паркет. Ему нужно было на самый верхний этаж, и в голове Чарльз уже выстраивал небольшой маршрут, хотя все еще не представлял, как он преодолеет с полдюжины лестниц в темноте. Кажется, сейчас он был уже и не против, чтобы какой-нибудь всполошившийся от шума лакей прибежал сюда с лампой. Взобравшись на половину главной лестницы, тянувшейся в ширину с несколько ярдов, даже почти ничего не видя, Фиппс, скорее по привычке, поднял голову туда, где высилось полотно чужого семейного портрета. На нем было всего два человека: граф Грей в парадном белом кителе, с восьмиконечным орденом Гартера — Чарльза тронуло воспоминанием четырехлетней давности, когда они вдвоем отмечали июньскую процессию в Виндзорской крепости, где Королева почетно объявила их кавалерами старейшего рыцарского ордена — и его сын — Эйлберт Даглас Грей. Чарльз не продолжил семейную традицию, разделив свое имя со средним именем ребенка — может быть, так он еще больше выразил свое к тому безразличие. Эйлберт на этой картине стоял подле пары гончих, в черном бархатном костюме, совершенно не подходящему к светлому одеянию отца. Мальчик вообще мало чем походил на него, разве что бездонной серостью глаз, а волосы его были теплого русого оттенка, отливающим золотом на солнце, как у матери. Фиппс видел ее лишь дважды: на их с Чарльзом помолвке и спустя год на ее похоронах, в гробу. Пожалуй, сколь мало он бы не знал ту девушку, ее было жаль — умереть совсем молодой, не дожив даже до совершеннолетия. Вдовцом Грей никогда себя не считал — для него это было скорее освобождением, чем утратой — но и так, он до сих пор не женился, и даже не искал женщину, чтобы она могла заменить мальчику мать. Покачав головой, чтобы свести напавшее на него наваждение, Чарльз сам себя толкнул вперед, до того так и застыв на пролете, воображая каждую деталь мрачной картины во тьме. Коридоры имения сменялись одни другими, совершенно походящие друг на друга, но, то ли по снизошедшему благу, то ли по дару собственной памяти, Фиппс умело петлял из одних в другие, и вскоре поднялся на верхний этаж, так и не встретив ни одной живой души. Похоже, Эйлберт позвонил ему не предупредив никого из слуг. Из всего обилия комнат на этаже Чарльз был, верно, лишь в половине, а запомнил и того меньше — лишь библиотеку, бильярдную и чужой рабочий кабинет — в последней он был чаще прочих. Сощщурившись, чтобы разглядеть хоть что-то в тусклом лунной свете, пробивающимся сквозь шторы, Чарльз выудил из жилета часы — уже как, не мало, половина четвертого утра — позднее осеннее солнце взойдет еще не скоро. Добредя до знакомых высоких дверей, Фиппс не стал стучать, вместо того прильнул к створе, прислушиваясь. Замогильный силенциум внезапно прервался малейшим звуком шагов — с сердца упало с целый киль — Чарльз был жив. Тяжелые помыслы покинули голову, и образы окровавленного письменного ножа или разбитого бокала вина, смердящего кантареллой, наконец сгинули. Облегченно вздохнув, почувствовав, как один из тугих колких узлов где-то под легкими слабеет, Фиппс отпрянул от дверей. Грей был там, но он, похоже, определенно не желал идти на контакт с внешним миром… Однако стоило попытаться, прежде чем предпринимать что-либо еще. Чтобы явно обозначить себя в отличие от, очевидно, надоевшей расспросами Чарльзу прислуги, Фиппс, призадумавшись с минуту, стуком произнес короткое, ужасно фамильярное «привет». Он давно не вспоминал этой череды телеграфных обозначений, и наверняка допустил пару ошибок, но Грей, без сомнений, должен был понять. Они общались так всего с пару раз, и в основном ради забавы, перестукиваясь наконечниками перьев в своем кабинете, когда от волокиты гудела голова. И ответа не последовало. Ни шороха не просочилось из-за щелей и замочной скважины, казалось, даже воздух застыл мерзлой водой под толстой коркой. «На что я мог рассчитывать?» — с горечью усмехнулся Чарльз, прикрыв веки. Он уже успел сделать несколько шагов в сторону соседней комнаты, чтобы из окон проверить свет и, вероятно, продумать план по варварскому вторжению в чужое личное пространство, как остановился, расслышав деревянные мягкие постукивания, в точности повторяющие с минуту назад прозвучавшую очередность. «Привет». Как это по-детски, как глупо и странно им общаться подобным образом. — Чарльз, ты в порядке? — взволнованно вопросил Фиппс тотчас же, положив ладонь на холодный лак. Пока что совершенно не было смысла в просьбах открыть — Чарльзу уже несказанно повезло, что Грей успел отойти от своего состояния и ответить. К тому же, судя по тому, что он понял шифр и сам смог его воспроизвести, он не был вусмерть пьян. Последовала долгая, тянущаяся вечностью пауза, прежде чем таким же стуком, чередующимся с беззвучием, вывелось короткое «да». Фиппсу хотелось истерически засмеяться — похоже, Грею понравилась эта игра и он, как ребенок, перенял эту дурацкую манеру. Только слабая улыбка коснулась уголков губ, но тут же сникла, как только Фиппс подумал об истинной цели своего прибытия — вытащить Чарльза из своей скорлупы, в которую тот трусливо забился, как крохотный птенец. — Что-то произошло? «Нет». На этот раз Грей ответил быстрее, как будто с большей охотой или, наоборот, с раздражительностью. — Мы можем поговорить, если хочешь. Только ты и я, — спокойным, вкрадчивым тоном произнес Чарльз. Он не позволял себе проявлять и малейшую тень обвинения или злости, хотя, на самом-то деле, вовсе их и не испытывал. Вязкой патокой льющееся молчание зависло в ночном эфире, опутав мрак стальными нитями. Фиппсу казалось, что он чувствовал их натяжение, как они впиваются под кожу и вот-вот разорвутся, стоит ему оступиться. Щелчок дверного замка рассеял острый металл, вобравшийся комом под горло. Чарльз несмело, мелко дрожащей рукой прикоснулся к резной ручке и, выждав с мгновение, надавил на нее, впуская тонкую полоску света и… Невыносимый, смердящий запах жженого курева. Поморщившись, буквально ощущая, как сигаретная смола, витающая в воздухе, окутывает его, Фиппс бесшумно скользнул за порог, закрыв за собою дверь на замок. Запах то был не качественного рубленого табака, забитого в папиросу, а обычного дыма от дешевых сигарет, хоть для приличия вставленных в мундштук. Ужасно хотелось бросить что-то возмущенное и колкое, Фиппс ненавидел этот вязкий смрад, от которого даже дышать становилось тяжалее, но проглотил все то, что крутилось на языке — тому сейчас совсем не время. Грей умостился впереди него на подоконник, подобрав с пола ноги и играючи выпуская тонкие кольца серого дыма. Окно было закрыто, только небольшая приоткрытая форточка, верно, была причиной тому, что здесь еще можно было что-то вдохнуть. Единственным хоть немного утешающим, что мог выделить Чарльз для себя — он давно научился различать запах опиумного чанду, выискивая какого-нибудь пропащего виконта по указу Королевы в очередном китайском притоне, или, как не скорбно то было признавать, отпаивая Грея после очередной «абстиненции», так что то, что забилось под потолок в здешних стенах, им по определению не являлось. — О чем ты хотел… Поговорить? — прочистив горло, начал Фиппс, отойдя к дивану у стены и умостившись на скрипящую черную кожу. Звук чужого насмешливого выдоха прервался, когда Чарльз закашлялся. Он разогнал серое облако перед собой ладонью, вторую прижав к груди вместе с потухшей сигаретой в фарфором мундштуке. — Это ты мне скажи. Что ты здесь делаешь? — его голос был пронизан усмешкой и каким-то тягучим, парализующим ядом так же, как ткань бархатных штор выкуренным дымом. Он смолк, будто взаправду ожидая ответа, но Фиппс не успел раскрыть рта, как Грей продолжил. — Хотя нет, погоди, — он повернулся лицом, свесив ноги с сидения и, прихлопнув, положил ладони на бедра. — Я знаю. Этот старикан опять мнит себя моей гувернанткой, да? Фиппс в некоторой степени разочарованно опустил взгляд — придворный мажордом Чарльза застал еще его отца, а сейчас, верно, воспитывал сразу двоих несносных детей. Но, несмотря на это, на удивление, не Уильям позвал его сегодня. — Нет, — коротко выдохнул Чарльз, сложив руки на груди и откинувшись затылком на спинку мебели. — Эйлберт позвонил мне и сказал что ты не совсем в порядке. Я думаю, это не просто так? При упоминании сына Грей тотчас же помрачнел, но взгляд его стался опечаленнее, а не жестче и грубее, как обычно. Он отвел взгляд в сторону и пожал плечами. — Не то чтобы. Все замечательно, — лишенный всякой интонации голос разразил тишину. — За исключением того, что сегодня я продал «Гратис» какой-то наглой белобрысой француженке, которой этот бизнес купил такой же мерзкий муженек, похоже, чтобы не скучала, — Грей едва ли не рычал, его распирало от злости, и он подорвался на ноги, в несколько широких шагов пройдя к своему столу и схватив с него смятые бумаги, залитые пятнами от вина. — Ты посмотри, сколько стоит мое достоинство, — он развернул их к Фиппсу, так, как будто с такого расстояния тот мог что-то прочесть. — Это просто ничтожно, — раздасованно покачал головой Чарльз и скомкал документы, бросив их себе под ноги. — Это одно из твоих самых убыточных сегментов, разве нет? — вопросил Фиппс с прямым негодованием. Верно, стоило бы радоваться, что удалось избавиться от балласта взамен даже небольшой прибыли. В конце концов, вырученное можно потратить на развитие мануфактуры или хозяйства. Грей протяжно, громко выдохнул, уперевшись ладонями в секретер, понурив голову между плеч. Кажется, он все смотрел на изорванные бумаги, валяющиеся у каблуков. — Это был мамин магазин, — осипше, устало изрек Чарльз, упав на рабочее кресло. — Я думал, что смогу продержать его до последнего, но… Понимаешь, когда я сегодня подписывал контракт, мне казалось, что это был вовсе не я, — навалившись на поверхность стола, Грей положил голову на руки, всмотревшись куда-то. — Все деньги придется потратить завтра же и отослать в Вестминстер. После этого мне едва ли хватит закупить оборотные, — Чарльз тяжело вздохнул и смял переносицу пальцами, закрыв глаза. «Вестминстер»? Частная академия в центре столицы принимала только детей из наивысших кругов, многие, кто приходил в Вестон, переводились с младших классов именно оттуда. Не удивительно, почему Грею пришлось продать бизнес, учитывая, что его финансовое состояние в последние месяцы претерпевало значительный упадок из-за многих факторов. Похоже, то здание ушло с молотка не по особо значимой цене, даже учитывая расположение. — Ты… Никогда не говорил об этом, — Фиппс помнил этот небольшой магазин за Сент-Джеймским парком, где на первом этаже распологалась кондитерская, а на втором чайный магазин, где продавали самый что ни на есть настоящий «Эрл Грей». Они бывали там вдвоем, и, будь обстановка соответствующей, Чарльз мог бы пошутить, что Грей сам разорил собственный бизнес, раз за разом съедая половину прилавка за бесценок. Но подлинную историю всего этого Чарльз в действительности не знал. — Да ни к чему это было, — махнув рукой, Чарльз закрыл глаза. Его простывший тон сник, рассеившись среди застоявшегося дыма. — Как бы то ни было, я считаю, что ты поступил правильно, — спокойно и рассудительно проговорил Фиппс. — Думаю, Эйлберт будет тебе благодарен. И сразу же воздух пронзило горьким, хриплым смехом, исходящим из самых недр чужой груди. — Знаешь, что он сказал сегодня вечером, после того как я вернулся с «Гратиса»? — с каким-то бездумным, мрачным весельем и усмешкой обронил Чарльз, подняв глаза к чужим. На дне его зрачков зарделась злость и черная, глубокая обида. Фиппс видел, как непроизнесенные слова застряли у Грея в самой глотке. Он приподнялся и провел ладонями по лицу, будто в бесплодной попытке привести ворох мыслей в подобие порядка. — Что сказал? — подступился он, наталкивая, насторожившись. Внезапно, до дрожи, прошедшейся по позвоночнику от резкого грохота, Чарльз хлопнул рукой по столу и подорвался на ноги с сидения, заходив из стороны в сторону. Он нервно, как загнанный в клетку зверь заметался, а после остановился подле окна, где оставил свой мундштук. — Верно, сегодня все подумали, что я ушел, потому что ненавижу их, — усмехнулся Грей, приобняв себя за плечи, всмотревшись на тонкий серп растущей луны. — Но на самом деле я позаботился о них же, — безразличным, стылым тоном изрек, застыв извоянием в контрасте теплого света лампады и ледяного отблеска звезд. — Это был именно тот момент, когда я понял, что если сейчас же не уйду, то попросту кого-нибудь убью, — глубокий, шумный выдох разразил тишину. — Я не горжусь этим. Мне страшно от моих собственных мыслей, понимаешь? — Грей повернулся, взглянув потерянно, затравленно. — Что ты имеешь ввиду? — Чарльз чувствовал, что они нащупали нить от огромного путанного клубка, и теперь было жизненно необходимо расплести его. Похоже, Грей впустил его потому, что его уже нестерпимо, до боли разрывало собственными помыслами, которые он не мог ни с кем разделить. Было тревожно и подумать, чем могла кончиться эта ночь, если бы Чарльз так и утонул в этой непроглядной темени, в полнейшем одиночестве. — «Лучше бы Вы умерли вместо мамы». Я никогда более этого не забуду, — Грей был опустошен тем, что изнову являлось в сознании, но вместе с тем его распаляло, плавило нутро от жара, волнами исходящего от охваченного злостью и обидой сердца. — В тот момент, когда он бросил мне это в лицо, я ударил его так, что сбил с ног. И когда я смотрел на него, лежащего на полу, мерзко плачущего и воющего, как побитая псина, мне хотелось ударить его еще, чтобы он прекратил, — Чарльз подхватил со стола бутылку и сделал несколько глотков с самого горла. — Меня залихорадило от ярости настолько, что стало трудно дышать. Я чувствовал, что если сейчас же не уйду, то могу его убить, — он уронил бутыль обратно на секретер и медленно, оступаясь, прошел к дивану, на котором был Фиппс, обессиленно рухнув подле. — Я не могу так больше. Каждую чертову ночь я думаю о своей жизни, если бы Эйлберта никогда не существовало. Если бы мне не приходилось слушать этот плач, если бы мне не приходилось притворяться, что мне не все равно, когда я спускаюсь на его урок по фортепиано, чтобы послушать, потому что его учитель иначе не оставит меня в покое. Если бы мне не приходилось продавать «Гратис» чтобы оплатить его учебный год, если бы за ужином я мог спокойно выпить бокал вина без причитаний Уильяма о «плохом примере». Все эти разы мне хочется встать и прокричать: «это не моя жизнь, почему я должен все это делать?», но я понимаю, что это ничего не даст. Можно спросить, зачем тогда я вообще что-либо для него делаю? Потому что я не хочу, чтобы он жил, как я, в нескончаемом ужасе, когда тебе даже собачья будка подле конюшни кажется роднее и безопасней, чем собственное поместье. Думаешь, если бы я был с ним жестче, он бы посмел сегодня открыть рот? Я даю ему свободу, пытаюсь заставлять себя заботится о нем, потому что у него нет никого, кроме меня — и слышу такое в ответ. Грей задыхался от слов, что все лились из него пробившим плотину потоком, не оканчиваясь, а Чарльз лишь бессловно, ужасаясь все больше с каждым произнесенным предложением, тонул в потемневших омутах. — Я помню свое детство, когда мне было столько же, сколько и ему. И сейчас я думаю: «я не порю тебя розгами, не заставляю извиняться передо мной на коленях, не морю голодом, пока у тебя не будет идеальной отметки, чего тебе не хватает?». Я не жду от него любви, мне все равно, но я хочу, чтобы он ценил то, что я ему даю. И когда он без зазрения совести говорит, что лучше бы я умер, я хочу, чтобы он прошел через то, что терпел я. Конечно, я понимаю, что не имею права отыгрываться на нем, но не могу подавить это, — сила того отчаяния, пробирающая Чарльза до самого нутра, была столь сокрушительной, что он надломился под ее тяжестью, сгорбившись и уперевшись локтями об колени, опустив голову. — Я чувствовал себя отвратительно, пока сидел здесь. Постоянно вспоминал, как меня отец швырял по этой же самой комнате, — сцепив подрагивающие пальцы в замок, поднял взгляд в сторону порога. — Я бы, наверное, даже не допускал бы мысли, что могу убить своего ребенка, если бы несколько лет назад не лежал вон там, будучи им же, неспособным вдохнуть оттого, что отец сдавливал ребра каблуком. Теперь я могу отчасти понять его, и меня это ужасает. Могу понять и то, что и я желал отцу смерти. — Ты не виноват во всем этом, — проговорил Чарльз в ответ. Ему пришлось растереть горло, чтобы согнать огромный, вставший под самый корень языка ком, от которого даже дышать было невозможно. Конечно, он слышал обо всем этом раньше. Он сам лицезрел, как Грей на третьем курсе колледжа вернулся с зимних каникул со сломанной рукой, совершенно бездарно соврав, что упал с лошади, а потом на предпоследнем, когда он всю весну прятал под одеждой не сходящие гематомы, переодеваясь на занятия по фехтованию самым последним. Последним и, пожалуй, повлекшим самые ужасные последствия, актом насилия была принудительная помолвка и последующая беременность — по сути, Чарльз был изнасилован собственным отцом, заставившим его зачать этого ребенка под угрозой изгнания из собственного рода. Между тем, граф Грей так и не дожил до рождения внука, скончавшись от передозировки опиатов в собственной спальне. — После его слов я размышлял: «интересно, если я умру, Чарльз заберет его? Эйлберт будет с ним счастливее, чем со мной? Он сможет вырастить из него кого-то, не порочащего собственную фамилию?» — опустошенно, с горечью выдохнул Грей. Его плечи поникли, точно на них легло свинцовое покрывало. — Зачем ты об этом думаешь? — Фиппс положил ладонь на чужое колено, отрезвляюще сжав его. Опустив голову, он понизил голос, так, что тот стался едва различим в укрывающей тишине. — Конечно. Ты ведь знаешь, что я позабочусь о нем, если… — прочистив горло, Фиппс повернулся к Грею, так и замершему подле. — Но никто не заменит ему тебя. Искривленная усмешка отразилась на бледном лице. — Я не думаю, что он будет обо мне скорбеть, — точно в мгновение раздавив в крошку крупицы слабости, зардевшиеся внутри него несколько минут назад, Грей встал и прошел к своему секретеру. Шаг его был нерешителен, медленнен, точно он решался сказать или сделать что-то, ему не присущее. — Плачется он только по своей матери, которую даже не видел никогда, — с брезгливостью бросил Чарльз, почти оскалившись. Очевидно, это задевало его сильнее всего. — Но… На днях я хотел отдать ему ее посмертную брошь. Думаю, он достаточно вырос для того, чтобы не раскрошить ее, как возьмет в руки. Мне она все равно ни к чему, — отодвинув один из ящиков стола, Чарльз выудил коробочку, обитую алым бархатом. Лентой к ней аккуратно был подвязан небольшой конверт, и походило все это действительно на какой-то небольшой, но значимый подарок. — Что это за письмо? Фиппс негодующе нахмурился, когда Грей как-то слишком просто и бездумно растянул губы в странной улыбке. Она быстро спала, оставив за собой лишь привычную холодность. — Я написал его от ее имени. Она отказалась от поминальной записи для ребенка перед родами, так что ничего не осталось. Как это было самоуверенно, — Чарльз покачал головой и переложил «подарок» из одной руки в другую. — Я пытался скопировать почерк по письмам из нашей переписки. Попросил у ее матери парфюм, которым она пользовалась. Я мог взять любой, приказать придворной горничной отдать мне свои, но я хотел, чтобы все было по-настоящему. Чтобы… — Ему было приятно что-то узнать о ней? — Фиппс поднялся на ноги и прошел ближе, встав по другую сторону стола. Его взор стался мягок, но опечален. — Да, — Грей положил конверт с коробкой на лак дубовой поверхности и, пододвинув свое рабочее кресло, рухнул в него, подкошенный собственным разумом. — Я бы многое отдал, чтобы получить что-то подобное после смерти мамы. Даже если бы потом узнал, что это была ложь. Молчание разлилось, смешавшись с дымом, стынущим под потолком. — Могу я посмотреть? — Что?.. — растерянно выпалил Чарльз, очевидно, уйдя глубоко в себя и свои воспоминания. Он проморгался и взглянул вначале на Фиппса, а затем на уложенные вещи, ярким пятном значащиеся на разбросанных по столу документах. — Да. Только не распечатывай конверт, — такое глупое уточнение, как будто он охранял уязвимую тайну, ту свою сторону, что излилась в уветливом письме для своего сына, чем заботился о целостности бумаги. Мягкий бархат приятно лег в ладонь, и золотая кройма блеснула в свете лампады. Чарльз приоткрыл маленькую коробочку ненамного, только чтобы разглядеть округлое украшение, укрытое глянцевой смолой, под слоем которой витым узором стелились русые пряди. Траурные броши всегда венчали черными, мутными гагатами, здесь же — красиво ограненные, отливающие розовым кристаллы кунцита. Утонченно и нежно, как и подобало совсем молодой девушке — если б сейчас она была жива, ей исполнялось только лишь двадцать три. Чарльз закрыл крышку, огладив ту пальцем, после — подобрал в ладонь тонкий конверт, запечатанный красным блестящим сургучом. Подняв взор, чтобы прояснить чужую реакцию, Фиппс увидел лишь то, что Грей, закрыв глаза, неподвижно сидел напротив, сложив руки на груди. Лицо его было расслабленно, спокойно, однако, очевидно, что-то роилось в его голове в эти секунды. От отчего-то взявшегося волнения пересохло во рту. Чарльз осмотрел конверт со всех сторон, но кроме надписи на лицевом обороте, красиво выведенной размашистыми вьющимися линиями, ничего на нем не было. «Моему дорогому сыну, Эйлберту Дагласу Грею, от любящей матери». Ниже значилась ее настоящая фамилия и инициалы, будто взаправду написанные девичьей рукой: «Талбот А.К.». «Алиса-Корелли» — вместе с именем в сознание неожиданно явился и чужой образ. Фиппс был знаком с ней не ближе, чем на расстоянии нескольких ярдов, однако она всегда производила впечатление обворожительной, пленяющей красотой и отблеском зеленых глаз девушкой, в которых, к сожалению, застыла льдом глубокая тоска, что было видно издали. Брак заключался по расчету, с последующей материальной выгодой для бизнеса и всецелостного состояния каждого, и для закрепления этого тогдашний граф Грей истребовал доказательства объединения двух родов. Семья невесты не была обрадована, но и не противилась. Так все пришло к тому, чтобы называлось «нынешним». Склонив голову к плечу в жесте крайнего любопытства, Фиппс поднес письмо к лицу — к носу тотчас подобрался сладкий, мягкий цветочный аромат. Он был совсем тонок, просачивающимся через щели конверта, но достаточно ярок и спел, чтобы ощутить всю полноту этого подлинно женственного, красивого эфира. — Мне не нравились ее духи. Слишком приторные и вязкие, — спокойно, без капли ненависти выдохнул Грей, покачав головой. — Я дарил ей другие, а она даже видеть их не хотела. Как и, впрочем, все, связанное со мной, — раздражение скользнуло в тихом тоне рычащей нотой, но почти сразу сменилось горьким разочарованием и досадой. — Я даже не знаю, любила бы она этого ребенка, если так ненавидела меня. Пусть лучше Эйлберт упивается желанным образом, раз эту истину никто более так и не узнает. Фиппс подвязал конверт лентой обратно, пальцы двигались медленно, связывая красные полосы — множество идей сменялась одна за другой, но почему-то только одну из них нашлось желание выразить. — А ты? — коротко вопросил Чарльз, подумав, что Грей, верно, вовсе его и не услышал. — Что «я»? — в то же мгновение ощетинился, нахмурившись и недоверчиво сощщурив веки. — Ты скучаешь по ней? — Нет, — решительно, не колеблясь и секунды отрезал Чарльз. Голос его был суров, так, точно подобным вопросом задели его достоинство и честь. — Я уже был влюблен перед встречей с ней, и я остался верен этому человеку своими мыслями, от начала и до сих пор. Мне жаль, что я предал эту любовь, даже и не по собственной воле. Но сейчас это уже не имеет значения. «Ты никогда не говорил об этом», — Фиппс поднял взгляд к чужим омутам, отражающим теплый свет тающего огня. Грей смотрел в ответ, не поведя ни единым мускулом на своем лице. «Как будто думает, что я его испытываю», — мысленно усмехнулся Чарльз. — Ясно, — Фиппс сцепил руки за спиной, сделав с пару шагов назад. Развернувшись, он неспешно проследовал к тлеющему камину напротив, и остановился там же, всмотревшись в оранжевое пламя. — Семь лет это большой срок. Всякой влюбленности не хватит на подобное, должно быть, то и правда любовь. И ее не «предать» так просто, — вслух рассуждал он. Вздохнув, Чарльз опустился на ковер пред огнем, наслаждаясь приятным исходящим жаром, что было особенно отрадно для его продрогших пальцев. — Присядешь? — Фиппс призывающе кивнул на место рядом с собой. Застывшая тень в нескольких ярдах не двигалась несколько мгновений, но после звук мягкой поступи рассеял тишину, и Чарльз ощутил чужое тепло, привалившееся к боку. — Я тоже полюбил кое-кого. Еще давно, — сокровенным, едва различимым шепотом произнес он, не отводя взора от извилистых горячих языков, танцующих на чернеющих поленьях. Сомнения метались за грудиной, но Чарльзу казалось, что то было моментом, когда он мог излить свою душу пред другом. — Это взаимно? — слова снивзошли с тонких губ хрипяще, несмело. Положив голову на крепкое плечо, Грей подобрал колени к груди, обвив их руками. — Раньше ты не говорил об этом. Я думал ты любишь только свой нож для писем, — шутливо толкнувшись локтем, Чарльз тихо рассмеялся. — Не знаю, — сдавленная, болезненная усмешка отразилась на лице, проигноривовав чужой укол. — Наверное, я так и не найду в себе сил того узнать. Если мои чувства откроются, ничего хорошего ждать не придется. Понимал ли Грей, о чем ему вещали? Едва ли. На то Чарльз полноправно рассчитывал, и хотел сбросить часть тяжести собственной больной, чрезмерной привязанности и, возможно, любви, что он несет с собой сквозь года. — Тебе станет легче, если признаешься. Конечно странно давать подобные советы такому человеку, как я, — закрыв глаза, Чарльз прислушался к звукам чужого дыхания, сосредоточился на том, как приятно ложилось по ногам тепло. У него был ужасный день, ужасный вечер, но ночь сталась настоящей отдушиной от всего произошедшего. Несмотря на волнительный, откровенный разговор, развязывающийся меж ними, Грей давно не испытывал подобного чувства уюта и спокойствия. — Вот я едва ли найду в себе силы, чтобы сказать об этом кому-то кроме тебя. Мне хватает и знания, что с этим человеком все в порядке. — Вы общаетесь? — После моей помолвки все меньше. Думаю, с каждым годом я становлюсь все более отталкивающим. — Это неправда, — повернувшись к чужому лицу, Фиппс так и замер, рассматривая свет, текущий по тонким, мягким чертам. Сердце гулко ударялось об ребра, с каждым содроганием подбираясь точно к самой глотке. — Мне ты всегда будешь дорог, — дышать становилось тяжалее, тугой, колкий узел сворачивался под диафрагмой — а Чарльз, как кот, только ластился к нему ближе, потираясь виском, но больше ничего не говорил, будто специально дразня. — Ты… ты мне тоже, — несмело выдохнул Чарльз, пряча лицо в сгибе чужого плеча. Он, как и прежде в раннем возрасте, не любил выражать свои чувства в словах, избегал этого, боясь произнести пустых обещаний. — И все же, есть кто-то ближе меня, так? Раз ты не обсуждал это со мной? Не доверял? — К чему ты это сейчас? — недовольно буркнул Грей в ответ, звук его слов запутался в ткани чужих одежд. — И что бы ты сделал первым, если бы твоя любовь оказалась ответна? — Фиппс не отступался, ведомый жгучим чувством — ревностью. То, что Грей так долго скрывал от него факт собственных чувств к кому-либо, обижал. Говорить было трудно, тишина ловила, сдавливала в тисках всякие слова и звуки. Он переместился полубоком, и Грей недовольно запричитал, отстраняясь с нагретого места. — Да что ты привязался… Зря я тебе об этом рассказал, — сведя брови, Чарльз махнул рукой, после чего подвел ее ко рту, зевая. Его глаза заблестели, в уголках собрались прозрачные капли, но он так и не стер их, а почему-то лишь внимательно, пронизывающе всмотрелся в чужие расширенные зрачки, овитые лазурной короной. — Поцеловал. Но… Я прожил почти десятилетие в этих бесплодных чувствах, проживу еще столько же. — Думаешь, больше никого не полюбишь? — Нет, — Грей покачал головой, не пробыв в сомнении и секунды. — Никого, — на его лицо опустилась густая тень печали. — А ты? Во многом ты разумнее меня, наверняка понимаешь, что лучше отказаться от того, что… Изводит, не зная конца. — Я не могу отказаться от того, в чем еще лелею надежду, — уголки губ слабо приподнялись. Фиппс не спеша, глубоко, размеренно вздохнул, между тем произнеся больше самому себе, чем собеседнику, тихое «даже если это глупо». В затянувшейся, тонкой ноте молчания Чарльз слышал биение чужого сердца. Грей же, точно стыдливо, поспешно отвернул голову, сжал ладони и свернулся всем телом в клубок. Фиппс видел, как он кусает губы и щеки, мечется взглядом, почти не дыша. — Пожалуйста, давай не будем об этом больше, — осипше, обессиленно проскулил Чарльз, надломленно, рвано втянув воздух в саднящие легкие. — Я не говорил тебе не потому, что не доверял. К тому же, ты сам только сейчас мне рассказал о своем… Любовном интересе, — Чарльз задержал дыхание — нестерпимо хотелось курить, как будто само его тело пыталось предостеречь, согнать прочь как можно дальше, не продолжая этого разговора. Фиппс едва успел ухватить тонкое запястье, когда Грей подорвался на ноги, поведясь куда-то в сторону. Пальцы обожгло холодом, на коже застыл след прикосновения. — Не уходи. Прости, я не хотел тебя обидеть. — Отпусти, — процедил Грей, почти шипя, как гадюка, пойманная в мешок. Он попытался вырвать руку из хватки, но держали крепко. — Я покурю и вернусь. Отпусти. — Пожалуйста. — Отпусти же меня! — голос сорвался, надломился на высоком тоне, Чарльз развернулся, ухватив чужую ладонь своей рукой, пытаясь отстранить. Фиппс не понимал чужой реакции, внезапно вспыхнувшего раздражения и злости. Он сам, несмотря на столь долгую недосказанность, витавшую меж них несколько лет, ощущал лишь внезапно обострившееся желание, то, как забитая и скомканная еще детская влюбленность распалялась внутри. А может, его робкое предположение сейчас окажется верным? Последующие слова, снизошедшие с его собственного языка, Чарльз не расслышал. Не понял ни звука, заглушенного набатом стучащего в ушах сердца. Он только чувствовал, что в самой глубине нутра, что-то, забравшееся так давно и глубоко, высвободилось, вырвалось из стальной клетки, проломив ее насквозь. Побудило ли его к этому соперничество, жажда обладать человеком пред ним первее, чем кто бы то ни был? — Что? — неверящий, потерянный взор встретил чужой — спокойный, как талая вода, текущая подо льдом. С первого вида холодную, пробирающую — но вместе с тем кристально чистую. — Я люблю тебя, — размеренный, мягкий тенор, столь не слышимый для всех вокруг, кроме того, к кому был обращен. Чарльз боялся, что его голос дрожал, как натянутая струна — именно так чувствовалось напряжение, скрутившее внутренности в клубок. Десять долгих, долгих лет, с самих шестнадцати Фиппс лелеял в своем воображении эту фразу, и с течением времени она все больше крепла, обращаясь из ребяческой в глубинную, искреннюю. Застывшую, как деталь искусно высеченного мрамора, ладонь Фиппс перехватил в свою так, как обычно то делают мужчины, обращаясь к своим дамам. Он поднялся, привстав на колено и, ведомый столь забытым чувством, коснулся губами белого шелка — так, как не мог представить даже в самых смелых мечтах. Не поднимал глаз, не смотрел, боясь увидеть презрение, отвращение — трусливо. В это самое мгновение он вверил свое сердце в эти тонкие пальцы, и ужасно страшился того, что ошибся, и у его ног сейчас осыпятся обагренные осколки. Когда Грей, не ответив и не обронив ни слова, вытянул руку из уветливого прикосновения, внутри, под самыми легкими, что-то оборвалось, надломилось в самую мелкую крошку. Дыхание пережало в трахее, в глазах потемнело — или то истлел огонь, греющий их тела, как исчез и свет, робко пробившийся из-за железной завесы. В холодном, тусклом полумраке глаза ничего не видели — обострялся слух. Фиппс отчетливо различал отзвук чужого участившегося дыхания, спешной дроби каблуков, шороха одежд и перезвона фарфорового мундштука, подобранного в столь же хрупкие, тонко сложенные фаланги — и все это за несколько секунд, сейчас текущих подобно часам. Тихим шорохом отзывалось чирканье спички дрожащими руками, и вскоре к звуку подобрался запах — удушающий, тяжелый, родной. А Фиппс все бесцельно смотрел на мыски собственных туфель, не смея поднять головы, так, как будто над шеей высилась гильотина, что — лишь моргнуть — лишит его жизни, к печали иль к счастью. Чарльз встал на ноги спустя несколько секунд, почти не ощущая тела и едва найдя в нем силы. Оправил одежду, пригладил волосы, прокашлялся — и в это мгновение, в этом самом виде был готов лечь в лично сколотый гроб. Похоронить себя заживо, закопать и сокрыться во тьме — все равно мышца за его ребрами, кажется, прекратила ход, а часть самого естества выдрали из-за ребер, еще трепещущую выбросили и раздавили. И всему этому виной лишь он сам, и никто более. — Прошу, скажи что-нибудь, — Фиппс не делал и шагу навтречу — на это у него не было права. Мог ли он своим признанием явить столь глубокое неуважение к чувствам Чарльза по отношению к кому-либо другому? Мог ли задеть его, напомнить о том, что все изнову выбрали за него? Он поступил отвратительно и эгоистично. Привалившись к подоконнику, смотря за подернутое влажной поволокой окно, Грей делал глубокие, шумные затяжки, точно пытаясь извести что-то из самого себя — вытеснить, заполонив мутным дымом. Лица его, обрамляемого лунным отблеском, не было видно, только спутавшиеся нити серебряных волос светились, выбиваясь из прядей. Ответа не следовало. Фиппс наблюдал лишь за узором сизого стройного тумана, вьющегося у чужого лика. Но он, как и все здесь, был бессловесен, бессмысленен. — Не думаю, что в будущем представится возможность, так что я скажу сейчас, — отворачиваться было тяжело, Чарльз чувствовал, как нити, которыми он столь долгие годы оплетал свое тело, рвались, взрезая кожу, с каждым шагом, отдаляющим его от темнеющей фигуры. Пройдя ко входным дверям, он остановился, не оборачиваясь. — Ты невероятен, и мое восхищение к тебе безгранично. Так же, как и моя привязанность и… — «любовь» — так и не было произнесено, застыло комом в глотке. — Я хочу, чтобы ты и твоя семья была в порядке. Я не забираю ни единого своего обещания, и если тебе нужна будет моя помощь, я всегда буду готов ее оказать, — закрыл глаза на несколько мгновений, позволив глубокий, умиротворяющий вдох, лишь ненамного облегчивший боль, клокочущую за грудиной. — Я больше не побеспокою тебя своими чувствами, мне жаль, если они тебя оскорбили. Надеюсь, ты будешь счастлив с той девушкой. Доброй ночи. Каждое движение давалось так тяжело, как никогда в жизни. Будто на конечности навесили с сотню центнеров, и они тащятся, волочатся за спиной, притягивая к земле — и взаправду хочется лишь упасть ниц и больше не существовать. Как он мог допустить такую глупую, роковую ошибку? Как мог так опрометчиво решиться, оперевшись на невнятные величины? Неоправданный риск, совершенно низменное, греховное желание завладеть, отвратить от какой-то неясной тени бестелесного образа чужой влюбленности. Вот только ни одно из этих осознаний не унимало клокочущей, ставшей за годы хронической боли. Чужое признание, как спусковой крючок, сорвало что-то в самом недре разума, и оно произнесло: «либо сейчас, либо более никогда». Стиснув пальто в руке, Чарльз сжал челюсти так, что свело скулы, и закрыл лицо ладонью, остановившись посреди темени коридора. — Черт, — выдохнул он сквозь зубы. — Черт, черт, черт! — бросив одежду на пол, со всей силы ударил по ближайшей стене, так, что картина, висевшая подле, задребезжала креплениями. Руку обожгло отрезвляющей, острой болью. Как этот несуразных ночной визит, призванный по звонку, смог обратиться сущей катастрофой? Последующий путь прошел в мареве, застилающем глаза. Фиппс несколько раз оступался на лестницах, останавливался, чтобы унять заходящееся в бешеном ритме сердце, смотрел в сменяющиеся оконные проемы, как будто что-то ища. Перед главным входом, застыв близ высоких дубовых створ, Чарльз обернулся на портрет за спиной. Всматривался во мрак, до дрожи, до фантомной боли в грудине воображая каждую знакомую черту. Отвернулся, пересилив себя. Расправив пальто и встряхнув его, Фиппс едва успел продеть один из рукавов, как осекся. Из нагрудного кармана выпала карточка, Чарльз успел разглядеть это в исходящем через стекло свете фонарей. Осев на пол, он поднял фотографию, любовно огладив пальцем. Фотография с выпускного. Рассматривать ее сейчас не было ни желания, ни сил. Он носил ее с собой в ужасно сентиментальном жесте и смысле, и об этом не знал даже Грей. «Нам обоим напомнили, сколь многого мы все еще не знаем друг о друге. Зачем тогда это все? Когда наша дружба обратилась ложью?». Ответ явился в сознании, кинжалом вонзаясь в легкие. «Когда мы повзрослели». Сглотнув горький ком, Чарльз поспешно сунул карточку в карман под поясом, а не на ее прежнее место. Нужно начинать с малого, чтобы охладить собственную привязанность, давно ставшую совсем не нормальной. Фиппсу оставалось надеятся, что Чарльз смягчиться над ним и не донесет в трибунал о произошедшем — ведь тогда жизнь его будет разрушена до основания. От неясного далекого звука Фиппс встрепенулся и рывком поднялся на ноги. Надел пальто и отступил ближе к дверям, уперевшись в них спиной, будто и вовсе оборонительно. Эхо витым следом отдавалось будто из ниоткуда и изо всех сторон одновременно. Постепенно, проясняясь, то стало походить на звук… Бега. Тишину ритмично, с усилием разбивало с каждой секундой все больше, как учащающийся удар по перепонкам. «Эйлберт? Боже, если он узнает…» — размяв нижнюю половину лица быстрым жестом, Фиппс сокрушающе, отчаянно вздохнул. Он не стал дожидаться — решил ускользнуть прежде, чем будет замечен. Тело в мгновение обволокло, обожгло промозглым порывом, когда Чарльз вышел за порог, тихо закрыв щель массивных створ. Соскочив со ступеней крыльца, ринулся к лошади, что приветственно зафыркала, завидев его издалека. Проверив узду и подпруги, Фиппс едва находил в своем разуме место тому, чтобы разместить в нем представление о маршруте домой. Клокочущие мысли не унимались, он нервными, судорожными движениями отвязывал поводья, и едва успел ступить ногой в стремя, как так и замер, услышав собственное имя, отчаянным выкриком принесшееся до него. Этот голос он узнает без сомнений из тысячи других. «Зачем? Зачем ты пришел, просто дай мне уйти, прошу», — мысленно взмолился Чарльз, вознеся взор к ночному небу, но, переведя дыхание, все же повернул голову в сторону исходящего оклика. Закусив внутреннюю сторону щеки вплоть до боли, Фиппс мимолетно оглядел чужую вытянувшуюся в нескольких ярдах у ступеней фигуру — Грей был в прежней тонкой сорочке и брюках, волосы его путало мерзлым ветром, издалека было видно, как загнанно, рвано он дышал, приковав взгляд пред собой. Очевидно, он простудится, разгорячившись от бега и выскочив на холод в таком виде. Фиппс не мог ничего понять. Ему обозначили столь явный, лаконичный отказ. Что здесь еще можно было сказать, ради чего было бежать за ним через все поместье? Вот только спросить об этом язык не поворачивался — вообще мало что из его телесной оболочки сейчас слушалось в полной мере от полнившей нутро тоски, тревоги и… Надежды? Чарльз отошел от лошади на несколько шагов, встал, как на дуэль, напротив. Сперва значение того, зачем Грей на мгновение закрыл глаза рукавом на предплечье было неясно. Спустя мгновение явилось несмелое предположение — «Он… плачет?». Решительный, быстрый шаг, звонкий стук каблуков о мощеную дорогу, и Фиппс почувствовал то, как к его груди прижался холодный, продрогший ком, за спиной обернулась крепкая хватка, так, что стиснуло ребра. Приглушенный, подавленный всхлип вырвался из чужой груди, а Чарльз так и стоял, потерянный. — Не уезжай. Не оставляй меня… — качая головой, теревшись лбом о ткань пальто, бормотал Грей, стискивая ткань в пальцах. — Чарльз… Я буду рядом столько, сколько ты позволишь мне впредь, — холодно, отстраненно, но Фиппс все же нашел в себе каплю воли, чтобы обнять в ответ. Некрепко, лишь дотрагиваясь. Ему не следовало более делать что-то, что могло напомнить Грею о том, что ему было не нужно, возможно, вовсе омерзительно. — Я не ухожу. Только позволь мн- Горячее, пылкое столкновение их губ ничуть не напоминало робкий первый поцелуй. Все звуки вырвало из гортани, перемололо на кончике чужого языка и затолкало обратно тогда, когда теплое, влажное прикосновение скользнуло глубже. Грей целовался странно, ничуть не дыша, не глотая воздух, не отстраняясь ни на дюйм. Холодный кончик носа полосил по чужой щеке, Чарльз зарылся пальцами в стриженный затылок, склоняя ниже, ближе, еще ближе. Фиппсу не хватало воздуха не от того, с каким чувственным рвением Грей льнул к нему, а от взрывающейся тонны тротила в груди, что давила, ласкала и ранила до кровавых рассечений на легких единовременно. Рассыпанные, измявшиеся осколки перемололо и сотворило во что-то еще более совершенное. — Тоже. Я тоже люблю тебя. Люблю, — Грей заключил чужое лицо в своих ладонях, смотря так, как позволял себе только тогда, когда никто не видел. Огладил пальцами скулы, провел по векам под полными неясных чувств омутами, опустил прикосновения ниже, к груди, туда, где сердце, и прижался к этому месту щекой. — Мне было страшно. Я не хотел, чтобы ты приближался ко мне еще больше, чтобы еще отчетливее видел, сколь я… Ужасен. Столько времени я сохранял безукоризненный образ матери для собственного сына, и думал, что лучше ты тоже останешься при том образе, что сотворил из меня… Чтобы не разочаровывался. Но я так не могу… — Я люблю не твой образ, — дотронувшись мягких прядей, Фиппс мягко их огладил, прежде чем сокрыл Чарльза от ветра собственным телом, повернувшись против его дуновения и прижав тонкое тело к себе ближе. — А тебя, и только тебя. Мы ведь почти полжизни провели вместе, — он положил подбородок на чужую макушку, вдохнув запах табака, перемежающийся с терпким, родным ароматом. — Хах, лучше бы что-то обо мне ты действительно не знал… — усмехнулся Чарльз сквозь слезы. Его начинало крупно трясти — от холода ли, от волнения или полнящих чувств. — Пожалуйста, давай зайдем в дом. Ты замерзаешь, — ненамного отстранив Грея от себя, Фиппс взглянул в чужие глаза. Его собственное сердце все так же загнанно, встревоженно билось, он волновался, как бы сам не начал дрожать от этой силы. — Ты не уедешь? — словно ребенок, с утаенной надеждой и доверием вопросил Чарльз, и обратно, крепче втиснулся в широкую грудь. — Нет, — прошептал, наклонившись к виску. — Я буду рядом. Теперь всегда, сколько пожелаешь.***
— Вы и правда здесь! — восторженно воскликнул ребенок, едва зайдя за порог столовой. Он радостно подбежал к Фиппсу, и тот поймал его на лету, подберя к себе на руки. — Доброе утро, — улыбнувшись, произнес он, обняв мужчину за плечи. Чарльз понимал, что мальчик позволял себе такое поведение лишь потому, что Грея не было поблизости, и в свете того, что тот обещал вскоре явиться, Фиппс отпустил Эйлберта на ноги, привычно взъерошив его волосы. Видя немой вопрос в серых глазах, Чарльз ответил: — С ним все в порядке. Он всю ночь готовил тебе подарок и скоро придет. — Спасибо… — опустив взгляд, выдохнул мальчик, виновато понурив плечи. — На самом деле я должен извиниться. Отец все еще злится на меня? — Нет, — снисходительно произнес Чарльз, опустившись на корточки подле ребенка. — Мы долго разговаривали ночью. Он не злится, но его обидели твои слова. — Так, — Эйлберт в мгновение вспыхнул от смущения. — Так вы знаете… Простите меня, пожалуйста! — Тебе не за что извиняться передо мной. Лучше- Они оба смолкли и обернулись в сторону дверей, когда те с гулким звуком открылись, и в комнату ступил Грей, своим привычным, властным жестом приказав прислуге оставить их одних. Его взгляд даже не скользнул по накрытому столу, а сразу обратился туда, где стояли двое. — Доброе утро, Отец, — дрожаще, боязливо выпалил мальчик, сцепив руки за спиной и склонив голову. Затянувшееся молчание прервалось лишь после того, как Фиппс призывающе кивнул в сторону Эйлберта, а после на Чарльза, подталкивая, кажется, их обоих. — Доброе. Утро, — спокойный, бесцветный тон совершенно не вязался с тем, как неловко и нескладно Грей говорил. — Прежде чем мы начнем. Подойди ко мне. Не обронив ни слова, мальчик шустро подобрался ближе по родительскому указу. Только Фиппс видел, как Чарльз волновался. Он облизывал губы, явно сминал что-то в руке, заведенной за спину, а пальцы другой то сжимал, то распрямлял. — Этот подарок не от меня, а от твоей матери. Береги и дорожи им, — он вытянул вещи пред собой. — Возьми. Благоговейно, аккуратно переняв предметы с чужих рук, мальчик принялся их рассматривать, но не позволял большего. Фиппс ожидал, что он тотчас же примется все читать, но вместо этого Эйлберт отвел руку с конвертом и коробочкой от себя, и быстро, волнуясь, протараторил: — Позвольте мне извиниться. Я не хотел Вас огорчить. Прошу. Я больше так никогда не буду говорить! Фиппс явно ощущал, как напряженно складывался диалог, сколь сильно ему резало слух столь формальное обращение. Но таково было воспитание и выбор самого Грея, так что Чарльз не смел в это вмешиваться. — Хорошо, — тон потеплел. — Я тоже не должен был поступать с тобой так. Но ты должен прежде думать, и только после говорить. Эйлберт просиял, когда отцовская рука коснулась плеча в столь редком, но важном для него жесте. — А теперь приступим к еде, я ужасно голоден. Последующая трапеза прошла в спокойном, уютном темпе, сохраняя в себе что-то большее, чем простое молчание, блеск мимолетных взгляды и ненавязчивый мотив тихой музыки. На протяжении этого времени Фиппс с интересом рассматривал очевидное сходство — Эйлберт, как и Чарльз, отдавал преимущество левой руке. Очевидно, ему предстояло еще множество из того, что придется преодолеть, сопряженное с этой унаследованной особенностью, но Фиппс был уверен, что должное упорство и совет вскоре уберегут немалое количество белых рукавов от смазанных чернил и выиграют с большое количество дуэлей, спутывая противника уколом с неожиданной стороны. Впереди еще долгий, долгий путь, и главное, что оставалось им помнить на его протяжении — ценить дорогих сердцу людей близ себя.