«Птица с шипом терновника в груди повинуется непреложному закону природы; она сама не ведает, что за сила заставляет её кинуться на остриё и умереть с песней. В тот миг, когда шип пронзает её сердце, она не думает о близкой смерти, она просто поёт, поёт до тех пор, пока не иссякнет голос и не оборвётся дыхание. Но мы, когда бросаемся грудью на тернии, — мы знаем. Мы понимаем. И всё равно грудью на тернии. Так будет всегда.» Колин Маккалоу, «Поющие в терновнике».
[ окраина деревни Мо, на границе между городами Ланьлин и Цзяннань ]
Комната заброшенного дома на окраине буквально утопала во тьме — единственная тусклая дорожка света разливалась с распахнутого настежь окна. И в этом не слишком ярком прожекторе из лунного света прямо на расчерченном письменами полу лежал юноша. Его затылок буквально впечатался в пол, в то время как грязные, всклокоченные волосы разметались в стороны. На запястьях следы кандалов, словно опознавательный знак, выдающий в нем бывшего заключённого. Глаза закрыты. Губы сомкнуты и неподвижны. У самых ключиц горло подрагивало в немом созвучии с поднимающейся и опускающейся грудной клеткой — дышал. Но было в этом его сне нечто странное и совершенно точно неправильное. Люди обычно не погружались в собственные сновидения настолько глубоко, словно бы не надеясь когда-либо вообще всплыть обратно на поверхность. А юноша внутри себя падал и падал, в настолько темные закоулки сознания, куда свет до этого ни разу не проникал. Пульс и дыхание были замедленны практически до минимума, как если бы юноша не спал в том самом смысле этого слова, который предполагался, а существовал на узкой грани между жизнью и смертью — глубокий, крепкий и невероятно концентрированный сон. Он помнил, как это было.«Его крик — пламя… Полные боли глаза — искры… На горе Луаньцзан жарко. Действительно жарко. Воздух настолько горячий, как будто сам плавился от этого жара — казалось, если вдохнёшь, он безжалостно обожжет легкие. Едкий, как кислота, запах крови и гнили въедался в слизистую носа, разъедая ее изнутри. Его кровь? Или кровь Вэй Ина? А есть ли разница? Она давно соединилась воедино, смешиваясь с грязью и пылью под ногами. Его? Или Вэй Ина?.. Тонкий и такой знакомый звук флейты, скользил будто бы настоящим лезвием по воздуху — мягко, филигранно, сопровождаемый пронзительными криками, плачем, мольбой. Сокрушительная волна из звуков накатывала невообразимой волной, грозя сбить с ног, погребая под толщей воды, что не преодолеть. Но Лань Чахуа слышал только флейту, концентрировался лишь на ней, сознательно не позволяя себе услышать что-то ещё. Его крик — пламя… Полные боли глаза — искры…»
Рваный выдох сорвался с губ юноши. Но сам спящий не пошевелился даже, продолжая все так же неподвижно лежать на полу. И вроде он спал. Совершенно точно спал. Но, даже охваченный сном, разум не потерял свою способность к осмыслению. Лань Чахуа? Кто это? Это он сам? Да, это он. Его зовут Лань Чахуа. Многие его называли именно так, но ему это имя никогда не нравилось, казалось невыносимо девчачьим и звеняще пустым, как и подобало камелии, цветку, что так похож собою на розу, но лишён всякого аромата. Но Вэй Ину оно нравилось, хоть обращался к нему, используя его, редко, почти никогда. Вэй Ин… Кто это? Почему Ю Чанглу вдруг вспомнил о нем? Точно. Вэй Ин. Надоедливый мальчишка, что преследовал его, упрямо настаивая на дружбе. Странный. Шумный. Юноша резко мотнул головой в сторону. С губ сорвался болезненный стон. Нет, не было никакого ордена «Гусу Лань». Он… Ю Чанглу. Сын неизвестного проходимца и нечистой на руку уличной торговки. Юный заклинатель, изгнанный из клана, а ныне вор и дебошир. Ю Чанглу. Просто Ю Чанглу…«Его крик — пламя… Полные боли глаза — искры… Все изменилось слишком внезапно. Лань Чахуа даже не смог понять, когда именно… не уловил момент, когда все пошло не так, неправильно. Казалось, что все началось гораздо раньше, чем это можно было заметить, от того юноша и не обратил внимание, и все пришло к тому, что происходило прямо сейчас, как к некому закономерному итогу той цепочке событий, которую толком даже не удавалось отследить, разобрать ту на звенья и все понять хотя бы для самого себя. В воздухе все ещё звучала флейта, сплетая звуки в единое путеводное течение. Лань Чахуа не опускал свой меч, который вдруг резко прибавил в своём весе, становясь тяжелым, почти неподъёмным — собственно ядро, окутанное паутиной тьмы истощалось. Продолжал сражаться. Продолжал даже тогда, когда заклинатели из разных кланов и орденов стали окружать его, смыкаясь неразрывным кольцом, отрезая его от Вэй Ина. Продолжал даже тогда, когда видел, как один за другим заклинатели падали, лишались жизни под беспощадными взмахами его клинка. И он не мог… остановиться. Не имел права. Сделал свой выбор слишком давно, чтобы отступить сейчас. Всего вдруг стало слишком много… Крики ярости, блеск клинков, град ударов, хрипы умирающих, хруст костей, звон стали, булькающая из рассеченного горла кровь — все это заполнило разум юноши, утягивая его в чёрную бездну. Лишь тонкий звук флейты не давал пасть окончательно, безвозвратно, заставляя с отчаянием дикого зверя впиваться, вгрызаться в сочащуюся алой кровью действительность. А перед глазами были лишь лица заклинателей, которые не вернутся к своим семьям, их руки никогда больше не обнимут собственных детей, не одарят лаской жён — они все, подобному бесконечному ковру, лежали на холодной земле, а их неподвижные взгляды остановились на том, кто так легко оборвал их жизнь, следуя лишь за одним человеком, прорываясь к нему. Его крик — пламя… Полные боли глаза — искры…»
Но этого не было! Не было, правда ведь? Это не его воспоминания! Чьи-то чужие, но совершенно точно не его! Кто он? Ю Чанглу и сам не понял, в какой именно момент в его голове появилась зыбкая мысль о том… а был ли вообще «Ю Чанглу»? Но эта мысль все крепла. Собственное имя казалось чужим, почти незнакомым, неузнаваемым, а уверенность в том, что оно когда-то ему принадлежало таяла… подобно залежавшемуся снегу по весне. Все словно бы ускользало сквозь пальцы — никакой возможности удержать, ни малейшей. Зачем он здесь? Для чего? Нити мыслей продолжали виться в истощенном разуме, соединяясь воедино, образуя неведомой сложности узор, невообразимо крепкий в своих плетения. Точно. Он провел ритуал. Рискнул. Это как обращение к свету за просветлением, но Ю Чанглу изменил основу, решив обратиться к тьме за наставлением и силой, чтобы иметь возможность отомстить, показать, на что способен. Был ли Лань Чахуа? Он слышал о нем. Все слышали о бездушном монстре, что лишал людей жизни и творил немыслимые злодеяния бок о бок со Старейшиной Илина. Их «Путь Тьмы», жестокость и невероятная сила зародили страх в сердцах людей, что не стал слабее со временем. Их обоих уничтожили без следа. Кто он? Был ли Ю Чанглу? Стена забытья внутри, казавшаяся непробиваемой, незыблемой… Первые трещины стали появляться. Нет. Все не так. Все неправильно. Он Ю Чанглу. Ю Чанглу. Сын неизвестного проходимца и нечистой на руку уличной торговки. Юный заклинатель, изгнанный из клана, а ныне вор и дебошир. Пойманный на попытке украсть вино из одной вшивой лавки. Никогда не являлся членом ордена «Гусу Лань». Не пытался спрятаться от надоедливого мальчишки, что каждый раз находил, невзирая на то, насколько хорошо он спрятался. Не знал никакого Вэй Ина. Не сражался с ним бок о бок, готовый не только отнимать чужие жизни, но и отдать свою собственную. Все не так. Все неправильно. Просто послушал совета странствующего заклинателя, чье лицо вспомнить никак не получалось: «Обратиться к тьме, раз для света не хватало сил ядра. Изменить ритуал.».«— А если я дойду до самого конца «Темного пути»? Что тогда? — неожиданно заговорил Вэй Ин, а его вопрос прозвучал глухо, отстранённо. — Неважно, насколько далеко ты уйдёшь во тьму. Я последую за тобой. И ты это… знаешь, — простой ответ. Лань Чахуа даже не задумывался толком. Все решилось само много лет назад. Некоторое время после его слов Вэй Ин молчал. Но и к распитию вина не вернулся. Нетронутая чаша так и осталась на столе, позабытая тем, чьи пальцы ее до недавнего времени так уверенно держали. — Героически и высокопарно. Тебе самое место на широком и светлом пути, — скривился, а через мгновение опустошил чашу буквально за один глоток. — Лань Бао… — обратился к нему более личным именем, которое сам же ему и дал ещё в детстве. — …ты иногда так раздражаешь… знал об этом? — прозвучало даже как-то устало. — Не больше, чем ты, Вэй Ин. Но я ведь не жалуюсь? — повёл плечом он в ответ.»
Казалось, сама ночь стала вдруг темнее, а тишина глубже, концентрированней. Но даже если все так и случилось, парень на полу вряд ли заметил разницу. Сейчас все то, что происходило за пределами его тощего мальчишеского тела было несущественным. Он продолжал свое падение дальше, все глубже в темноту, пока его оболочка продолжала неподвижно лежать на полу. И даже лунному свету было не пробиться в непроглядную темень бездны его сновидений.«Его крик — пламя… Полные боли глаза — искры… Лань Чахуа видит это. Видит, как клинок стремительно приближается к Вэй Ину. Но тот упускает это. Не замечает даже тогда, когда расстояние от лезвие до тела становится совсем крохотным. Время словно бы издевательски замедлилось, вгрызаясь зубьями в разум, что даже в сейчас с лихорадочным отчаянием пытался найти выход, но его не было. Мгновения замкнулись в петле бесконечности, было четкое ощущение того, что каждая секунда раздувалась, растягивалась до невообразимых размеров. Решение Лань Чахуа принимает быстро. Не задумывается ни на мгновение. Не хочется задумываться. Ему это не нужно. Ни к чему. Все изменилось за короткие мгновения. Хватило бы просчитать «раз-два», чтобы положение изменилось. Ведь именно на счете «два» Лань Чахуа оказался совсем близко, практически вплотную к Вэй Ину. Флейта смолкла. На смену ей пришёл звук, с которым лезвие рассекает воздух. Лань Чахуа знал, каким тот должен быть. Множество раз слышал его совсем близко. Но сейчас… сейчас этот свист оглушал, пуская неприятную дрожь по телу. Лезвие вошло ему в спину, пронзая практически насквозь, но так и не достигая истинной цели — Лань Чахуа стал надёжной преградой, необходимой, единственно возможной. Он справился. На собственном языке железистый привкус. Кровь. Она во рту, на губах. Лань Чахуа закашлялся, позволяя ей стечь по подбородку вниз. Физическая боль… она есть. Ее не проигнорировать, не уменьшить. Но притупляется из-за рук Вэй Ина, что прижимают его к нему, удерживая от падения. Битва вокруг продолжалась, но они будто не замечали этого — тьма надёжно защищала их, давая им последние короткие мгновения. Лан Чахуа мелко подрагивал. Зубы мелко стучали. Меч уже давно покинул тело, но место раны буквально горело, разъедающим плоть, огнём. Он будто стоял в коконе из плотоядных шипов, что вгрызались в него, пытаясь отхватить от него кусок побольше, и яд их отравленных, кривых и изъеденных гнилью зубов просачивался все глубже, достигая сердца. Лань Чахуа упрямо упрямо продолжал стоять, чувствуя, как жизнь покидала его с каждым судорожным вдохом, с каждой каплей крови, что вытекала из тела. Ноги дрожали. Удушающая слабость плотно окутывала плоть. Зловоние бессилия для него всегда было чем-то недопустимым. Оно затягивало, уничтожало… прямо как сейчас, когда ноги едва держали, а сознание было не в силах оставаться ясным. Его кровь? Или кровь Вэй Ина? А есть ли разница? Она давно соединилась воедино, смешиваясь с грязью и пылью под ногами. Его? Или Вэй Ина?.. Вэй Ин говорил. Он всегда много говорил, с самого детства. А прямо сейчас и вовсе называл Лань Чахуа дураком, умолял не бросать его. Пытался зажать его рану. А ещё… еще кажется, говорил что-то о том, что купит столько сладостей из золотистой фасоли, сколько тот сможет съесть, взамен лишь нужно остаться рядом, с ним, выжить. Глупый Вэй Ин. Очень глупый. Лань Чахуа видит, как Лань Чжань пробирается к ним. Он даже наносит удары другим заклинателям, лишь бы прорваться к ним, а в его глазах обвинение. Лань Чахуа не видит его глаз, но уверен, что там именно обвинение. И юноша знает, что виноват, во всем виноват. Лань Чжань продолжает двигаться к ним. Но он… не успеет. — Прости… — единственное, что говорит Лань Чахуа. Ему многое нужно сказать. Но сил практически не осталось. Даже это «прости» прозвучало на грани слышимости, но все равно… уверен, что Вэй Ин его услышал. Собственные дрожащие пальцы упрямо тянулись вверх, пока не коснулись щеки Вэй Ина самыми кончиками, оставляя кровавые следы — его кожа горячая, как и всегда. Его рука накрывает руку Лань Чахуа, сдвигая ее, с отчаянием прижимаясь к ладони обветренными сухими губами. Но юноша уже не чувствует этого. Тьма поглощает его.»
Последней мыслью Ю Чанглу было: «Я напортачил с символами. Я ошибся.» Было душно. Очень-очень душно. Казалось, что даже дышать было нечем. Призванная тьма, словно становясь живым существом, просачивалась сквозь стены и пол, медленно закручиваясь вихрем. Юноша еще раз беспокойно дернулся. Воздух стал каким-то странным: вязким, даже тягучим. Вздохнуть каждый раз становилось все тяжелее. Казалось, что легкие горят. Больно. Жарко. Невозможно дышать. Еще мгновение, и возникало такое ощущение, что тело его воспламенится не хуже бумаги. Голова разрывалась на части. Желудок скрутило. Хотелось крикнуть, но голос будто бы пропал, лишая Ю Чанглу не только возможности орать от боли, но даже хрипеть не получалось. Раздался странный булькающий звук. На языке ярко ощущался привкус железа. Ю Чанглу судорожно пытался сглотнуть или хотя бы закашляться. Но сил не было ни на что. Жизнь покинула юношу — пожалуй, он сам не успел это толком осознать. Капельки крови закапали на пол, просачиваясь из каждой поры его тела. Мгновение. Капли крови взметнулись вверх и на короткое мгновение застыли в воздухе. Каждая из них словно светилась изнутри, как стая маленьких алых светлячков. Тело юноши неестественно выгнулось до хруста. Жуткое зрелище. Сейчас он больше напоминал опустевшую тряпичную куклу, которой управлял сумасшедший марионеточник. Мертвое тело продолжило двигаться. Голова откинулась, а короткие взъерошенные черные волосы просто повторили ее движение. Рот юноши был распахнут, словно бы в безмолвном душераздирающем крике. Но ни один звук так и не сорвался с его губ. Тишина. Кровь, которая без движения застыла в воздухе, подхваченная тьмой, резким потоком хлынула внутрь, наполняя тело Ю Чанглу. Неподвижные зрачки зеленых глаз закатились, являя белоснежные белки. Мгновение. И все прекратилось. Тело выпрямилось. В тишине раздался щелчок, словно бы позвоночник снова встал на место. Переломанные кости стали постепенно срастаться. Веки опустились, скрывая глаза, изменившие свой цвет с зелёного на светло-серый. Волосы на голове росли, становясь длиннее, пока не достигли поясницы — грязь с них исчезла. Кожа из смуглой стала светлее, как и подобало отпрыску знатного рода. Черты лица истончились. Следы от оков на запястьях исчезли. Само тело… менялось до неузнаваемости, словно стирая любые упоминания о Ю Чанглу. Сейчас на полу лежал никто иной, как Лань Чахуа, погибший при осаде горы Луаньцзан тринадцать лет назад. Грудная клетка приподнялась, обозначая первый вдох мертвого тела. Через несколько секунд дыхание стало спокойным и размеренным. В комнате все так же было тихо. Создавалось такое ощущение, что юноша просто крепко и спокойно спал, словно и не было того ужаса, что охватил это юное тело не так давно.***
Лань Чахуа проснулся с собственным хриплым криком, осевшим на губах, резко распахнув глаза. Кожа взмокла, блестела от пота. Сердце грохотало во вздымающейся из-за напрочь сбитого дыхания груди. Умирать — не приятно. Это вполне можно выдать за общеизвестный факт. Однако мало тех, кто прошел через подобное и смог вернуться, чтобы поделиться впечатлениями. Лань Чахуа оказался в числе таких вот «счастливчиков». Хотя нельзя сказать, что стремился к этому, что хотел вернуться. Нет. Он принял свою смерть, нечто закономерное, должное, необходимое и правильное. Все должно было закончиться. Но… Почему ему позволили вернуться? Почему именно он?.. Глаза уже должны были привыкнуть к отсутствию света, но темнота все равно не отступила. Тело уже могло переносить боль. Дышать стало гораздо легче. Вдох. Выдох. Силы постепенно начинали возвращаться. Тело слушалось лучше. Уже не больно. Не страшно. Жить можно. Сознание прояснялось медленно, будто бы неохотно. У Лань Чахуа даже было подозрение, что ему вообще все приснилось… вплоть до собственного судорожного шёпота на грани слышимости: «Прости…». Но нет… Это было бы слишком хорошо, чтобы быть правдой. Мысли в голове текли медленно, словно бы с неохотой. Но память была ясна, как день. Причем, речь не только о его собственной, но еще и о той, что принадлежала владельцу этого тела, ставшего его собственным, тем, каким его помнил. На вопросы: «Как так вышло?» и «Что вообще произошло?», ответы были найдены довольно быстро. Чужие воспоминания сохранились незаконченными обрывками, но даже их хватило, чтобы восстановить картину произошедшего хотя бы частично. Ю Чанглу, изгнанник, просто вообразил себя самым умным и изменил стандартный ритуал обращения к свету — а все из-за слабого ядра, не глубоких знаний и безграничной самонадеянности. Результатом стали многочисленные ошибки, приведшие к непредсказуемому результату, лишив горе-заклинателя жизни. Глупо. Лань Чахуа лучше многих знал, что с тьмой нельзя шутить, нельзя играть и, тем более, нельзя недооценивать — она не прощала ошибок. На самом деле, то, что Лань Чахуа вернулся к жизни не было чем-то неожиданным. На самом деле, это прекрасно вписывалось в схему из сотни вероятностей, находясь слишком далеко от первой десятки — не зря говорят, что, в принципе может произойти все что угодно, кроме того, что не может произойти никогда. Но важно ли это сейчас? Почему именно он?.. — вот, что, действительно, было важно. Лань Чахуа не просил об этом.«Лань Чахуа видит, как Лань Чжань пробирается к ним. Он даже наносит удары другим заклинателям, лишь бы прорваться к ним, а в его глазах обвинение. Лань Чахуа не видит его глаз, но уверен, что там именно обвинение. И юноша знает, что виноват, во всем виноват. Лань Чжань продолжает двигаться к ним. Но он… не успеет. — Прости… — единственное, что говорит Лань Чахуа. Ему многое нужно сказать. Но сил практически не осталось. Даже это «прости» прозвучало на грани слышимости, но все равно… уверен, что Вэй Ин его услышал. Собственные дрожащие пальцы упрямо тянулись вверх, пока не коснулись щеки Вэй Ина самыми кончиками, оставляя кровавик следы — его кожа горячая, как и всегда. Его рука накрывает руку Лань Чахуа, сдвигая ее, с отчаянием прижимаясь к ладони обветренными сухими губами. Но юноша уже не чувствует этого. Тьма поглощает его.»
Прошло тринадцать лет, если верить памяти этого тела. Но для Лань Чахуа словно прошло не больше пары часов. Боль обжигает нутро каленым железом. Эту рану не залечить никакими письменами, заговорами, никакими целительными отварами, от нее не избавиться. Она будет кровоточить, теряясь в знакомых петлях бесконечности. Нехватка воздуха — вот, что ощущал юноша. Это когда делаешь вдох, но живительный воздух не поступает внутрь, легкие будто бы сдавлены и горят изнутри. Подобное состояние можно было оправдать внешними причинами, но… нет. Оно уходило корнями глубже, в само его естество. Что чувствует человек, когда его душат? Сначала ощущаешь, как сдавливает горло. Глаза слезятся. И во рту появляется очень… очень кислый привкус. А потом будто кто-то зажигает спичку, прямо у тебя в груди — все тело горит. Пламя заполняет легкие, горло и проникает в глаза. И, наконец, огонь превращается в лед. Будто сотня маленьких иголок пронзает твои пальцы. Сначала видишь звезды, затем темнота. Лань Чахуа знает, что Вэй Ин погиб. Погиб, упав со скалы. И он кричит. Кричит оглушающе громко, раздирая исторгаемым звуком собственное горло. Кулаки непроизвольно сжались. Короткие ногти впились в кожу, раздирая ее до крови ладоней.«— А если я дойду до самого конца «Темного пути»? Что тогда? — неожиданно заговорил Вэй Ин, а его вопрос прозвучал глухо, отстранённо. — Неважно, насколько далеко ты уйдёшь во тьму. Я последую за тобой. И ты это… знаешь, — простой ответ.»
Собственные слова звучали в голове режущей насмешкой. Не спас. Не справился. Не смог. Кулак с силой врезался в пол. Еще и еще… еще и еще… И так до тех пор, пока доски пола не стали окрашиваться в красный.[ резиденция ордена «Гусу Лань», отдалённая гора за пределами города Гусу ]
Лань Ванцзи стоял у распахнутого окна в своих покоях. Прохладный ветер с легкими нотками влаги играл с чёрными волосами, с полами траурных одежд, который он все носил, несмотря на то, что прошло тринадцать лет со дня утраты. На его лице застыло выражение крайней задумчивости. Лань Ванцзи помнил это состояние в природе с детства и не мог объяснить, почему все именно так. Оно начиналось только ясным утром, чуть раньше восхода солнца, до его первых лучей. Безоблачное небо уже начинало высветляться и медленно, словно нехотя, разбегалось множеством красок и оттенков. Глубокую темно-синюю бирюзу, плавно перетекая из одного цвета в другой, сменял туманный нежно-розовый, постепенно становясь ярким, насыщенным, почти алым… Разом смолкали ночные птицы, а утренние, проснувшись, еще не пели, а словно ждали чего-то. Земля лежала еще темная, незрячая, сумеречная, но уже не ночная. Она медленно просыпалась и тихо избавлялась от ночных, окутывающих ее невесомых покровов. Если дул ветер, то наступал полный штиль. Вместе с птицами все в мире замолкало и становилось оцепенелым, но уже не спящим. Все живое и неживое в единый миг замирало, словно парализованное, и этой неведомой стихии всецело подчинялся и человек. Отчего-то становилось страшно нарушить вселенскую минуту молчания… Лань Ванцзи не понимал, что происходило с ним в это время, да и не нужно было понимать. Очень важно было прочувствовать это состояние до спирающего горло комка неясной и какой-то высочайшей тревоги, до волны озноба, пробежавшего по телу, до слезы, словно выдутой ветром. На миг подумалось… а что бы сказал отец, окажись он вдруг рядом и увидь сына в таком состоянии?«Я тобой разочарован.»
Всего три коротких и лаконичных слова. Вот только смысла в них сокрыто было гораздо больше, чем могло показаться на первый взгляд. И да… это были бы именно эти слова. Вот только ими бы не ограничился… Лань Ванцзи будто бы видел его в этот момент… словно он был действительно здесь, рядом. Отец бы лишь сжал губы ещё сильнее, от чего те превратились бы в тонкую линию, в то время как в его глазах прочно застыло разочарование — именно так он смотрел на Лань Ванцзи, когда тот взял забрал с поля боя «Сыван Сианьцюй» , клинок принадлежавший Лань Бао и его флейту… словно сын и впрямь был самым большим его разочарованием. В такие моменты, ощущая на себе подобный взгляд, будучи ещё совсем желтоголовым юнцом, он изо всех сил старался все исправить, выправить. Но… Правда в том, что каждый такой взгляд оставлял саднящие царапины-порезы где-то внутри, в наличии которых он вряд ли бы признался даже самому себе.«Я тобой разочарован.»
Казалось бы… прошло целых тринадцать лет. Можно было уже снять траурные одежды, жить дальше. Но Лань Ванцзи не мог, даже не попытался. Раны от потери так и не затянулись. Он все ещё помнил, как Лань Бао бросился вперёд, защищая собой Вэй Ина. Не размышляя и мгновения, подставил себя под удар, позволяя чужому клинку пронзить себя насквозь. Лань Ванцзи тогда метнул свой «Бичэнь» в отчаянной попытке предотвратить то, что должно было случиться, защитить Лань Бао от рокового удара. Но… не смог. Не успел. Опоздал лишь на мгновение. Вэй Ина тоже не спас. Все эти тринадцать лет Лань Ванцзи ни на мгновение не забывал тот день, их лица. В ушах все ещё стоял раздирающий душу крик Вэй Ина, когда Лань Бао сделал свой последний вдох у него на руках. Как будто и не было этих тринадцати лет. Наследник ордена «Гусу Лань» не единожды приходил на гору Луаньцзан. Сначала искал, искал их тела, хоть что-то… но от них ничего не осталось, словно их и не было вовсе. Когда надежда разыскать их истлела, оставляя после себя лишь горстку пепла, он все равно продолжил приходить — просто стоял на самом краю, смотря вдаль, лишь через время доставая гуцинь, перебирая пальцами струны, складывая отдельные звуки в цельную мелодию, надеясь, что их души услышат, где бы они ни были. Глубокий вдох. Прикрытые глаза. Шумный выдох. Тихий звон. Да, это был именно этот звук. Сначала проскользнула мысль, что показалось. Но… нет. Звон повторился. Глаза резко и широко распахнулись. Лань Ванцзи обернулся. Пяти быстрых широких шагов хватило, чтобы преодолеть расстояние до стойки, где был в своих ножнах «Сыван Сианьцюй». Тихий звон прозвучал в третий раз. Внимательный взгляд тёмных глаз заметил, что ножны оказались приоткрыты, тусклым блеском лезвия привлекая внимание. Поддаваясь порыву, Лань Ванцзи сомкнул пальцы вокруг рукояти, которая впервые за тринадцать лет оказалась неожиданно тёплой, словно клинок кто-то некоторое время подержал в руках. — Лань Бао… — шепотом, на грани слышимости. — …это и правда ты?..