Ты тупой

      — Нет, ты постой! — Князев упорно шагал за Михой, который будто убежать от него пытался, — Ты можешь нормально сказать, чем тебе так Акустический альбом не нравится?       — Не нравится и всё, — недовольно бросает Горшок, заходя в здание и зазубренной давно дорогой топая домой.       — Ты мне пока не скажешь по-человечески, я с тебя не слезу.       В принципе, Миха был бы очень даже не против такой перспективы. Он мотает головой, отгоняя мысль, и хмурится сильнее, минуя очередной лестничный пролёт. Всё ещё оставляет Князя позади.       — Дрюх, ну достал, мы же панки, ё-моё, а это что за сопли?!       — Слышь, панк, самого-то тоже на баллады иногда пробивает! Чего ты мне хрень эту затираешь?       Горшка тормозит запертая дверь квартиры. Он, максимально грязно выругавшись, достаёт треклятые ключи из кармана, отпирает дверь и хочет поскорее вбежать и закрыться от преследующего его урагана. Не успевает, Андрюха почти «заносит» его в помещение, не забыв дверь закрыть, чтобы случайные люди не слышали все эти выяснения отношений.       — Ты ещё побегать от меня решил? Совсем охренел, Мих? — Дышит тяжело, весь насупившийся. Блять.       — Да не бегаю я! Это ты чего-то гонишься, ё-моё.       — Так ты ж меня игнорируешь. Даже, блять, в глаза не смотришь.       Губы поджимает чуть сильнее, ноздри подрагивают, раздуваясь, наверное, со злости. Сведённые у переносицы брови, блин, морщины же так скоро появятся. Или уже глубже станут?.. Глаза. Голубые. Прищуренные немного. А, нет, распахиваются, устремляя непонимающе-испепеляющий взгляд в чужие.       — Ну вот, смотрю! Чего ты от меня то, блин, хочешь?       — Скажи, что не так с Акустикой.       — Всё не так.       — Будь всё не так, он бы не понравился никому!       — Ну, видимо, у меня одного вкус музыкальный есть!       Чёрт. Перебор, явный такой. От того и встреча спины со стеной не такая уж и неожиданная для Михи. И переполненный яростью взгляд тоже. И руки, сжимающие несчастную растянутую кофту на груди и вжимающие в тупую холодную стену.       — Слова назад возьми.       — Не буду.       — Ты чё, правда так думаешь? — Руки сжимают ткань крепче, ещё чуть-чуть, и будет слышен треск.       — Да. Нет. Ой, иди нахуй, Андрюха! Я хотя бы душу не раздеваю, не показываю направо-налево всем и каждому, понимаешь, да?!       В конце Миха выдаёт короткий рык, а Дрюха только голову на бок комично так склоняет и глазами хлопает.       — Не понимаю вообще нихера. Ты чё, поставился уже? Что за фигню ты несёшь, Миш? — Взгляд уже не яростный вовсе. Недоумевающий, растерянный, это да, этого сейчас Андрей с головой отвесить может, потому что впервые действительно не понимает своего лучшего друга.       — Хрень — альбом твой Акустический! Вынул и всем на обозрение положил, жрите! А ведь этот альбом вот что такое! — Тычет пальцем в грудь, рядом с сердцем, чтобы побольнее.       — Ты чего несёшь то, Мих, — морщится от боли, отступает — не от неё. И взгляд ещё бегать начинает.       — То и несу! Этот альбом, это ж не альбом, это ж, блин, ты, взял всё из себя и наружу вывалил! Как можно то так, Дрюх, ё-моё?       — Так в музыке, ну, должна быть душа, там, чувства…       — Вот только ты их, Дрюх, вывалил, а не вложил, камаза не хватит, чтобы назад отгрузить, внутри то хоть осталось чего для признаний, а, Княже? — Пришла очередь Михи друга к стенке припереть, а тот тушуется, вся его горячечность слетает куда-то.       — К-каких таких признаний? Ну фигню же…       — Да не фигню! Ты чё думаешь, тупой я такой? Я не тупой, понимаю я!       — Знаю я, что не тупой! Но что делать, если иначе никак, а? Если хочется показать, но…       — Так возьми уже яйца свои, блин, и выскажи всё в лицо, а не на публику вываливай, понимаешь, да?       — Ты ж не слушаешь нихера! Не нравится же тебе лирика моя!       Крик, высокий, как только Князь умеет, эхом отскакивает от каждой стены, и не по разу. Поэтому на Миху обрушивается непереваримый гул. Благо он успевает Дрюху убегающего за локоть схватить, чтоб не свинтил. А тот прям рвётся, вырывается, щеками и ушами красным сияя и пытаясь лицо в сгибе свободного локтя спрятать.       — Ну-ка стоп, ё-моё…       Протяжный стон, полный стыда и отчаяния.       — Нет, Мих, ты тупой, пусти, иначе я точно тебя от души хуйну.       — Не пущу. Так это про тебя и…       — Если продолжишь, выбью последние зубы! — Андрюха вскидывает лицо своё краснющее. Во взгляде такая буря эмоций, даже Горшка захватывает немного. А глаза блестят. Да ну нахер.       Повисает тишина. Миша судорожно пытается что-то придумать, не забывая крепко держать всё порывающегося сбежать друга. Друга ли? Конечно нет, кому он чешет? Давно уже хотелось взять его в охапку и сказать «мы теперь встречаемся, делай с этим, что хочешь».       — Дюх.       — Чё тебе? Пусти уже…       — Во-первых, не пущу, во-вторых, это… А если я тебя из колодца потяну, вылезешь, Дюш?       Глаза Князева готовы выкатиться из орбит, щекам краснеть дальше уже некуда, а губы так по-дурацки дрожат, что жуть. Горшок же лыбится беззубо и локоть покрепче сжимает. Неужели ржать собрался?       — Я тебе что про зубы сказал, а?! — Вскидывается весь, снова яростью пышет. Хотя не, там ещё стыд, определённо, будто на лбу вытатуировал себе сам огромными буквами. Дурак такой.       Замах явно хреновый, Миша такой без труда перехватить может, что и делает. А этот всё не унимается, брыкаться начинает, башкой мотать и рычать, прерываясь на ругательства. Горшенёва это веселит, так бы и смотрел как его Дюша бесится. Его? Ну а чей же ещё. Других вариантов у Михи в голове и не возникало никогда.       — Ну успокойся ты, дурной, всё же хорошо, Дюш, веришь, нет?       Обе дёргающиеся руки крепко прижимает к стене, наваливается на всё ещё дёргающегося Князя и глаз от его лица оторвать не может. Хотя погодь, может конечно. Ведь приоткрытые чётко очерченные губы так и манят, чертовки.       — Ты если ржать собрался, то прекращай, Мих, уж лучше в морду дай.       — И кто из нас ещё дурак, Дюх, — улыбается широко, глаза эти цыганские, тёмные, бездонные так и затягивают. А в глубине же черти сплошняком, — Словами же оно не то для меня, понимаешь, да?       И всё, занавес. Миха прижимается своими губами к андрюхиным. Легко, почти совсем невинно будто, а меж тем колено между ног просовывает и бедром прям на пах давит. Стон. Сладкий, тягучий, тихий, прямо в губы, из которых показывается юркий язык, тут же проникающий в приоткрытый рот. И снова стон, и ещё, и ещё, и ещё один. И все они такие благозвучные и пошлые, Горшок ловит мимолётную мысль, что только эти звуки бы всю жизнь и слушал. Но, хоть целовать Андрюху приятно, у него есть не только губы, Мише интересно исследовать больше, увидеть больше. А главное почувствовать больше, всего Дюшу, не через тексты его, а, так сказать, физически. Ведь он вечно тёплый, вроде ниже, а крепкий, блин, тискательный такой. Как говорят, есть за что ухватиться. Ну Горшенёв и хватается. Отпускает подуспокоившиеся руки и сжимает мягкие, округлые ягодицы, от чего Княже разве что на месте не подпрыгивает.       — Куда руки тянешь?!       — К мягкому, хотя ты, Дрюх, весь мягкий такой, ё-моё.       Фыркает довольно и носом в шею князевскую утыкается, водит по ней, чувствуя ускоренное биение сердца под кожей. А эта чебурашка как стоял, так и застыл. На пару мгновений. Спустя которые будто мёртвой хваткой в Мишу вцепился.       — Ты заткнись лучше, — Дрюха бурчит недовольно и, будто в отместку, кусает мочку уха. Не сильно, но это вызывает такой табун мурашек по спине, что Горшенёв тоже срывается на стон, заглушая его чужой шеей, — Так уж и быть, сегодня моя жопа твоя.       — А потом? — Тёмная густая бровь выразительно изогнулась. Княж свою жопу ещё кому-то отдать собрался? Охуел?!       — А потом — твоя жопа будет моей.       Несильный шлепок по этой самой части тела немного тормозит уже было разгорячившегося Миху, заставляя рассмеяться.       — Это мы ещё посмотрим, ё-моё, — широкая полубеззубая ухмылка быстро затыкается князевскими губами, которые теперь сами активно и почти нежно ласкают язык, щёки, губы.       Целуются они долго, горячо, жадно, срывая с губ стоны и вздохи. Миха подхватывает одуревшего Князя на руки, поддерживая под нереально аппетитным задом, и несёт в спальню, чтобы дать мозгу окончательно отключиться. А тот возмущаться начинает, мол, он же тяжёлый. Ещё и в обуви по квартире, ну как так можно. Только вот расцеловывать лицо, губы, шею не прекращает. Самому же не терпится уже, а всё что-то возникает, вредная чебурашка. Ношу свою Горшок только у кровати отпускает и принимается судорожно стаскивать с себя всё шмотьё, скидывая одним бесформенным комом на пол. Из гадов только с таким трудом вылезает, что чуть не падает. Но его тут же подхватывают крепкие руки под аккомпанемент звонкого смеха.       — Куда торопишься, дурак?       — А вдруг…       — Не-не-не, давай без «вдруг», я ж не идиот от секса с таким шикарным тобой сбегать, Миш.       Горшенёва пробирает до мурашек. Освободившись, наконец, от обуви, штанов и нахрен ненужного белья, он снова крепко прижимает к себе Андрея. Горячий, мягкий, весь его. Шею так послушно под укусы подставляет и стонет. Блять, как же он охуенно стонет. И под звуки этих самых стонов Мишка заваливает совершенно несопротивляющегося парня на кровать. Спускается от шеи ниже, к груди. Она у Дрюхи крышесносная. Мягкая, но подкаченная, с тёмными ареолами и маленькими напряжённым сосками. Блять. Таким сексуальным быть нельзя. И нельзя, чтобы кто-то ещё видел это. Горшок готов самолично натягивать на Князя кучу одежды, лишь бы скрыть это сокровище от других. Укус, несдержанный вскрик сверху, и грудь немного выгибается, будто подставляясь под новые отметины. Миху просить словами не надо, он и так понимает. И принимается ласкать губами и зубами соски, ареолы, нежную кожу, языком собирая выступающие капли пота.       Жарко, пиздец. А на улице же даже не май месяц. Хотя оно и понятно, у Горшенёва тут свое личное солнышко жарит. Солнышко. Ха, Андрюхе подходит, особенно если снова волосы выжечь решит. Пора, наконец, взять эту звёздочку. Миха переворачивает Андро на живот под его не самое довольное ворчание, которое вновь сменяется стонами, когда на холке смыкаются неровные зубы. Руки шарятся по бокам, оглаживая, сжимая и немного их щекоча. Княже ерзает и весело фыркает, поворачивая голову. Игривый взгляд голубых глаз распаляет ещё сильнее, буквально заставляя Мишу спускаться ниже. И вот, он опускается до поясницы, оставляет влажный след на копчике, от чего тело под ним изгибается, отставляя зад. Ох, этот потрясающий зад. Укус на ягодице, вызывающий андреевский сладкий-сладкий стон. Вкусно, нежно. Ещё несколько укусов, уже не таких сильных, новые стоны сверху. И Горшок замирает. Но не более чем на мгновение. Нахер мелочиться, панки ничего не боятся. А потому, уверенно сжав ягодицы и разведя их в стороны, Горшенёв широко лижет тёмное колечко крепко сжатых мышц.       — Миха, ты больной?! — Княже резко вскидывается, оборчиваясь так сильно, как только может, и крепко цепляется рукой за волосы.       — Дрюх, лежи и наслаждайся, ё-моё, — поднимает голову. Взгляд хищный, дикий. Облизывает свои клыки как зверюга какая, — И мне наслаждаться не мешай.       — Д-да какое…       Договорить не успевает, срываясь на протяжный вой и падая головой на подушку. Миха сказал, Миха сделал, Миха наслаждается, проникая языком внутрь. Андрей ёрзает и неразборчиво мычит, поначалу проклятия. Но удивительно быстро он втягивается, сдаваясь под напором горячего влажного языка, прогибается и расслабляет мышцы, чуть сжимая и ероша порядком взлохмаченные волосы Миши. Сладостные стоны наполняют комнату, воздух раскаляется до предела. Напряжение в паху достигло таких высот, что Горшок не может больше терпеть. Он отстраняется, бегло осматривается и с довольной ухмылкой тянется к тумбе у стола, стягивая с него измятый тюбик так и не использованного детского крема для рук, любовно подсунутого мусей, когда Горшенёв в очередной раз обморозил руки до адского шелушения.       — Дюш, а на колени встанешь?       — Миш, ты не охренел ли? — Бурчит недовольно, но, совсем немного помявшись, всё же приподнимается, вставая в коленно-локтевую позу. Блять. Будь Миха помоложе и здоровее, кончил бы только так. Но он всё ещё держится, выдавливая приличное количество крема и размазывая его по своему стояку. А взгляд так и не может оторвать от поёрзывающего, немного напряжённого в ожидании Андрея.       — Расслабь булки, Дюша.       С этими словами Миша делает первый толчок, вводя в горячее тело только головку. Андрюха задыхается вздохом, крепко сжимая зубы и стискивая в кулаках несчастную измятую подушку.       — Б-бля, Миш, по-помедленнее…       — Сука, Дюш, да, но, бляяять, как хорошо, — тоже задыхается, но уже стоном, который старается сдержать. Наваливается сверху на чуть дрожащее тело, крепко его обнимая. Оба переживают первые минуты застывшими статуями, привыкая к ощущениям. И, когда Князев в его руках, наконец, немного расслабляется, Горшок делает очередной толчок, проникая глубже. Дрюх мгновенно весь вскидывается и прогибается со всё тем же громким стоном.       — Мих, Миша, т-тут… давай е-ещё, — голос тихий, слегка хриплый, но звенит в ушах не хуже огромного колокола.       Миха подчиняется, принимаясь толкаться так, что Андрей почти не прекращая стонет и всхлипывает, выгибается, поставляется под ласки. А ласки вовсе не нежные. Грубые, немного звериные, но очень и очень страстные. Движения быстро становятся резкими, рваными, к князевским стонам добавляются рыки и приглушённое мычание Горшенёва, который вгрызается в плечи, крепко сжимает талию и бока, чуть царапая поджимающийся живот.       — Миш, лицо, хочу видеть л-лицо, — почти жалобный всхлип, которому сопротивляться невозможно. Тот и не сопротивляется, переворачивая парня прямо на члене и тут же припадая к приоткрытым в протяжном вое губам. Движения чуть замедляются, на бёдра ложатся дрожащие ноги, шею крепко обнимают не менее трясущиеся руки, а к животу прижимается текущий напряжённый член. Необычно, конечно, но это же Дюша. Миха обхватывает его возбуждение ладонью, срывая с губ громкий всхлип, и принимается надрачивать в такт толчкам, быстро переходя в рассинхрон.       Обоих хватает ненадолго. Первым в оргазме содрогается Княже, притискивая Горшенёва ещё ближе к себе и прикусывая его нижнюю губу. Миша же догоняет его уже через пару толчков, еле успев выйти из горячего нутра и излившись на подтянутый живот. Он заваливается рядом, тупо пялясь в потолок. Дышать сложно, воздух раскалённый, тяжёлый, влажный. В комнате пахнет потом, сексом и пресловутым кремом. Постепенно они возвращаются в реальность, но продолжают молчать. Андрей не глядя находит чужую руку и сжимает её, переплетая пальцы. А Миха и не против, сжимая ладонь в ответ.       — Мих…       — А?       — Мы теперь, ну, вместе?       — А ты, блин, как думаешь?       — Думаю, что было охуенно.       — Полностью согласен, ё-моё.       Тихий смех. Не сговариваясь, они поворачиваются лицом друг к другу, смотря глаза в глаза. Оба начинают ёрзать, доставая сбившееся одеяло, укрываясь им и уже в тепле сцепляясь в крепких объятиях.       — Ты же понимаешь, что лирику я писать не перестану?       — Если про то, какой же колдун охуенный, то я буду только за, — полубеззубый рот расплывается в довольной ухмылке.