Бархат

      Один танец. Одна ночь. Одна жизнь. Одна смерть. Это цена свободы. Это цена победы над тираном. Это справедливо. Не должно быть никаких сомнений, но… Чонгуку страшно.       Императорский двор принял их радушно, щедро одарив прославленное на всю империю трио своим вниманием. Роскошные шатры, лучшие вина и свежие экзотические фрукты, изысканные деликатесы и причудливые яства, шёлковые мягкие подушки, покорные слуги, готовые исполнить любую просьбу. Им создали идеальные условия для подготовки и отдыха, чтобы в день чествования и воспевания Императора Агуста Великого из династии Мин они блеснули своими талантами, чтобы усладили взор повелителя своими танцами. Маленькая прихоть самого ужасного, безжалостного и могущественного человека. Тирана, давно сошедшего с ума. Ему захотелось веселья и праздника. А у него должно быть всё только самое лучшее. Такова цена.       Оставалось всего ничего до начала представления. Чонгук уже облачился в свои одежды для предстоящего выступления. Последний штрих и тонкое острое смертоносное лезвие, замаскированное под заколку, спряталось в волосах. Глаза должны выделяться, завлекать своим блеском, губы должны манить и соблазнять. В своём отражении Чонгук ничего этого не видел, лишь сомнения и неуверенность. Он не такой человек, ему никогда раньше не приходилось убивать. Разве это можно воспринимать легко? Разве это не должно мучить? Даже если на кону жизнь плохого человека, разве у Чонгука или у кого-то другого есть право принимать такое решение? Мятежники, плетущие свой тайный заговор в подполье, с ним бы не согласились. Их вера непоколебима, они смогли без особых усилий склонить на свою сторону Хосока и Чимина, убедили, что смерть императора — единственно верный выход.       У Чонгука нет боязни сцены, с этим он справился уже давно, переборол свой страх, он не новичок. И он не должен так безумно волноваться. Ему нравилось делиться со зрителями эмоциями через движения, ему нравилось получать в ответ восторги и овации, полностью погружаться и растворяться в мелодии и танце, в неповторимой и непередаваемой атмосфере единения. Чонгук не мог унять дрожь в руках. Ленты не слушались. Они будто бы не собирались больше подчиняться, не хотели стать с ним единым целым, как прежде, как каждый раз на новом представлении. Он опустился на дорогой ковёр, устилавший пол в его шатре. Возможно… возможно, ему повезёт сегодня. Возможно, ему не придётся брать на свою жалкую душу грех.       Вместе с Чимином и Хосоком они проделали длинный и долгий путь, совершенствуя своё мастерство, завоёвывая сердца людей во всех уголках империи. Люди говорили, а они слушали. Когда к ним обратились за помощью, они не отказали. Когда императорский гонец доставил приглашение во дворец, это означало лишь одно, всё получилось. Император оказал им великую честь, на их плечи заговорщики возложили тяжелейшее бремя.       Один танец. Одна ночь. Одна жизнь. Одна смерть.       Медитация не помогала. Чонгук не представлял, как он это сделает. То есть сам способ и метод известны, план составлен и он очень чёткий. Он прост. Как раз в этом-то и проблема. Даже такую жизнь трудно отбирать. Это жестоко, неправильно. Чонгук трус. Он надеялся, что ему повезёт, и император выберет кого-нибудь другого. Ни у Чимина, ни у Хосока сомнений на этот счёт нет. Они решительны, они готовы. Они жаждут возмездия и справедливости. С Чонгуком что-то не так, он никак не мог свыкнуться с этой идеей до конца. Его не так воспитывали. Каждая жизнь важна. Его моральные принципы пошатнулись, потому что те, кто растил и воспитывал его, безоговорочно и хладнокровно собирались переступить жирную черту. Хосок и Чимин не были его родными братьями, но они стали его семьёй. Они всегда были добры к нему, всегда подбадривали, их тёплые улыбки и слова вселяли оптимизм. И как всё в итоге докатилось до такого?       Переступив черту, чем они будут отличаться от него? Чем они будут отличаться от императорских палачей? Убийц ведь на свете меньше не станет. Агуст будет мёртв, а кто займёт его место? Где гарантия, что белое в итоге не обернётся чёрным? А что будет с самим Чонгуком, если ему самому, лично придётся… что будет с ним потом? Как ему жить с этим? Один из приближённых императора обеспечит их побег, он поможет им скрыться, но Чонгук не уверен, что это поможет ему убежать и скрыться от себя самого.       Во благо будущего, во имя свободы… Выбор, казалось, очевиден. Одна жизнь — цена свободы, цена освобождения угнетённого народа. Чонгук не богат, ему совсем немного и нужно для своей скромной жизни, и где же ему наскрести ресурсов? Где взять сил, чтобы погубить человека? Он пытался поговорить с Хосоком, осторожно высказал своё неодобрение, но его доводы не восприняли всерьёз, не убедили вовремя остановиться, и вот они в эпицентре бури.       Всем и каждому в империи известен суровый и жестокий нрав правителя. Агуст не знал, что такое милосердие, снисхождение, жалость или сострадание. Он властный и требовательный параноик. К нему не подобраться. Но даже у него есть слабости. Похоть. Ещё один из его бесчисленных грехов. Он всегда получал всё, что пожелает. В этом и есть смысл. Он должен возжелать, соблазниться, поддаться своему пороку.       В танце Чонгук всегда расслаблялся, отключался от действительности, от окружающего его мира. Он переставал быть скован своей физической оболочкой, своим телом, он освобождался. И он никогда не пытался кого-то соблазнить преднамеренно. Люди видели в нём то, что хотели видеть. Гармонию и баланс, грацию, что-то хищное и звериное, опасное или лёгкость, воздушность, полёт. Сегодня перед Чонгуком стояла почти невыполнимая задача: разжечь пожар, чтобы император сам захотел сгореть в нём. Объективно, Чонгук не думал, что у него получится. Ему не удалось очистить мысли от тех тяжёлых дум, которые так на него давили. Он малодушно рассчитывал на своих братьев. Хосок в совершенстве говорил на языке тела, а Чимин флиртовал, как дышал. Для них это не проблема. В них нет сомнений и моральных дилемм. Им не страшно.       Неотвратимое настигло Чонгука слишком быстро. — Нам пора. Ты готов?       У входа в шатёр стоял Чимин. Собранный и сосредоточенный, в лучшем своём боевом наряде. В руке он держал веер из пушистых ярких перьев — реквизит и смертоносное оружие. За спиной у Чимина возвышался Хосок. Они смотрели на него в ожидании ответа, и Чонгуку казалось, что им он вовсе не требовался, потому что на его лице всё написано. Он не готов. Чонгук не умел лгать и притворяться, не любил, но кое-чему они все же его научили. Чонгук артист, а значит, он умел закрываться, надевать маску. Сейчас это даже имело вполне буквальный смысл.       Подхватив с ковра расписную маску дракона, Чонгук поднялся, бережно накинув ленты себе на шею. — Да.       Стемнело. Путь к сцене им освещало множество масляных факелов. Душная ночь и душный запах, тяжёлый, гнетущий. Шум барабанов приближался. Бум-бум-бум. Так же бухало и его сердце. Отчаянно молотило, вот-вот грудную клетку разорвёт. Обуреваемым его сердце чувствам, запертым в груди, слишком тесно.       Вдох и выдох. Это не помогло, нисколько, но сейчас уже ничего не изменить. Бежать нужно было раньше, а теперь…       Представление началось.       Музыка оглушала, огни ослепляли, перед глазами всё рябило от быстрых движений, прыжков, взмахов вееров и скольжения лент в воздухе. Здесь публика другая, искушённая. Их сложно удивить и завоевать их одобрение, поддержку или восхищение. Собравшиеся заворожённо молчали, не нарушали воинственные ритмы мятежного марша. Они не представляли, что кроется за этим танцем.       Что видел их главный зритель, на которого они нацелились, Чонгук не знал. Всего на несколько мгновений он отважился и бросил взгляд на императора. Агуст неотрывно смотрел на них, созерцал, но прочесть его эмоции по выражению лица нереально. Каменная холодная непроницаемая маска или он действительно такой на самом деле? Агуст не казался безумным или жестоким в данный конкретный момент. Он не казался сейчас безжалостным тираном, но и на человека не был похож. Он выглядел, как и полагается всем птицам столь высокого полёта. Гордый, грозный, всевластный, непредсказуемый, непреступный, недосягаемый. Лениво-вальяжный, расслабленный, скучающий. Он был опасно красив и окружён тьмой, огнём и золотом.       В те несколько мгновений сердце Чонгука обмерло и затихло, никакого бум-бум-бум. Агуст всего лишь мазнул по нему взглядом, будто бы и не заметил, будто бы на пустое место посмотрел, будто бы ему совсем неинтересно, будто бы его утомлял сам факт всего этого балагана, будто бы не он его затеял. Агуст даже бровью не повёл, его лицо не затронула ни одна эмоция, а Чонгук чуть не сбился с темпа и не запутался в лентах. Это был бы позор, провал, а от этого танца слишком многое зависит, слишком многое поставлено на кон. Чонгуку нельзя ошибаться, хотя в тот момент ему казалось, что он уже проиграл сам себе. По крайней мере, пока ещё ничего не решилось однозначно, и есть надежда, что танцем всё и ограничится. Императору не понравится, его никто не заинтересует, а значит, и план придётся менять. Чонгуку не придётся убивать.       В ушах шумела кровь и громкие аплодисменты. Император остался беспристрастен.       Надежда себя не оправдала. Им дали совсем немного времени, чтобы перевести дух. Чонгук и вовсе забыл, как дышать. Худшие его опасения становились явью.       Гонец принёс дурные вести. Император изъявил желание дать аудиенцию средь ночи одному из танцоров. — Это честь для меня, — с поклоном Чонгук последовал за своим провожатым послом, который обрёк его на страшный грех.       Отступать поздно, но Чонгук до сих пор не знал, как ему сделать то, что ему доверили, что заставляли сделать. Мелкая дрожь разбежалась по всему телу. Он шагал не твёрдо, он не поспевал за шествующей впереди спиной и тем самым оттягивал момент личной встречи с императором.       Шаги разносились гулким эхом в недрах священного прибежища самопровозглашённого наместника богов на земле. Самомнение у Агуста выше гор.       Дворцовые коридоры выглядели пустыми и безлюдными, безжизненными. Но это не так. Стражники таились в тенях. При других обстоятельствах Чонгуку было бы интересно рассмотреть внутренне убранство дворца, сейчас же он ничего не замечал. Он чувствовал себя таким беспомощным, напуганным и жалким. Он пытался найти в себе силы, но кроме отчаяния и страха, ничто не отзывалось на его зов. Немного успокоило то, что краем глаза он увидел чинно шагающего ему навстречу Тэхёна. Он тот, кто обеспечит им прикрытие, кто организует их побег и выведет незамеченными из-под надзора дворцовой стражи.       Внезапно стало так ярко, глаза заслезились от резкого контраста. В личных императорских покоях света больше, он мягче и всё это слишком интимно. Пугающе интимно, потому что двери за спиной Чонгука бесшумно закрылись, оставляя его наедине со своей будущей жертвой.       Манеры! Агуст с лёгкостью мог лишить головы за любую оплошность, а настолько стремительно приближать свою смерть Чонгуку всё же не хотелось. Он поклонился, надеясь, что ему простят заминку, спишут на трепет и волнение перед повелителем. Отчасти так и было. — Ваше… — Подойди, — если император в благодушном настроение столь суров и властен, что всего от одного его слова ноги подгибались, то Чонгук боялся предположить, каков он в гневе.       От его голоса, его прямого плотоядного высокомерного взгляда, нарочито-небрежной и расслабленной позы, благородных запахов благовоний, витающих в воздухе, у Чонгука закружилась голова, в глазах потемнело, сердце настойчиво решило оставить его одного со всем разбираться. Каким-то чудом ему удалось сделать первый шаг к Агусту, который намеревался получше рассмотреть свой очередной трофей, содрать с него обёртку. И вот до этого точно не должно дойти. Чонгуку нужен подходящий момент, он должен находиться к императору как можно ближе, то есть сейчас всё шло, как и задумывалось.       Никто не стал его обыскивать, никто ничего не заподозрил. Заколка всё ещё крепко держалась в волосах. Один прицельный удар, чтобы вспороть горло и… как же мерзко. На счастье, его голова опущена, Чонгук зажмурился, стараясь прогнать дурное видение.       Кричащая обстановка, полная богатства и роскоши, не вызывала ничего, кроме одного, Чонгук не на своём месте. Ему никогда не доводилось бывать в таких местах, он раньше ничего подобного не видел. Ему неуютно. Наверное, даже хорошо, что император не любил вести светские беседы со своими игрушками, не требовал слов восхищения, лишь покорности, хотя, возможно, и наоборот. Возможно, он любил слушать крики и упиваться мольбами, любил подавлять сопротивление силой и безудержным напором. Любил причинять боль и наслаждался ею. Слухи ходили разные. Это тоже пугало до безумия.       Замерев в нерешительности перед императором, Чонгук не знал, чего от него ожидают, как полагается себя вести, дозволено ли ему сесть рядом или нужно пасть ниц, опуститься на колени, ждать очередного указания или проявить инициативу. Всё это походило на какой-то кошмар, только проснуться Чонгук не мог. Он и без того уже несколько дней не спал толком.       Чонгук чувствовал всё тот же тяжёлый взгляд на себе, но глаза поднять не решался. Он самый настоящий трус, он не мог посмотреть в глаза человеку, которому суждено умереть от его руки. И дрожь свою Чонгук победить не смог, когда Агуст крепко и сильно обхватил его запястье, потянув к себе. Облегчение, потому что ноги Чонгука больше совсем не держали. — Посмотри на меня, — гулко раздалось совсем рядом.       Покорность, смирение. Желание? Как всё это показать вместо ужаса, паники, отчаяния и страха. Как? Нельзя противиться воле императора, Чонгук вновь шёл против себя. Он медленно поднял голову и в то же мгновение его поглотила тьма. Во взгляде Агуста нет безумия, лишь мгла, чёрная, как ночь, и вязкая, как мёд. — Такой красивый, — будоражащий низкий шёпот.       Агуст придвинулся ещё ближе, жёстко подцепил пальцами подбородок Чонгука. Не позволил даже моргнуть и спрятаться. Он склонился, жадно впиваясь в чуть приоткрытые губы, из которых вырвался поражённый стон. Чонгук задёргался, желая отстраниться. Бесполезно. Его держали так, что не сдвинуться. Тяжёлая ладонь опустилась на затылок, углубляя поцелуй.       Лицо горело, тело полыхало, Чонгука трясло, бросая то в жар, то в холод. Он зажмурился, чтобы ничего не видеть, чтобы притвориться, чтобы не осознавать.       В целом, он понимал, что его ждёт, но старался от этих мыслей дистанцироваться, ему нужно вытерпеть всё это, ему нужно дождаться удобного момента. Нужно, чтобы император отвлёкся, потерял бдительность, чтобы увлёкся своим трофеем, и тогда… тогда нужно будет действовать очень быстро и хладнокровно.       Кровь в венах выкипала, испаряясь с каждой секундой, ещё немного и Чонгук просто умрёт от её недостатка в организме. Ему так плохо. Ему смертельно плохо. Плохо и хорошо одновременно, потому что так его ещё никогда не целовали. Он вообще мало целовался. И этот новый опыт… он такой постыдный и порочный, такой сладкий и пьянящий, как креплёное фруктовое вино.       Только спустя вечность, император смилостивился и оторвался от губ Чонгука, довольно хмыкнул, властно огладив его по щеке. Чонгук едва смог сделать живительный вдох. Думать, наблюдать, следить, читать намерения — всё это невозможно в текущих обстоятельствах, всё повторилось с удвоенным пылом. Жаркий сладкий рот, напористые сильные руки, скользя, исследовали тело, проникая под слои одежды, намереваясь добраться до голой кожи.       Время остановилось.       Ему не уйти, ему нужно подчиняться, поддаваться. Ему нужно действовать, ему нельзя теряться и погружаться во всё это. Ему нельзя наслаждаться, нельзя чувствовать что-то неправильное и приятное. Разум опьянён, но что-то всё-таки осталось, что-то напоминало, что чем быстрее всё закончится, тем быстрее Чонгук сможет убежать.       Разлепив веки, он старался действовать осторожно. Робкое ответное прикосновение к императорской руке, вверх по предплечью с восхищением и благоговением. Обманный манёвр. В это же время второй вытащить заколку, распуская волосы. Намёк для императора и побуждение к действию для себя самого. Нельзя отступать, Чонгук не мог подвести всех тех, кто ему доверился. Он здесь один против кровавого тирана, чтобы восторжествовала справедливость. И Чонгук должен победить. Он на грани, которую нужно переступить, сорваться в пропасть.       Одна жизнь. Одна смерть.       Не думать, не жалеть, просто вспомнить всё, о чём ему говорили, о всех страданиях, которые несла за собой власть тирана над народом. Вспомнить о свободе.       Одно мгновение и всё необратимо изменится. Ценой одной жизни? Нет, в эту ночь погибнут двое.       Заколка обжигала пальцы, Чонгук крепче сжал её в руке. Он не успел замахнуться, ничего не успел. Кости в запястье будто бы затрещали, Чонгук почти уверен, что услышал этот болезненный хруст. Он в ужасе распахнул глаза и подался назад. Жалкая попытка избежать императорского гнева. Дыхание участилось. Агуст одарил его тем неповторимым, леденящим душу гипнотическим нечитаемым взглядом. Его хватка на запястье стала ещё жёстче, Чонгук вскрикнул, разжимая пальцы. Заколка выпала на шёлковое ложе.       Единственное оружие, которым располагал Чонгук, отлетело в дальний угол императорских покоев.       Агуст прикрыл глаза, выдохнул. Он будто бы сдерживался, будто бы пытался погасить пылающую ярость. Но зачем? Щеку обожгло почти мягкой болью. Всего лишь снисходительная пощёчина. — Играть, золотце, мы будем по моим правилам, — его лицо озарил самодовольный оскал, а тьму из глаз изгнал безумный звериный голод, они загорелись ярче адского пламени.       Обречённо склонив голову, прижимая ладонь к пылающей щеке, Чонгук предпринял попытку вырваться, но ему этот шанс не удалось воплотить. — Тэхён тебе не поможет, — Чонгук замер, парализованный произнесённым именем. — Он сейчас очень занят. Непослушных псов строго наказывают. И твои друзья тоже проводят время в очень приятной компании.       Чонгук в неверие мотнул головой. Нет, только не это. Его губы дрожали, из глаз пролились предательские злые слёзы. — В моей власти даровать им мучительные пытки и страдания, — меж тем продолжил Агуст, победоносно нависая над своим несостоявшимся убийцей, — милосердно казнить, растянуть этот миг и боль на часы или даже дни.       От этих жестоких слов и под этим тяжёлым взглядом ощущалась полная беспомощность и уязвимость. — Ты монстр! — в отчаянии и с ненавистью выкрикнул Чонгук, рывком кидаясь на императора.       Каким же он был идиотом! Сейчас у него не осталось сомнений, он больше не колебался ни секунды. Наконец-то он получил так необходимую ему мотивацию и причину. — Да, я такой, — холодно и безэмоционально согласился император, ловко перехватывая и укладывая Чонгука на лопатки.       Треск разрывающейся ткани безжалостно резал слух. Чонгук сопротивлялся изо всех сил, брыкался, пихался, пытался вывернуться и ни в коем случае не упрощать Агуста задачу, ударить его, задеть побольнее, но это, казалось, только веселило и раззадоривало его.       Долгие годы Чонгук тренировал свою волю, выдержку и тело, но сейчас он был полностью бессилен и немощен. С него содрали верхнюю одежду, отбросили обрывки, оголили плечи. В одно мгновение с какой-то нечеловеческой скоростью Агуст его перевернул, уткнув головой в шёлковую подушку, высоко вздёрнув бёдра. И Чонгук ничего не мог поделать. Сверху неподъёмно давило пышущее жаром и силой тело, крепкое и твёрдое. Его руки продолжали властвовать и раздевать, оставив в итоге Чонгука совсем обнажённым. Уязвимым, подчинённым.       Напряжённо сжимая кулаки, Чонгук скулил, намертво впиваясь зубами в подушку, от плачевности своего положения. Он ожидал худшего, болезненного проникновения, изощрённого издевательства над поверженным врагом, но Агуст насмешливо осторожен, аккуратен, можно даже сказать, благосклонно бережен.       Всё внутри горело огнём ярости, ненависти и злости, потому что так ещё хуже. Ещё унизительнее. Агуст добивался не криков боли, а постыдных стонов удовольствия. Это нежное заигрывание пальцев, скользящая ласка, невыносимые обжигающие мазки его губ и мягкого языка, повелительный шёпот, согретое масло на беззащитной коже — всё это самая настоящая пытка. Лучше бы было, если бы Агуст его сразу убил.       Чонгук плакал от своей беспомощности и от унижения, от слабости своего тела, которое подвело, которое поддалось, откликнулось. Он плакал и проглатывал каждый стон, оттаяно пытаясь заглушить своё возбуждение, не дать себя услышать, не давать ещё один повод для торжества Агуста над ним. Так не должно быть. Ему должно быть противно, ему должно быть неприятно и мерзко, ему не должно быть так хорошо. Тело реагировало однозначно и неумолимо на ласку, долгожданную, такую желанную. Жестокости Агуста Великого нет предела, он знал толк в том, как ломать своих врагов, лишать гордости и чувства собственного достоинства.       С каждым поцелуем взмокшей шеи или спины, с каждым рыком-выдохом, с каждым поглаживанием рельефного живота, с каждым плотным и умелым скольжением чужой руки на члене, с каждым глубоким неумолимым проникновением твёрдых пальцев Чонгук терял контроль над собой, он терял себя и все мысли. Жар возбуждения вместе с кровью растёкся по всему телу, заразил безумием, свёл с ума и победил.       Агуст не спешил, оттягивал самое худшее и унизительное, заставлял Чонгука мучиться и томиться, ожидать. Невыносимо. Если бы это было жёстко, быстро, грубо и болезненно, то было бы в сто раз легче. У Чонгука нет сил в его слабом, одержимом возбуждением и похотью теле. — Пощади… смилуйся, — эти слова, мольба, сказаны не Чонгуком, это говорил тот, кто поглотил его разум, именно он просил пощады.       В чём конкретно заключалась эта просьба, Чонгук бы не смог ответить и под страхом смерти. Он просто хотел, чтобы всё закончилось. Всё слишком… слишком много для него, он не выдерживал.       Столько разных ощущений, Агуст был абсолютно везде. Чонгук настолько потерялся во всём этом, что не сразу ощутил, что за его бедро ухватились рукой, пальцы впились в кожу, и первый плавный толчок, такой глубокий, такой сильный. Чонгук закричал, завопил, пытаясь отстраниться, вырваться, но уже поздно. — Тише, золотко, не спеши. Мы только начали.       Одна ночь. Одна жизнь. Чонгук сегодня точно погибнет.       Беспомощно и бессильно прижимаясь обнажённой грудью к шёлковому холодящему ложу, Чонгук закрыл глаза. Хотя бы мысленно сбежать, не видеть, но у него не вышло. От этого ощущения ещё ярче. Чонгук всё чувствует слишком остро. С ним такое происходило впервые. Он никогда не был с мужчиной, да и с девушкой побывал всего пару раз.       И всё, что с ним делал Агуст, то, что заставлял чувствовать и испытывать, ни с чем не сравнимо. Такого у Чонгука никогда не было. Он не смог побороть себя и искушение. Он сегодня должен был соблазнять, а получилось ровно наоборот, его соблазнили, распалили, разнежили и неумолимо продолжили лишать рассудка каждым размашистым толчком на всю длину. Агуст безжалостен, неутомим. Он буквально вплавился в Чонгука, проник под кожу. Его губы заклеймили, не оставив ни одно нетронутого места на шее, плечах и спине. Его руки оставили свои следы на бёдрах, вдавливая пальцы, посеяли семена, а поутру в тех местах распустятся пышные пурпурные бутоны.       Темп с каждым мгновением ускорялся, как будоражащая барабанная дробь перед кульминацией. Очередной резкий толчок и Чонгука выгнуло, впечатало в грудь Агуста. Так ярко, так сильно, слишком хорошо. Агуст увлечённо дразнил, посасывая и прикусывая мочку, и он что-то говорил… такое волнующее и совершенно непонятное. В Чонгуке не осталось ничего, чем можно осознавать человеческую речь, лишь животный инстинкт, достигнуть пика, получить своё удовольствие.       Жестокий Агуст ему в этом помог. Подстраиваясь под него, Чонгук бесстыдно толкался в его ладонь, такую щедрую, такую горячую, такую ласковую, стонал без смущения, рассыпаясь пеплом от вспышки, которая его молниеносно поразила. Чонгук потерял остатки сознания, но за секунду до ему было непередаваемо хорошо, волшебно.       Когда к нему вернулись чувства, в глаза бил яркий солнечный свет. Так мягко, тепло и уютно. Что-то не так, это была следующая мысль.       Торопливо и испуганно осматривая роскошную обстановку, обнажённого себя среди неё, Чонгук тревожно сглотнул ком, образовавшийся в горле. Совершенно спокойно, ничем не смущённый и не стеснённый, с накинутым на голое тело верхним чёрно-красным халатом император Агуст из династии Мин разбирал бумаги. Хмурился, вчитываясь в их содержимое, делал какие-то пометки. — Не пытайся бежать, золотце, — не прерывая своего занятия, возвестил император. — Твои друзья пока живы и здоровы, но это пока. Не огорчай меня и, возможно, ты познаешь насколько милосердным я могу быть.       Чонгука вновь пробирает дрожь. Ему стыдно вспоминать, ему так сильно стыдно. Ему страшно. Агуст пугал его своим спокойствием и всем тем, что ночью сделал с ним. Единственное спасение сейчас, как виделось Чонгуку, это спрятаться от него в подушках, натянуть тонкое покрывало поверх и сделать вид, что его здесь нет, что ничего не произошло. Чонгук подумает об этом позже.       Одна тёмная ночь сменилась новым светлым днём. И пока никто не умер. По всей видимости, у Чонгука будет ещё один шанс и ещё одна ночь, чтобы победить зло.