Никакой больше скуки

— Хвостик видела фею на Жемчужном озере. — Паша, хмуря густые брови, дергал крупным носом над кружкой с настойкой, бог весть что пытаясь вынюхать: то ли обещанные вишневые нотки, то ли несанкционированные добавки, вроде мухоморов или дохлого крота. — Ты бы сходил посмотрел, а? — Фею? — справедливо усомнился Саша. — В январе? На Пашины потуги он смотрел, ехидно хихикая про себя. Угощать Пашу было весело, веселее, чем Даню, который стакан кротовухи бы махнул, не глядя, и сверху кротом закусил. А Паша мялся, ерзал и норовил искупать в кружке нос, но отказываться от угощения стеснялся. Насладившись представлением, Саша всякий раз клятвенно обещал себе рассказать Паше, что уж ему наливает исключительно самое скучное и обычное, а кротовуху вообще держит для прикола, и всякий раз клятву нарушал: больно весело было наблюдать за его мучениями. В снежное время года развлечений на Сашину долю выпадало негусто. — Так и я о чем. — Паша осмелился-таки на крохотный глоточек и забавно дернул заостренными ушами. — Не дело, когда феи посреди зимы шастают. Во всем порядок нужен. Саша пожал плечами, погладил бороду. Тащиться сугробами до озера не больно-то хотелось, даже ради феи. Если она там вообще есть. — Фея не медведь, ушатывать все живое не пойдет… — рассудил он степенно. — Ты уверен, что Хвостик не придумывает? Без обид, она у тебя для своих лет умненькая, но… Саша никак не мог к этому привыкнуть — что малышка, пускающая слюнки на детском стульчике, в зверином облике вполне бодро перекатывается на толстых лапках, лихо передает все увиденные картинки прямо в мамины и папины мозги и аж до Жемчужного озера в одиночку бегает по трескучему морозу. Саша, будь у него дети, не отпустил бы и более старших. Но у волков свои методы воспитания, и Саша, удивляясь и ужасаясь попеременно, в чужие дела не лез. Паша, осмелев, сделал еще глоток, облизнулся, сверкнув клыками. — Ты летом про единорога то же говорил. Саша закашлялся, притворившись, что подавился настойкой: вспоминать эту историю он не любил. Однако из песни слова не выкинешь. Пашу, явившегося к нему с рассказами о рогатой лошади, он поднял на смех, посоветовал меньше человеческих мультиков дочке показывать, тогда и единороги мерещиться не будут. Но Паша до того основательно присел на уши, что Саша не выдержал и с ворчанием поперся в указанное место — Цветочный Овраг. И как же он потом оттуда улепетывал — с разъяренным белым жеребцом, повисшим на пятках! Может, у единорога случился гон, а может, ему не понравилось, что Саша не был девственником… Так или иначе, по лесу Саша тогда намотал не менее четырех километров и спасся лишь благодаря тому, что лошадь есть лошадь, хоть трижды волшебная, рогатая и срущая радугой — петлять между деревьев ей несподручно. Ну и Даня маленько подсобил — спутал зверюге ноги плетями дикого винограда. Мог бы и раньше подсуетиться, только не сразу, видать, проржался, мудачина… — Ладно, так и быть, посмотрю, — сдался Саша, решив, что фея всяко безопаснее пяти центнеров озабоченной конины. Да и скучно дома сидеть, все дела переделал: и помыл, и почистил, одежду починил, травки перебрал, из дерева повырезал, на гитаре побренчал. Мухоморный отвар и тот не радовал — глюки приходили унылые, тусклые, зевали, почесываясь, и смотрели укоризненно. А тут — целая фея. Не такая, конечно, экзотика для здешних краев, как единорог, но на зимнем безрыбье сойдет. — Ты настоечку-то допивай, допивай, — подбодрил он Пашу. — Мне для дорогого гостя не жалко, кротов после паводков по весне много всплывает. Паша шумно сглотнул и посмотрел, как те мухоморные глюки. Саша в очередной раз пообещал себе ему рассказать. Не сегодня, в следующий раз. В после-следующий — уж непременно. * Жемчужное озеро, небольшое, круглое, нежилось в объятьях снежного одеяла, под гулкие песни прозрачного льда смотрело снующие у дна рыбины-сны. Только метрах в пяти от берега зияла некрупная, в пол-окна, полынья. Она уже затянулась ледком, и нота над ней звучала тонко, хрустально. Возле полыньи лежала фея и смотрела в чистую ледяную корку, будто в зеркало. Саша покачал отяжелевшей в меховой ушанке головой: Паша оказался прав. Только отчего-то не счел нужным упомянуть, что вышеозначенная фея больше не была эфемерной сущностью. У нее было тело — длинное, то есть высокое, очень молодое мужское тело, в свободных темных брюках и черном пальто, с ярким красным платком вокруг шеи. Были ноги в нелепых на тридцатиградусном морозе «городских» туфлях. Была трогательно-беззащитная коротко стриженная голова с оттопыренными, начинающими белеть ушами. Фея завороженно любовалась своим отражением и явно знать не знала, что делает снег и мороз с ее физической оболочкой. Приди Саша несколькими часами позже — одну эту оболочку и нашел бы, пустую, мертвую. Хорошо, что решил не откладывать. Обтоптав с валенок налипший снег, Саша подошел ближе и сказал с укоризной: — Феи зимой должны спать, а ты не спишь. Тебя кто-то потревожил? Оторваться от ледяного зеркала фее удалось не сразу, но Саша повторил вопрос, подкрепив его легким тычком в плечо, и фея, подняв голову, уставилась на него темными глубокими, словно зимняя вода, глазами. — Нет, — ответила она хрипло и не вполне внятно: лицо успело здорово онеметь, губы едва шевелились — Никто не тревожил. Я просто проснулся. Зима красивая. Саша знал, что у фей нет имен и понятия пола, но эта фея выглядела как мужчина и называла себя в мужском роде, и думать о ней, как… ну, о «ней», показалось невежливым. Нужно было имя. Саша прислушался к себе — злой шерстяной шарф в очередной раз кольнул шею, и имя пришло быстро. — Я Саша, — представился он, разматывая шарф. — А ты Коля. Ко-ля. Запомнил? — Коля, — покладисто согласился Коля. Так же безропотно он позволил соорудить у себя на голове тюрбан из широкого шарфа и замотать красным платком лицо до самых глаз. Напоследок Саша велел ему сунуть в карманы руки, обтянутые стильными, но малополезными перчатками, и резвым шагом, временами переходящим в трусцу, повел по собственным следам через тихий сонный лес — домой. * Пока готовилась баня, Коля с любопытством бродил по комнатам. Однако сперва Саша отыскал, переворошив мешки и сундуки, безразмерный серый свитер и вытертые на коленях штаны, тоже порядком растянутые — все, отчаянно пропахшее табаком и гвоздикой. Мягкую пахучую стопку он дополнил носками из волчьей шерсти, положил рядом с сидящим на кровати Колей и на всякий случай остался присмотреть, до конца не уверенный, насколько хорошо тот освоился с телесной оболочкой. Коля переодевался с рассеянной основательностью трехлетнего ребенка, но брюки через голову снять не пытался и носки на руки не натягивал. Под брюками оказались теплые колготки, чему Саша мимолетно удивился — это такое теперь вместо подштанников модно? Давненько он не выбирался к людям, одичал совсем, отстал от современных веяний — моды уж точно. Сашина коллекция разноцветных баночек и пузырьков Коле понравилась. И белая тюлевая занавеска на окне — Коля в нее завернулся и какое-то время покачивался гигантским мотыльком, мелодично мыча под нос. Но самый горячий интерес вызвало пианино. Инструмент был старый, если не сказать старинный, слегка расстроенный и подзаброшенный — гитара Сашиному сердцу оказалась милее. Впрочем, пыль он с потускневшей поверхности стирал регулярно и старался свалки вещей там не устраивать. Сейчас на верхней крышке стояла только ваза с сухими, оставшимися еще с осени бархатцами, Коля подышал на них, и пожухлые листья развернулись, хрупкие тусклые лепестки налились цветом. Улыбнувшись сам себе, Коля поднял клап и, согнувшись, наиграл что-то короткое и задорное, живо напомнившее Саше теплый летний дождь. Затем подтянул к пианино табуретку, сел и занялся игрой основательно. Ни одной мелодии Саша не узнал. Стоя в дверях, он вдыхал звенящий от магии, наполненный горьковатым ароматом оживших цветов воздух, вспоминал позднее лето и заслушался так, что едва не забыл про баню. * Даня с Пашей подоспели одновременно — на протопленную баню нюх у обоих был не хуже, чем на новые настойки. Даня вышагнул из ствола корявой старой яблони. Паша явился более обыденно, через калитку, зато притащил Хвостика — сказал, она мешать не будет, пускай по двору пока побегает. Будь дело летом, тут бы и конец пришел Сашиным грядкам, теперь же он надеялся, что щенок все-таки не экскаватор, метровые слежавшиеся сугробы не прокопает. Ну, если и прокопает, то хотя бы в двух-трех местах, а не в тридцати… В парную влезли вчетвером, сидели на широкой лавке в тесноте, да не в обиде. На фею Даня и Паша смотрели с дружелюбным интересом, Паша вежливо обнюхал Коле шею. — Чем пахнет? — Даня, млея, упирался локтями в костлявые колени, горбил спину, почесывал в дико растрепанных волосах, потемневших от влаги, но все равно пышных. На доски из-под его пальцев упали два сухих осиновых листа, перо вяхиря и прутик-рогатка. Паша пожал мощными плечами. — Феей. Полнолунием, жасмином. Магией. Коля, единственный из всех лишенный буйной шевелюры, а потому уморительно смешной в войлочном «колокольчике», шумно вздохнул, реагируя не то на слова, не то на густой влажный жар. Саша подобрал прутик пальцами ноги и повертел в руках. — Данила, чисто из любопытства, ты расчесываться когда-нибудь пробовал? У тебя там блохи небось завелись, аж волосня ходуном ходит. — Это не блохи, — оскорбился Даня, — это Чип и Дейл. — Бурундуки, что ли? — удивился Саша. — Настоящие? Даня со сдержанной гордостью кивнул. — Так-то у них спячка, а щас пригрело, вот они и зашевелились. Вылезут, пожрут и опять спать завалятся. Он выпрямился и ткнул сидящего рядом Колю в худые, покрытые испариной ребра. — А ты чего в холод вылез? Да еще мяса на себя нацеплял. Земля теперь мерзлая, как Сашка закапывать будет? — Меня? — с живым интересом спросил Коля. — Зачем тебя? — удивился Даня и щипнул Колю за бедро. — Вот это. Мясо. — В смысле «закапывать»? — запоздалым эхом отозвался Саша. Паша и Даня переглянулись. Паша встал плеснуть душицы на камни. Даня снова принялся чесаться, осыпая колени и скамью жухлой хвоей и сморщенным снежноягодником. — Это ж фея, — хмыкнул он, пробуя одну ягоду на зуб. — На них мясо больше семи дней не держится. Книжки свои почитай, что ли. А то весь из себя… ведающий, а копнешь глубже — глупый, как молочный волчок. — Ты за языком-то следи, пугало лесное, — заворчал вернувшийся Паша, и оба ударились в шумную безобидную перепалку. Коля увлеченно слушал. По Сашиной спине, невзирая на горячий пар, медленно, ноюще продирало льдом — будто снежок за шиворот забросили. * Пока Коля днями пропадал за пианино, Саша пропадал на холодном чердаке — покачивался, укутавшись в покрывало, в кресле-качалке, поскрипывающем в такт доносящимся снизу мелодиям, и пролистывал громоздящиеся вокруг книжные эвересты. Что-то он знал, но подзабыл, что-то видел впервые. В целом, информации о феях было мало, информации о феях в материальном теле — еще меньше. Например, откуда феи брали тела, никто достоверно не знал. Версия с похищением и подменой человеческих младенцев казалась Саше маловероятной — похищенных детей пришлось бы сперва вырастить, что эфемерной сущности вряд ли по плечу. Забирать тела у тех, кто не хотел жить, или слишком крепко засыпал, или оказывался в неподходящем месте в неподходящее время звучало куда логичнее, однако думать об этом было неприятно. Больше всего Саше нравился вариант с созданием тела посредством магии, из ничто, по подсмотренному, скажем, в человеческом мире образцу, вот только… Даня, к примеру, совершенно точно тело себе выдумал. И не был особенно к нему прикован, пусть предпочитал определенную, более-менее устойчивую внешность, лишь изредка развлекаясь с возрастом, цветом волос или рисунками на коже. С виду очень похожее на человеческое, Данино тело таковым не являлось. В Даниной шевелюре пели птицы и спали бурундуки. На первых порах он любил пугать Сашу, неожиданно вырастая из пня или вываливаясь из древесного ствола — сам будто молодое деревцо, высоченный, тощий, с длинными руками и ногами. В пище и питье Даня не нуждался, притом что и первое, и, особенно, хм, второе весьма уважал. Физические же оболочки фей были, как сказал Даня, просто мясо. За которым требовалось надлежащим образом следить. А этого феи не умели и не хотели уметь. День шел за днем, Коля не ел, не пил и почти не спал. Концепции еды он решительно не понимал, даже пробовать отказывался, какие бы разносолы Саша ему не предлагал и как бы не разливался соловьем, уговаривая хотя бы лизнуть. Пытаться кормить насильно, очевидно, не было смысла. Впрок бы не пошло. Наверное, тело все же подпитывалось магией, потому что сдавать Коля начал только через три дня — обычный человек за такое время умер бы от обезвоживания. А Коля лишь поскучнел и слегка, едва заметно осунулся. — Когда будет май? — спросил он однажды под вечер, кутаясь в узорную тюлевую занавеску. За стеклом сгущались ранние январские сумерки, покряхтывали под снежными шапками старые черные деревья. Погоды стояли оттепельные, серые, тяжелые. Чтобы вечера не казались совсем уж унылыми, Саша повесил на окно оставшуюся с Нового Года гирлянду — ничего яркого и перемигивающегося разными цветами, скромные маленькие желтые лампочки, делающие полумрак если не светлее, то немного теплее. Коля, тепло одетый, но босиком, в их обрамлении выглядел очень уютно и очень одиноко. — Примерно через сто дней, — ответил Саша. — Долго, — вздохнул Коля — без обиды и горечи, лишь констатируя факт. — Раньше я спал, видел розы, птиц, бабочек, и лето приходило быстро. А в… этом, — он поднес к лицу истончившиеся пальцы, — я сплю мало и ничего не вижу. Просто темно. И холодно. — Надень носки, — сказал Саша. Что еще он мог сказать? * Саша хотел, чтобы Коля остался с ним. За несколько дней он привык, что в доме есть кто-то другой — бродит по комнатам, смотрит в окно, лежит на кровати, трогает клавиши пианино. Не то чтобы Саше было одиноко, стезя отшельника его всецело устраивала: ему нравилось ни от кого не зависеть, без помех делать все, что взбредет в голову, думать мысли в тишине и покое. Но порой становилось немного… скучно. Хотя у Саши, конечно же, были Паша и Даня, и приходили они не только ради бани и дегустации новых настоек. Правда, Паша до сих пор не сказал Саше настоящего имени своей дочери. А Даня был слишком не человек, чтобы понимать кое-какие малочисленные, однако важные вещи. Но это ничего, Саша все равно считал их не только приятелями, соседями или собутыльниками, а настоящими друзьями, с которыми всегда можно что-то обсудить, посоветоваться, поплакаться на свое горе. Коля еще жил, дышал, смотрел, а Саша уже горевал. Плакаться на тему фей и связанной с ними несправедливости бытия Саша предпочел именно Дане. Волки с их верой в Вечную Охоту и Бескрайние Холмы к понятию физической смерти относились куда проще большинства людей, но посочувствовать Паша сумел бы. Дане же это понятие было вовсе неведомо. Лес всегда жив и всегда изменчив. Змеи сбрасывают кожу, деревья сбрасывают листву. Что-то рождается, что-то умирает. Плодовое тело гриба быстро превратится в труху или похлебку, зато на грибнице вырастет новое, и какая разница, если оно будет не точь-в-точь такое, как предыдущее. — Мясо сгниет, — втолковывал Даня Саше, — суть останется прежней. Какой смысл оплакивать мясо? Для Дани все это: задумчивые глаза, гордый лоб, смешные уши — было обреченным на гниение мясом. Длинная шея, руки на клавишах, босые ступни с поджимающимися на холодных досках пальцами. Редкая мимолетная улыбка. Даня обесценивал, конечно, но Саше парадоксально становилось легче. Во всяком случае, до тех пор, пока в ответ на очередные слезливые оды глазам и ушам Даня не предложил ему Колю трахнуть. Мол, раз уж тебе его мясная оболочка так сильно нравится, вот и поторопись, пока он теплый и шевелится. На сём Саша счел запасы Даниного участия к ближнему своему исчерпанными и откланялся. * Бархатцы на крышке пианино стояли свежие, как в первый день. «Дождись последнего дыхания, — говорила недочитанная книга — Саша забросил ее, чтобы провести больше оставшегося времени с Колей, — оно будет особенное, это дыхание — золотая пыльца, лунный свет, теплый, напоенный цветочным ароматом ветер. Возьми цветок и позволь дыханию овеять его. С дыханием выйдет фея и станет спать на ложе из лепестков, пока теплые лучи солнца не пробудят ее…» Над бархатцами летала бабочка — белая, светящаяся. Коле еще хватало сил на маленькие чудеса, хотя самостоятельно сидеть за пианино он уже не мог — Саша довел его до табуретки, усадил и стоял позади, подстраховывая за плечи и прижавшись животом к спине, помогая держаться прямо. Колина голова клонилась к груди, кисти рук оставались практически неподвижными, шевелились только пальцы, медленно, неохотно. Но мелодия из-под них выходила красивая, пусть и незатейливая — не то задумчивая, не то печальная. Коля горевал? Сомневался, стоило ли оно того? Или предвкушал близкий момент избавления от неудобного, сделавшегося чересчур тяжелым и непослушным тела? Куска бесполезного мяса… — Я дурак, — сообщил Саша, глядя Коле в макушку, на которой волосы за полную неделю не стали длиннее ни на миллиметр. — И эгоист. Я хотел, чтобы ты остался со мной, вот такой, какой есть. А тебя спросить даже не подумал. Может, оно тебе нафиг не сдалось. Поэтому спрашиваю сейчас: лучше поздно, чем никогда. Коля, ты бы хотел остаться здесь? Стать человеком? — Человеком? — Колин голос звучал до того слабо, что тихая музыка почти полностью его заглушала. — Как ты? Саша помедлил с ответом. Он сомневался, что имеет право называть себя в полной мере человеком, но полагал, что все еще к этому близок. Ближе, чем Паша или тем более Даня. — Как я, — подтвердил Саша со вздохом. — Человеком с человеческим телом. Уязвимым и недолговечным. Которому надо есть, пить и делать много других не всегда приятных вещей. Быть феей проще. — Но фея не может играть на пианино, — заметил Коля. — И париться в бане. И видеть себя в зеркале. — И отмораживать уши без шапки в лютый дубак, — поддакнул Саша, чувствуя, как губы растягиваются в улыбку. — Правда, это сомнительное удовольствие, увлекаться не советую. И целоваться фея не может. — Целоваться? Колин тон не казался особенно удивленным, а если и казался, то удивление вряд ли относилось к самому понятию поцелуя. Знал же Коля, что такое пианино и как надевать штаны. Почему бы ему не быть в курсе других вещей? Но Саша сделал вид, что не разобрался в оттенках, и пояснил: — Вот так. Примерно. И легко, ребячески чмокнул Колю в холодное колючее темя. Музыка оборвалась, бабочка рассыпалась мелкой искрящейся пылью. Саша напрягся, решив, что переборщил, однако тишина была недолгой. — Это сложно, — сказал Коля с заминкой. — Мне надо подумать. Полежим? До кровати Саша буквально нес его на руках, вялого и подозрительно, неестественно легкого. Мельком подумал, что с кровати Коля скорее всего уже не встанет и что надо захватить цветок из вазы, самый крупный и рыжий бархатец, в котором фее будет уютно спать до мая. Но, уложив Колю, прикорнул рядом и забыл. В комнате было тепло и темно, снаружи унылым волчьим воем голосил ветер. Коля неслышно дышал Саше в шею, упираясь подбородком в плечо. На окне мягко светились желтые огоньки, и белая прозрачная занавеска шевелилась, будто на легком сквознячке. «Рама, что ли, прохудилась? — подумал Саша. — Надо будет законопатить…» Глаза вдруг защипало. Желтые огоньки дрогнули, разбиваясь десятками расплывчатых акварельных искр, и Коля рядом вздрогнул в унисон, крупно, всем ослабевшим телом, и позвал испуганно: — Саш? Я… Цветка под рукой не оказалось: Саша так и не вытащил бархатец из вазы. Потому последнее Колино дыхание поймал губами. Оно и впрямь было особенное, это дыхание — золотая пыльца, лунный свет, теплый, напоенный цветочным ароматом ветер. * Сашу разбудило солнце — затуманенный сном взор сразу устремился к окну, и там, за стеклом, сияли между голыми ветвями яркие голубые многоугольники и весело тинькали синицы. Погода, наконец, переменилась. Прямо над ухом громко, весьма аппетитно чавкали. — М? — спросил Саша с сонным возмущением. — И правда вкусно, — невнятно сказал Коля. — Особенно который с семечками. Зря я не хотел пробовать. Он полусидел, опираясь на изголовье, отгрызал куски прямо от буханки, запивал из любимой Сашиной кружки и выглядел возмутительно, до безобразия здоровым и довольным жизнью. И еще — очень, очень человечным. Окружавший его ореол нездешней хрупкости, инаковости не то чтобы пропал без следа, но ощущался едва-едва, словно рассеивающийся туман или бьющаяся на ветру тоненькая паутинка. И это было ве-ли-ко-ле-пно. Возможно, сидящее на Сашиной постели создание, нет, человек больше ни разу не оживит засохший цветок и не создаст из пустоты бабочку. Возможно, мелодии, выходящие из-под его рук, никогда не наполнят воздух нежной струящейся, как шелк, магией. Возможно, припасы из кладовой станут улетать вдвое, если не в два с половиной раза быстрее. Но господи, как же Саша был счастлив! Радость переполняла грудь, будто воздушный шарик, и Саша, едва дождавшись, пока бывшая фея проглотит откушенный кусок, сел на постели, обхватил Колю за шею и безо всякой подоплеки, единственно от нахлынувшего восторга крепко поцеловал в приоткрытый от удивления рот. Чтобы тут же с ошарашенным мычанием отшатнуться. И нет, ничьи нечищеные зубы виноваты в этом не были. — Ты откуда кружку наливал? — спросил Саша, отдышавшись. — Из банки, — очень логично ответил Коля. — А банку где взял? — В шкафчике, — не стал отпираться Коля. Кажется, Саша задавал не совсем правильные вопросы. — Их там много, — с все растущим подозрением сказал он. — Какую именно ты брал? М-да, вопрос вопроса умнее. Легко было вообразить, насколько четкий и ясный ответ за подобным вопросом последует. — Самую интересную, — не разочаровал Коля. И добавил: — Она в дальнем углу стояла. Саша снова откинулся на спину. Приподнявшись, вытащил из-под головы подушку, положил ее себе на лицо и немного в нее поорал. — Там еще плавало такое?.. — Он договорит. Он все выяснит. Он сильный. Он справится. — Черненькое? — Крот, что ли? — простодушно уточнил Коля. — Да, плавал. И снова отхлебнул из кружки. — Вкусно. Крот тоже вкусный? Я хотел вытащить и попробовать, но подумал, вдруг ты сам его съесть захочешь, это же твой крот… И тут Саша со всей полнотой и ясностью осознал: скучно ему не будет. Легко, правда, тоже не будет. Зато никакой больше скуки — это уж точно.