Не опасно играть в любовь.
Опасно не думать о последствиях.
Можно влюбиться в человека без памяти, а потом кричать раздирая глотку, что бы заглушить гул в душе. Тебе больно, но ты всё равно это делаешь. Зачем? За тем, что даже это не сравнится со сквозным прострелом в сердце. Лучше чувствовать фантомную боль, чем страдать от пустоты в душе и донимать рассудок. Сначала наша любовь была иной, как минимум потому что была запрещена. В 2000-ые года о однополых отношениях даже думать боялись. Все считали это болезнью и старались выбить «дурь» из своих детей, заставляли их проходить терапии с психологами, тратили большие деньги, чтобы излечить от «абсурдного влечения». Многие не принимали своих чувств и причиняли себе увечия, пытаясь доказать, что мысли эти не стоят и гроша, а «болезнь» таким способом пройдёт (и по сей день-то ничего не изменилось). А мы прятались, а точнее ты меня прятад, прятал свои чувства, а ты прятал от меня себя настоящего. Я всегда был болен тобой, а ты, чертов подлец, пытался меня вылечить своим исчезновением. Летом 2000 года мы случайно познакомились, стали хорошо общаться, проводить всё больше и больше времени друг с другом. Наша дружба крепла с кажинным днём. Каждому было важно видеть улыбку на лице товарища в счастливые моменты. Каждому было важно залечивать взаимные раны в худшие периоды жизни. При виде тебя, в серые будни серьёзного, а при встрече со мной светлого, открытого и такого красивого, я стал испытывать, что-то большее чем просто дружескую радость. Главным страхом моим являлись собственные слова — «Я влюбился в друга». Лето. Закатное солнце пряталось за горизонт, с собой забирая ярко-красные лучи, которые освещали небосвод и точной копией отражались в речной воде. Где-то там, за камышами, под корявой, раскидистой берёзкой, мы вели беседы на отдалённые темы, а ты притащивший с собой блокнот и пару карандашей, сидел на траве в тени дерева и рисовал своего близкого друга – меня. Тень от ветвей плачущей берёзы падала на твоё бледное лицо, ты выглядел бесподобно. Я хотел дотронуться до твоей нежной кожи, поглаживать руки, всматриваться в голубые и глубокие до боли глаза. Но я ничего не говорил, а лишь вплетал в венок одуванчик за одуванчиком, думая, что моя «увлечённость» просто детский лепет. Мы долго сидели молча и поди пойми, кто о чем думал, а вот я заметил твой взгляд на себе. Ты замер уставившись на моё лицо. В грудной клетке сердце стало отбивать неописуемый ритм, в горле пересохло. Твои глаза тогда проедали меня изнутри, я не знал стоит ли мне вообще шевелиться. — Лёх, ты чего? — спросил я обеспокоенно. — У меня на лице, что-то? — Что? Нет-нет! Я просто задумался. — Ну тут ты даже не соврал ведь и в правду задумался, а я это видел. Но ты разом перевёл взгляд с меня на лист бумаги и с серьёзным лицом продолжил вырисовывать силуэт, будто ничего и не было. По твоим действиям я уже понял, что проблема совсем не в этом. Подумал, что ты просто устал вот и зависаешь, смотря в одну точку, но потом сам задумался — «от чего?». Теперь прискорбные мысли терзали не только тебя. Тебя они точно терзали. Я это знаю. Меня стало донимать множество необъяснимых вопросов: «Почему?», «Зачем?», «Для чего?». И на каждый из них я мог ответить лишь — «я не знаю». И вот на лице уже не красуется мягкая улыбка и глаза не блестят, перестали переливаться шелковистые пряди моих тёмных волос, которые ты с интересом разглядывал, а солнце скрылось за горизонтом и стало за собой утаскивать последние лучи. Ты видел всё это, но не мог объяснить, не мог ответить на те вопросы, что задаю я у себя в голове. Но на каждый из них у тебя был ответ. Ты так и не озвучил их. Взгляды наши пересеклись и, даже мне казалось, что вот-вот сейчас твои глаза мне всё выдадут, я всё прочитаю, всё узнаю, и кинув недоделанный венок на землю, уйду, даже не обернувшись. Разве я на это способен? Способен, но не тогда. Я боялся увидеть в синеве твоих очей, что-то ранящее. Разлуку. Но я не ушёл тогда, меня держал твой цепкий взгляд, что связал, словно толстыми канатами и не отпускал. Мои опасения были лишь ничтожным страхом, который рассеялся, как только я сам того не понимая, начал делать не большие, но уверенные шажки в твою сторону.А я ведь не ушёл.
Не бросил, всё осознав.
Буквально пара секунд и я уже стоял перед тобой, волнительно потирая ладошки. Аккуратно присел на приглаженную траву рядышком и уставился на остаток заката озаряющего небо. Действия мои могли показаться странными. Просто взял и подсел? Нет. Набравшись смелости, рукой своей карандаш из хватки пальцев чужих забрал и отложил куда-то в сторону. Тогда я хотел всё твоё внимание на себя перевести. Тогда я смотрел тебе прямо в глаза, а расстояние меж нашими лицами становилось всё меньше и меньше. Сердце взыграло от сочетания страха и радости. С одной стороны это был тот момент, о котором я мечтал последние два месяца, а с другой — это всё не правильно. Это всё не естественно! А если, кто-нибудь увидит? Разболтают, а потом что? А, что будет даже представить страшно! Будут лечить от любви? А какими способами? Тогда я надеялся, что ни кто и никогда не узнает об этом моменте. А между тем твоё горячее дыхание обжигало, ты был непозволительно близко. Все весомые мысли покинули голову, теперь там блуждал лишь ветер, а в следующие пару секунд губы наши соприкоснулись в очень нежном и чувственном поцелуе, словно так и должно быть. Меня не заботило то, кем мы будем друг другу после этого. Главное ведь то, что происходит сейчас. Остальное формальности. Но, как же я ошибался. — Обещай, что никому об этом не расскажешь. — Клянусь, — сказал я, наверное, сверкая мутным взглядом и слушая почти что глухо. Лучезарная улыбка, вновь заиграла на моём лице, а твои голубые глаза блестели даже без света закатного солнца, а волосы, такие шелковистые я аккуратно поглаживал, запустив туда свои длинные и холодные пальцы... С грустной улыбкой на лице оставалось вспоминать те моменты, ведь зима забрала все счастливые воспоминания и унесла за собой с приходом морозов. Каждый день я проходил по холодным улицам и в каждом из прохожих я видел те самые полюбившиеся черты лица. Напряжённой мелодией в голове всплывали отрывки нашего последнего вечера, который стал тем самым переломным моментом. Как сейчас перед глазами встаёт картина: декабрь, а я, тепло укутанный в шарф, с небрежной шапкой на голове, стою рядом держа меж холодных пальцев тлеющую сигарету, что украл из родительского кармана. Несколько секунд молчания, а тремор окутал мои руки, я чуть не выронил курево. Мгновение назад душу порезала лишь одна фраза – «Я переезжаю в Румынию». Я жизни своей не представлял без тебя, Леш. Мне хотелось крепко обнять и не отпускать никогда. Хотелось удержать, чтобы ни чьи руки людские и коварные не трогали. Взгляд свой на лицо возлюбленного перевёл, а сердце, словно копьём проткнули. Смотрел ты куда-то вдаль, не на меня, в след прохожим, в пустоту, а из глаз, когда-то сияющих видно утренняя звезда, текла горячая слёза. Я был уверен в том, что ни при каком случае не выдам своих эмоций, не нарушу обещание и не скажу, не поддамся горькому соблазну затянуть Губанова в последний поцелуй. Ты стоял, а я даже не осмелится тебя обнять. Я готов был проклясть всё и вся, в особенности себя, за то, что позволил этой «болезни» поглотить меня полностью. Не будь этой привязанности, не было бы настолько больно осознавать, что я могу больше никогда не увидеть эти прекрасные глаза, не смогу дотронуться до тех рук, не смогу больше услышать твой голос и смех, от которого всегда становилось легче на душе. Что бы то сильней не ранило, как разбитые мечты о совместном будущем. — Забери меня отсюда... — И что ты предлагаешь? — Я готов бросить всё, лишь бы только уйти из этого общества мерзких и меркантильных людей. Тебе самому не надоели эти принципы и осуждения? Всем лишь бы выгоды получить с насмешек, а на чувства им совершенно наплевать. Я не хочу тут находиться. Забери меня... Да хоть в Германию, но забери! — Мне? Надоели... А знаешь, что? А я заберу тебя. Как только представится возможность, я заберу тебя отсюда. Мы будем жить где нибудь на окраине Мюнхена, пить горячий шоколад, а потом прогуливаться по парку за ручку. Мы заведём собаку... Кота! Кота и собаку. Я сделаю всё, чтобы ты стал счастливым! — ты сказал это без единой запинки, как заранее выученный текст, даже те паузы, казалось, были настоящими. Тёплая, дающая надежду улыбка блеснула на твоём лице. Тогда я тебе и вправду поверил. Тогда я без памяти был влюблён. Честно признаться, когда мы с тобой стояли под дождём и ты сообщил мне о том, что уезжаешь, я в глубине души таил надежду на то, что ты всё же заберёшь меня с собой. Румыния не Германия, но с тобой я был готов поехать куда угодно. Да, что там греха таить, я и сейчас надеюсь, что ты вернёшься и заберёшь меня. Это тот самый последний кусок надежды выживал внутри меня, борясь со всеми противоречиями. Если бы демоны с ангельскими наклонностями существовали, то именно таким ты и был бы. Лёш, ты даже не представляешь насколько твоя внешность была привлекательна, хоть я тебе об этом и говорил миллионы раз, но я сильно сомневаюсь, что ты запомнил мои слова. Даже сейчас, когда я пишу эту записку, я виню в случившемся себя. Наверное, я тебе надоел со своими письмами, что ты даже перестал мне отвечать. Чёрт! Опять я ищу виноватых. Может это от безысходности? Всё равно я знаю, что ты никогда не прочтёшь эту записку. Прошло уже грёбаных 5 лет, а от тебя ни слуху ни духу, ни строчки письма. В любом случае, у тебя сейчас, возможно, лучшая жизнь, без моих вечных желаний о несбыточных мечтах. Возможно, ты нашёл того, кто заменит меня в лучшем ключе. А ведь я так и не успел сказать тебе насколько сильно я тебя люблю из-за вечных запретов. Моя юношеская увлечённость, к счастью или к сожалению, не оказалась мимолётным чувством, что пройдёт, как лёгкий грибной дождик в сентябре. Ты мне так сказал. Я всё ещё храню твои письма, что ты отправлял мне первые 3 года. До сих пор перечитываю те, в которых ты мне говорил о своих успехах в университете, а я отвечал, что в моём обучении всё идет не так гладко. Ты меня подбадривал и я даже подтянул оценки по некоторым предметам. Правда из-за долгов меня отчислили, об этом я кажется говорил в одном из своих писем, ответ на которое я так и не получил. Кажется, твоё последнее письмо подарило мне больше радости чем все предыдущие. В нём ты говорил, что заберёшь меня в скором времени. Только всё моё ликование прошло так же быстро, как пролетели те два года после последней вести от тебя. Будь мы рядом, я бы тебя обнял, может и поцеловал бы. Да, поцеловал бы. Мне плевать на запреты, я всего лишь хочу снова ощутить ту теплоту любви, которую ты мне дарил, пока был здесь, совсем близко. — Вов, ты не представляешь насколько красив, когда улыбаешься, — говорил ты, водя карандашом по белоснежной бумаге, а я покраснев, продолжил всё так же искренне улыбаться. Ни один свитер не грел меня так, как грела твоя любовь. Возможно, она угасла или совсем пропала и ты с того и прервал со мной общение, но я не перестаю вспоминать о тебе со всей теплотой души. Я всё ещё люблю тебя, так наивно и по-детски...» Этими словами Вова закончил монолог с самим собой. Ручка упала со звоном на стол, а парень свернув записку в несколько раз, положил листы в конверт с надписью «Когда нибудь для Алексея Губанова». Он был уверен в том, что его родители даже не притронутся к этому конверту. Для них всегда гласен закон о личном пространстве своего сына и ни при каких обстоятельствах они не откроют, и не прочитают этих сокровенных листов. Семенюк тяжело вздохнул, и откинувшись на спинку стула, прикрыл глаза. Всё о чем он сейчас думал – это действительно ли нужно было писать эту записку, что является жгучим шёпотом души? Сейчас он хотел лишь одного и надеялся на чудо. Было бы с чего, но судьба никогда не была к нему благосклонна с самого детства. Даже сейчас, когда он нуждается в помиловании, она не остановится и продолжит гасить все его надежды одним лишь взмахом черной вуали. Уже давно у Вовы появились некие наклонности к суициду. А по нему и не скажешь, что такой солнечный, весёлый и позитивный человек может такое сделать. А он может. И вот он уже сидит на подоконнике лицом вперёд, свесив ноги в открытое окно. Не известно, какие демоны сейчас им правят, но в его голове явно звучала лишь одна фраза и ни какой иной задней мысли: «Я заберу тебя». Казалось, столько боли в этих словах, но так быстро она прошла, когда тело перестало быть значимым. Появилось ощущение лёгкости. Пусть даже он будет гореть в аду, главное, что его душа уже не болит. Она свободно блуждает, уже ничего не чувствуя. Если бы Вова знал в тот вечер о том, что спустя всего полгода на пороге его дома появится столь излюбленное лицо, чей портрет находился среди самого сокровенного – в выдвижном шкафчике рядом со стопкой писем и той самой запиской. Если бы только он обождал совсем чуть-чуть, то и терзания его оставили бы сами, без особых усилий и смертей. Поднимаясь по знакомой лестнице, что, казалось, запомнилась на всю жизнь, Лёша чувствовал искреннее волнение и очень сильную вину. Про себя он с каждой пройденной ступенькой говорил: «Я обещал так давно, а сделал только сейчас». Стоя ровно перед дверью, сердце забилось сильнее. Оставалось лишь пару раз постучать о железо. Тук. Тук. По ту сторону входной двери послышался знакомый голос женщины – это была мать Вовы. А через пару секунд перед ним показалась она сама в своем привычном пошарпаном халате и в фартуке, с печаткой удивления на лице. Губанов глянул в её глаза. Каково было его удивление, когда он не увидел там абсолютно ничего. Ни грусти. Ни радости. — Лёша? —Для уточнения хрипло спросила она, на что парень лишь кивнул головой, а настроение его не падало. Он всё так же надеялся, что сейчас из-за угла между кухней и прихожей выглянет лицо Володи, что он, как всегда крикнет «Мама, ну я сам!», а потом подбежит и посмотрит в глаза. Но сколько бы он не желал лицезреть того мальчишку, что покорно ждал его все эти годы – Семенюк живее не станет. — Ты наверное к Вове? — Нету Вовы! Сгинь, и так на душе тошно! — Отец юноши – Сергей, неожиданно крикнул из кухни, оттуда, где должно было звучать Вовино «Пап, я гулять». – Помер твой Вова, уже пол года как. Весь мир в момент обрушился. Все надежды пали с оглушительным грохотом на холодный бетон, ровно так же, как рушились надежды Семенюка. Стремительно вниз и на тысячи осколков, что впивались в самое сердце. Лёша замер, он не мог сказать ни слова. — Но он оставил тебе какую-то записку, мы её не открывали, всё таки это личное, наверно. – Женщина, потерев руки о фартук, мигом пробежала до старой комнаты сына и так же быстро вернулась с конвертом в руке. – Держи... Он видимо очень дорожил вашей дружбой раз оставил записку лично тебе. Губанов молча принял конверт. Всё, что он успел сказать это «Спасибо» и перед его лицом мигом закрылась дверь. Его оставили в одиночестве, как когда-то он оставил Вову, пообещав ему гору несбывшихся мечтаний, а потом просто пропал. «Когда нибудь для Алексея Губанова» Первая слеза скатилась по щеке. — Я опоздал... Я не забрал...