не делай драму

Коннор, сколько себя помнит, познавал мир через боль и её оттенки. Она может быть еле заметной, даже приятной, или же заполнять каждую клеточку тела, заставляя кричать, срывая горло. Когда погибла мать, боль была именно такой. Потом, конечно, с годами стала тлеть, как угольки костра, стирая из памяти лицо Дзио. Коннор изо всех сил пытался вспомнить, как она улыбалась, как хмурилась, хоть что-то… Оставалось только смазанное пятно. Идти дальше пришлось одному. Или же нет? Был ещё один образ, тоже безликий, но не потому, что Коннор забыл, а потому, что никогда его не видел. Отец. Кажется, мать говорила, что у него была смешная синяя шляпа, и волосы завязаны алой лентой. А глаза? Какие у него глаза? — спрашивал Коннор, и Дзио качала головой. Холодные. Он всегда был холоден, будто мёртв изнутри, хотя любовь в нём, несомненно, горела. Как светильник во мраке пустой комнаты. Или же далёкие звезды. И Коннор бережно собирал по кусочкам тень отца, незримо и молчаливо присутствовавшую рядом. Ему казалось, если он соберёт достаточно осколков, то тень выйдет на свет и обретёт плоть и кровь. И… Что тогда? Коннор не знал. Теперь, когда вооружённый скрытым клинком отец рухнул на него со стропил церкви как пресловутый гнев божий, Коннор понял: у них не будет того, что есть у обычных семей. Хэйтем был абсолютно другим, совершенно не похожим на тех отцов, которых Коннору довелось увидеть в своей деревне, фронтире или больших городах типа Бостона и Нью-Йорка. Сталь холодила кожу шеи чуть повыше кадыка, ухмылка тамплиера походила на волчий оскал. Коннор понял: он пропал. Ещё до того, как Хэйтем предложил союз. Иначе почему он так легко согласился отринуть многовековую вражду и примкнуть к врагу? Врагу… Коннор в глубине души не считал Хэйтема врагом. Кем угодно, но не врагом. Птица-любовь в груди бьёт крыльями о рёбра, пытается вырваться наружу, глухо кричит. Коннор с радостью выдрал бы её оттуда вместе с горящими внутренностями и закопал во дворе особняка Ахиллеса. Но отчего-то не может, рука не поднимается. Хэйтем смотрит насмешливо, будто насквозь видит, и Коннора, и его попытки освободиться от невыносимого бремени. Конечно же, Хэйтем не поможет, он всему причина, изначальная, неоспоримая, непоколебимая. Он злится, когда Коннор не подчиняется. Не делай драму, хочется сказать Коннору, но язык прилипает к нëбу. Кровь стекает по лицу Коннора, он безучастно смотрит на трупы британских солдат. Красные теперь не только мундиры. Хэйтем спокойно вытирает платком саблю, лязгают ножны. Если отец скажет «К ноге, мальчик», Коннор опустится рядом, как верный сторожевой пёс, и перегрызет глотку любому, кто подойдёт на опасно близкое расстояние. Ведь так поступают, когда любят, не правда ли? Хэйтем знает. У Коннора болит ключица. То ли от удара королевского рейнджера, то ли от того, что птица стесала клювом половину кости. — Подойди, Коннор. Ровный тон, ни тени насмешки, впервые серьёзен за долгое время. Так и тянет спросить: что случилось, отец? — Спрашиваешь только сейчас? Ответ вопросом на вопрос, еще один излюбленный приём. Коннор пожимает плечами, потом морщится. Совсем забыл про травму. — Что у тебя там? Хэйтем оттягивает ворот рубашки и пристально изучает расцветший синим, зелёным и фиолетовым огромный синяк. В какой-то мере даже красиво. Надавливает пальцем. Дольше, чем следовало. Коннор прикусывает губу. Какая боль в этот раз? Он пока не решил. — До полноценного перелома не дотягивает. Возможно, трещина, — изрекает Хэйтем и отходит, по привычке сложив руки за спиной. Размышляет. Коннор наблюдает за ним и желает, чтобы прикосновения затянулись на подольше, чтобы боль стала чистой и резкой, в отличие от туманных изречений отца. Посмотри на меня, мысленно просит Коннор. Прикоснись. Я не… Хэйтем замирает в паре дюймов, его дыхание греет щеку. — Ты громко думаешь. Почему не скажешь прямо? Коннор молчит, предоставляя право выбора отцу. Как и всегда. Его решения, как правило, самые лучшие, как Коннор ни пытается от этого отмахнуться. Если бы у Коннора спросили, с чем можно сравнить Хэйтема, он бы ответил: зимнее солнце. Слепит глаза, но не греет. Появляется ненадолго, сбивает с толку, и снова исчезает в бесконечной ночи. Почему он никогда не остаётся? Не желает или боится? Вряд ли Хэйтем может чего-то бояться. Поцелуи отца уверенные, напористые, как и он сам. Коннор хочет, чтобы Хэйтем сорвался и потерял контроль. Да, пожалуй, единственное, чего хочет Коннор. Но не может произнести ни звука, даже когда Хэйтем ведёт рукой по его животу, ниже и ниже, к паху. — Не молчи, Коннор, — говорит Хэйтем, сложив пальцы кольцом и делая размеренные движения вверх-вниз. — Я хочу тебя слышать. Стыд оплескивает Коннора горячей волной, он отводит взгляд, сдерживается, хотя внутри всё кипит. — Ты более стойкий, чем я думал. Ложись на живот. Выполнять инструкции достаточно просто, не сложнее, чем «Пойди разберись с караулом» или «Укради эти письма для меня». Разве что теперь зубы Хэйтема впиваются в загривок, а его член чувствуется чем-то тяжёлым и тёплым внутри. — Отец, — хрипит Коннор и стремится прижаться настолько тесно, насколько это возможно. — Умеешь быть послушным, надо же, — железная хватка крепнет на бёдрах, движения становятся чуть быстрее. Образ матери ярким пятном вспыхивает перед глазами. Интересно, чувствовала ли она то же самое, когда Хэйтем был с ней? Был ли он для неё неотъемлемой частью жизни, непостижимым смыслом, древом, оплетшим корнями все девять миров сознания? — Почему-то мне показалось, что ты сейчас назовешь меня именем матери. Хэйтем хрипло усмехается, шепчет на ухо: — Только если ты попросишь. Она нам обоим была дорога, не так ли? Но в живых остались лишь мы с тобой. Если бы она была жива, думает Коннор, всё было бы иначе. Её смерть сломала само мироздание, создав пустоту в душах его и отца. Отрицательные заряды отталкиваются. По крайней мере должны. А в их случае физика, по-видимому, бессильна. Коннор переводит дыхание, унимает дрожь, рождающуюся в глубине тела. Птица успокаивается, складывает крылья.