Мадемуазель Софья

Софья вошла в кабинет, поставила на стол подсвечник с зажженной свечой, свет от которой едва разгонял темноту. Девушка невольно поежилась от внезапного сквозняка, значит, кто-то еще по дому бродит, не спиться кому-то. Она поплотнее прикрыла дверь. Не то, чтобы боялась, что ее здесь увидят, друзья — доверяют и от нее нет закрытых комнат, но сейчас ей не хотелось бы с кем-либо разговаривать. Весь день ее одолевают мысли, мучают сомнения. Весь день, с той самой минуты, когда она увидела стопку потрепанных бумаг. А ведь не так давно, в лесу, когда совершила она свой побег из скита, держала она эти бумаги в руках и на груди бережно прятала. Если бы только знать тогда?!. Девушка улыбнулась своим воспоминаниям. ТОГДА ей было совсем не до бумаг. А сейчас? Почему ее так тянет к ним? Может она ошибается? Может показалось? Может надумала напрасно? Софья подошла к книжному стеллажу и, немного помедлив, уверенно сняла с полки толстый фолиант с золоченым переплетом, позади вдоль стены виднелась панель, которая легко сдвинулась в сторону и за ней оказалась дверца. Все оказалось так просто. Записки, расписки, письма, доклады… На разных языках, разный почерк, разные чернила. Нет, все не то, чужие тайны ее не интересовали, со своей бы разобраться. Наконец из этой стопки она вытащила письмо на пожелтевшей, истрепанной по краям, бумаге. Аккуратные буквы с красивыми завитками складывались в ровные строчки. Эти завитки Софья никогда не забудет. В носу резко защипало и из глаз покатились крупные слезы. — Батюшка. — тихо прошептала девушка поднося письмо к губам. Не важно о чем в этом письме, оно помнило руку родного человека, а слова сохранили его голос, нужно только прочитать. Но света мало, свеча стоит на столе. Быстро убрав оставшиеся бумаги обратно в тайник, и водрузив толстый фолиант на место, девушка опустилась на стул возле стола и придвинула свечу… Корсак уже с полчаса стоял возле закрытой двери и прислушивался. Он сильно нервничал, понимая, какой опасности подвергает любимую, точнее, он предполагал, предвидеть же все поступки иностранцев он не мог, от того и нервничал, от того и готов был отговорить ее от затеи. Но почему так тихо? Софья ранняя пташка, всегда встает на рассвете, а тут солнце почти к полудню поднялось. Он робко постучал, но ответом была тишина, тогда он немного приоткрыл дверь и заглянул в щель. Софья сидела за столом и спала, уткнувшись в сложенные перед собой руки. И такой она казалась хрупкой, такой слабой, так захотелось позаботиться о ней. Но дверь предательски скрипнула, и девушка тотчас проснулась, с испугом поглядев на дверь. — Ты? — осевшим от сна голосом, спросила Софья, растирая заспанное лицо руками. — Который час? — Доброе утро. — Корсак подошел и опустился на пол перед девушкой беря ее руку и неспешно целуя каждый пальчик. — Отчего глаза красные? — настороженно спросил он, убирая прядь кучерявых волос с лица девушки. — Я тут подумал. Ненадо тебе никуда идти. Это наше дело. Мы сами со всем разберемся. — И как вы разберетесь, если в доме всех троих знают? — мягко усмехнулась Софья. — Я справлюсь. И я буду осторожна. — она перетянула его руку к себе и поцеловала ее. — Я не вызову у них подозрения… И Анастасии нужна поддержка, особенно после того, что вы накануне наделали. Вы же сами говорили, что француз ревнив. — И что, ты будешь защищать Анастасия со шпагой в руках? — невольно съязвил Корсак и у обоих эта шутка вызвала улыбку. — Нет. У женщин есть свои методы. — она игриво щелкнула молодого человека по кончику носа. — Все, мне пора собираться… Примерно часа через полтора, Софья, снабженная изящной брошью и с лотком, полным дамскими штучками, приближалась к заветному дому, спиной чувствуя тревожный взгляд Корсака, который от волнения за любимую, переоделся в простое платье и следил из-за угла. Это его ребячество могло сорвать всю затею, если его заметят. Не заметили. Покрутившись довольно долг у ворот особняка, Софья все же была позвана господами. Ну, а дальше… А дальше женская хитрость и солидарность. И если в дом она входила с надеждой на короткую встречу и возможность иногда появляться в этом доме в качестве торговки, то осталась она в нем на правах обитательницы. Шевалье, чтобы загладить вину, которую не совершал, и заслужить прощение девушки, читай невесты, которая в его отсутствие принимает самым неприличным образом, неких молодых людей, предложил нанять миловидную торговку в качестве горничной. Ведь в доме полно мужчин, но нет никого, кто бы мог помочь Анастасии в женских хлопотах, за что шевалье часто пеняли, да и поговорить тоже надо с кем-то, кроме Жака и горбуна, которым теперь настрого запрещено появляться на половине Анастасии. Только вечером Софья на короткое время забежала в особняк на Воскресенской улице, успокоить и предупредить, что какое-то время будет жить подле Анастасии. Белов обрадовался, Корсак помрачнел, а Оленев сохранил невозмутимый вид. Все сложилось самым замечательным образом. Прошло несколько дней. Француз был постоянно в разъездах, уезжал раздраженный, возвращался злой. Но Анастасию его передвижения и его настроение больше не интересовала. Обретя камеристку, подругу и сообщницу в лице Софьи, девушка расцвела, она беззаботно улыбалась, с ее половины часто доносился беззаботный смех. А шевалье. Шевалье чувствовал себя лишним, поэтому чаще уезжал и еще больше злился. Это добавляло девушкам лишний повод для веселья. Все-таки женщины бывают жестоки в своем легкомыслии. ** Прежде, чем сесть в карету, шевалье оглянулся на окна второго этажа. Как бы он хотел сейчас увидеть в окне силуэт любимой девушки. Любимой, но увы, не влюбленной… или влюбленной, но не в него. Мужчина поспешно сел в карету и с досадой захлопнул дверцу. Этот «последний русский»! Анастасия молчит и всячески выказывает обиду, едва речь заходит о мальчишках, проникших в дом в отсутствие шевалье, уверяя, что не разглядела, не запомнила, визитеров, но слуги подробно их описали, еще и Жак оказался лично знаком с одним из «гостей», знаком при очень щепетильных обстоятельствах, которые, при верном раскладе, могли вывести кое-кого на след пропавших бумаг, ведь княжеский отпрыск стал свидетелем убийства сторожа, похитившего бумаги вице-канцлера. Продуманный до мелочей план шевалье сыпался со всех сторон, поручение Шетарди он бездарно провалил, и теперь оставалось только не наделать большого шума. Но как это постыдно подчиняться безродному лекаришке, баловню фортуны, терпеть его колкости и не иметь возможность ответить. И виной всему — он сам, не смог чувства удержать разумом, любовь оказалась выше долга. И что его ждало дальше? На блестящей карьер, е конечно, следует поставить крест, общество отвернется, останется только уехать в глубинку и затаиться, а там, быть может, когда-нибудь и вспомнят про него и дадут второй шанс. Или не дадут… Зато, рядом будет любимая женщина. Она забудет всех этих последних русских, он сможет растопить ее сердце, а расстояние заставит забыть прошлое. — «Да ты фантазер». — зло усмехнулся шевалье своим мыслям. Когда карета остановилась и лакей распахнул дверцу, в свете фонаря на полу де Брильи заметил сложенный лист бумаги: — «А это еще что?» — буркнул он себе под нос, подбирая находку, но времени не было, поэтому он быстро сунул записку в карман и поспешил за лакеем. В коридоре его уже ожидал как всегда мрачный д, Альон. Снова пошли наставления, поучения, инструкции. Как же нынешний посол был далек от блистательного и остроумного маркиза де ла Шетарди. Прямолинейный, грубый, упрямый и чрезвычайно спесивый, не зря ему были нерады при дворе веселой императрицы, ей праздник подавай, а тут сплошное недовольство. Глядя на посла шевалье в очередной раз задавался вопросами, как в блистательной Франции мог родиться такой зануда, и кому в Версале пришла дурная мысль отправить столь неподходящего человека в Петербург? Промах французской партии немного сглаживал Лесток, но, говоря начистоту, его и французом-то назвать можно было с большой натяжкой. Вообще, пренебрежительное отношение Франции к России шевалье считал опрометчивым, эта страна хоть и варварская, но силу имеет и эту силу можно использовать во благо себе, тем более, нынешняя государыня благоволит Франции. Наставления посла и раздумья шевалье прервал лакей, позвавший гостей. Перед дверями в покои государыни расхаживал мрачный вице-канцлер, он всегда мрачный, зато лицо лейб-медика сияло аки лик на иконе. Лесток широким жестом пригласил посла войти, а шевалье отвел в сторону: — Вы должны подтвердить государыне существование бумаг, которые были в ваших руках, и немедленно отбыть в Ревель, где вас ждет корабль. — сухо произнес Лесток полушепотом. Такой тон совсем не понравился шевалье, безродная выскочка смеет ему приказывать, ему — дворянину! Но Лесток быстро одернул воспылавшего праведным гневом шевалье и, вновь расплывшись в сиятельной улыбке, повел француза в покои государыни. Д, Альон сухо, по-деловому, вещал императрице про бумаги, ни тебе интриги, ни тебе захватывающих оборотов речи, сплошная констатация фактов: были бумаги, крамольные, украдены не весть кем, идет расследование, бумаги и похитителей ищут. И только Лесток раскрашивал этот доклад витиеватыми вздохами и туманными намеками о нелегкой доли француза, который случайно оказался владельцем сих бумаг и намеревался предоставить их на суд государыне (тут у де Брильи тихо поползла бровь вверх), но был подвергнут нападению, и даже ранению (тут у шевалье снова невольно поползла бровь вверх), но он, француз, горя чувством признательности и благородства, не имея на руках никаких улик, все же прибыл к нему, Лестоку, и поведал о коварстве Бестужева. Шевалье кивал, вздыхал и тайно молил бога, чтобы этот болтун-лейб-медик ради красного словца не помянул о беглянке, которую со всем рвением ищет Тайная канцелярия. К счастью аудиенция для него продлилась недолго, шевалье отпустили, а лейб-медик остался для приватного разговора у государыни, но при этом не преминул многозначительно поглядеть на француза при прощании. Кляня на чем свет стоит лейб-медика, шевалье направлялся к выходу из дворца. Приказ, а именно так прозвучали слова Лестока, требовал от шевалье немедленно отбыть из столицы, это походило на высылку или постыдное бегство. Его поспешно выдворяли из страны. А может, сейчас оставшись наедине с государыней этот прохвост-медик вспомнит про Анастасию? У де Брили от этой мысли даже голова закружилась. Лесток ради своих целей никого не пожалеет, это француз хорошо понимал. Значит с поездкой в Ревель откладывать не стоит и бог с тем, что скажут в Париже, это будет потом, сейчас важнее уберечь любимую женщину. Шевалье даже взмок от волнения, но вместо платка в кармане нащупал забытую записку: « Если вам дорога ваша невеста, то не задерживайтесь сегодня у государыни и постарайтесь прибыть домой раньше.» И все? Шевалье еще раз перечитал записку, пытаясь найти скрытый смысл. Смысл был один — Анастасия в опасности и эта записка только подливала масла в огонь. Быстро спустившись по лестнице, почти бегом выскочив на крыльцо и сев в карету, он приказал гнать лошадей. Вернувшись домой, доведенный своими опасениями до отчаяния, шевалье выскочил из кареты на ходу и стал наспех отдавать распоряжения. На удивление Жака, мол сейчас ночь и заставы все закрыты, де Брильи только грозно посмотрел и повторил свой приказ собираться в дорогу. На шум и возню из дома вышла Анастасия. На ее расспросы, мужчина коротко ответил, что они срочно едут в Ревель. — Ревель? — переспросила Анастасия. — Я никуда не поеду! — в отчаянии выкрикнула она и бросилась к воротам, намереваясь уйти, но Жак быстро перехватил ее. — Нет! Девушка извивалась в руках слуги, а шевалье только кивнул в сторону кареты. Тогда Жак грубо сгреб строптивицу и поволок. Уже возле самой кареты, девушка все так же неистово сопротивляясь, вывернулась и сильно ударилась головой о распахнутую дверь, в следующее мгновенье она затихла и обмякла в руках слуги. В ужасе шевалье подбежал к девушке и помог испуганному Жаку уложить ее на подушках в карете. Срочно позвали Софью с нюхательной солью. К счастью обморок был недолгим, Анастасия довольно быстро пришла в себя. И только немного успокоившись, шевалье осознал, что стоящая перед ним девушка была в дорожном плаще, и на самой Анастасии тоже было дорожное платье. Ночью?! Но расспрашивать ни о чем мужчина не стал. Махнув рукой на оставшиеся несобранными вещи, он приказал ехать в Ревель, самое ценное из всего, что у него теперь оставалось, находилось рядом с ним в карете, и это сокровище он уж точно никому не отдаст… ** Устроившись в кресле, Бестужев наблюдал как за окном яблоко-солнце медленно заваливалось за горизонт окрашивая все вокруг своим кроваво-красным свечением. — «Погода завтра поменяется». — подумалось вице-канцлеру. И погода, и жизнь, и обстоятельства — все меняется, все зыбко, все переменчиво. Эту партию он выиграл, а что дальше? Интрига еще не закончена, это была лишь часть игры. Бывший покровитель, теперь заклятый враг, он проиграл, но обязательно постарается взять реванш. И так до бесконечности, пока один из них не падет окончательно и не исчезнет за горизонтом поля мировой политики. Крупная игра, не на жизнь, а на смерть, никакой ломбер с ней не сравниться по азарту и накалу страстей. Самый осторожный и опытный игрок в состоянии проиграть ничего не знающему новичку. — Яковлев! Что там с паспортами мальчишек? Секретарь тотчас вошел в кабинет и услужливо положил на стол несколько бумаг. — Все готово, ваше сиятельство, нужны ваши подписи. — он достал еще небольшую стопку бумаг и положил отдельно. — А это подменные письма, как вы и заказывали. Бестужев взял в руки немного потрепанные листы и бегло пролистал. Подделка была отменной: состаренные листы, чуть помятые, с потускневшими местами чернилами. Расписки, записки, письма ни о чем, только нет того, главного, ни копию, ни подделку, ни читать никому ту бумагу Бестужев даже Яковлеву не дал, а французам и этого будет достаточно. Может и неправ он, что бережет ее? Ведь столько хлопот доставила, кто знает, может еще доставит? Но рука не поднимается бросить ее в огонь. Ведь вернулась же она к нему не смотря на все перипетии. Конечно, эти юнцы все читали, граф ни минуты в этом не сомневался. Опасался ли он теперь, что эти курсанты сболтнут лишнего? Нет, в душах этих юношей еще живет благородство не убитое реальностями, пока честь и благородство имеют для них вес. А вот читал ли эти бумаги кто-то помимо них? Этот самонадеянный шевалье — конечно, читал — но заграницей его слова без подтверждения ничего стоить не будут. А в Европе про Бестужева столько сплетен ходит, на одну больше, на одну меньше, кто их считает? Кто еще? Девчонки? Анастасия? Без сомнения. Читала и хватило ума сделать правильный выбор. А ведь могла поступить иначе… имела полное право… Жалел ли он свою невестку, несчастную Анну Гавриловну? Болтливая, суетливая баба, весьма легкого нрава. Сколько они с братом Михайлой до венчания полюбовно прожили? И не таились особо. Да ладно бы амурничала, зачем же хулить новую власть? Зачем сосланного своего брата во всех гостиных поминать надо было? Это еще повезло, что всех, у кого она бывала, таскать по застенкам не стали, а то при дворе и появиться было бы некому. Дура-баба, одним словом!.. Да, бог с ней. За свою беспечность наказана сполна теперь. А что до дочери ее… Бестужев тяжело вздохнул. Шуму, его племянница наделала много, по всем порядкам ее, если не Сибирь, то монастырь ожидает. «Ну, это мы еще посмотрим,» — хитро усмехнулся вице-канцлер, — « игра еще не закончена». А Зотова? Неужели не читала? А если читала? Бестужев налил себе вина и сделал большой глоток. Если читала, но позволила вернуть? Он помнил ту встречу в узком коридоре монастырских покоях. Худой, нескладный ребенок, с глазами в пол-лица, только их и запомнил, словно огнем опалили тогда. Девчонка на мать свою была похожа, только у той огонь в глазах потух, одна тоска осталась. — Яковлев. — тихо позвал вице-канцлер. — Письмо заготовь новгородскому епископу. Напиши мол, прихожанка его, забыв гнев божий, гонение лютое своей племяннице чинит Софье Зотовой. Не гоже сироту круглую обижать, грех это. Пусть ума вложит той богатой барыне, что долги тяжкие на земле — не дадут ей в рай небесный попасть… — А что с монастырем? — Монастырем? — переспросил вице-канцлер. — Ах, с этим… Отстанет от нее игуменья. Свое она уже получила. ** Софья смотрела из окна на беспечный город, на крыши домов виднеющиеся за чахлыми деревцами, на случайных похожих, пытаясь понять, почувствовать его. Когда-то, совсем маленькой, она бывала в этом городе, но детская память не сохранила воспоминаний, а теперь ей предстояло налаживать жизнь здесь, и вместо монашеской рясы и ночных бдений, ждет ее семейная жизнь, о которой и господа никогда не просила, только свободы всегда искала, а свобода эта оказалась рядом с любимым человеком. И как же глубоко она сейчас понимала матушку, которая до конца ждала отца, ждала и верила, что он вернется, а иначе никак, иначе нет смысла жить. Корсак вошел в комнату и обнял свою невесту. — Уже пошли? — ответила она на поцелуй любимого, а потом посмотрела серьезно. — Просьба у меня к тебе. Непростая. Передай это вице-канцлеру. Только обещай, что не станешь читать. И никогда не спросишь о чем тут написано. Обещаешь? Корсак внимательно посмотрел на запечатанный конверт, потом на невесту. У этих женщин всегда какие-то тайны и в этот момент почему-то вспомнилась Анастасия, требующая вернуть украденные бумаги Бестужеву, как же они были непохожи внешне, но как они похожи поступками. — Обещаю. — покачав головой, с улыбкой ответил Корсак, убирая заветный конверт в карман сюртука... Невольно подслушанный разговор друзей после разлуки, женское любопытство и желание мести вовлекли ее в политическую интригу. Но желание мести было чем-то сродни мечте, неясной и недосягаемой. Где ей, беглой киноватке, сироте, мстить вице-канцлеру. Но вынутые ночью из тайника Оленева пресловутые бумаги, за которые рисковали жизнями и на которые охотились очень влиятельные люди, разожгли жажду мести с новой силой. Зачем она их читала, зачем поддалась любопытству? Что уж теперь, новые знания жгли ее душу. Почему она с такой легкостью согласилась остаться в доме француза служанкой, ведь могла не соглашаться? Вовсе не из-за заботы об Анастасии, которую едва видела в монастыре несколько раз, и не ради друзей любимого человека. Ей нужна была новая информация, она хотела собрать больше сведений и нанести самый сильный удар, а для этого было необходимо понять кто за кем стоит, что и как управляется, для девушки, большую часть жизни прожившую в глухой обители, эти знания были необходимы. И она слушала, смотрела, вникала, а еще отбивалась от домогательств ужасного Жака. И только однажды Софья совершила ошибку, о которой впоследствии сожалела. Она искренне полагала, что Анастасии надлежит уехать с французом. Знатная, богатая, привыкшая к роскоши и уюту, что ей мог дать нищий курсант, пусть и беззаветно влюбленный. Француз же тоже влюблен и ничуть не меньше. Восхищение в словах, блеск в глазах в те моменты, когда девушки наедине тихо обсуждали курсантов и Софья рассказывала своей собеседнице о предмете ее воздыхания, все это казалось ей не более, чем влюбленность, страсть, каприз. Потому и хотела помешать побегу и записку в карету подбросила, да случай иначе распорядился. В ночь, когда Брильи вернулся из дворца и спешно приказал собираться, Софья было порадовалась их отъезду и тому, что скоро сможет вернуться к Алеше. Но крики Анастасии, ее обморок, суматоха, девушке и слова не дали сказать, как запихнули со всеми вместе в карету и повезли в далекий и неизвестный Ревель. Оказаться на берегах Сены (или какой иной европейской реки) в планы Софьи совсем не входило: «Вы там, в Париже, как-нибудь сами влюбляйтесь-женитесь, а я к милому Алешеньке под бочок, тихой и кротко женой». Казалось бы, все просто, крикни на любой заставе заветное «Слово и дело» и донеси все по инстанции, доносить-то есть о чем. Но тут допросу подвергнут и ее спутников, а если в них еще и беглую из-под ареста признают — беды не миновать. Хоть и чужды они были с Анастасией поначалу, а за несколько дней Софья к девушке прикипела, жалко ее стало, зачем новым мукам подвергать? И не казалась уже Анастасия избалованной и холодной, как когда-то в монастыре. В начале пути Анастасия плакала да сознание теряла, видать сильно зашиблась, а после только тихо плакала и в окно отрешенно смотрела. Но вечером, на постоялом дворе, графиня вновь решила уйти и вновь ее остановили, вернули, словно куклу бездушную толкнули в комнату. Обливаясь слезами, Анастасия поклялась уйти от шевалье, твердила, что любит другого и никогда не станет женой француза, обвиняла француза в казни матери, в жестокосердии… она много чего говорила, француз тоже. После этой ссоры Анастасию никогда не оставляли одну, а Анастасия не отпускала от себя Софью. Ну как тут пойдешь и скажешь «слово и дело»? Тут просто отойти было невозможно. Так и доехали до портового города Ревеля, из которого в скором времени свершили стремительный и долгожданный побег. И вот тогда, сидя рядом с Анастасией в стремительно ехавшей карете, поняла Софья, что не страсть, не прихоть, а настоящая любовь между Беловым и Ягужинской, и совестно ей стало, что счастью этому помешать хотела, судьбу чужую решать осмелилась. А что до мести вице-канцлеру? Забыла ли она о ней? Нет, не забыла, но нашла новое решение. Она решила напомнить Бестужеву о своей погубленной семье и о том, что прошлое никогда не забывается. Письмо покойного батюшки, написанное в казематах, где он подробно писал о том, кто погубил его, о коварстве наветчика, его двуличии, найденное в вещах после похорон матушки, это письмо Софья всегда держала при себе. Письмо обличавшее Бестужева она отдавала ему. Отдавала, чтобы он помнил, что есть люди, которые знают его самые темные стороны…