Его выражение любви.

В голову мистера Смитерса однажды пришла странная идея. Незаметно для всех он прошёл в ателье, касаясь пальцами слегка пыльного стола, и взял лоскутки дорогой ткани - невесомые кусочки облачного мира, где звёзды трепещут в небе, как трепетало тогда его сердце, опьянённое столь глупой мыслью. Они остались после шитья того элегантного костюма для мистера Бёрнса, который он надел лишь раз и в котором выглядел до безумия пленительно. Иначе и нельзя было сказать: Вэйлон был голубкой в клетке, сгорающей от невозможности протянуться вдоль безграничного голубого небосвода; этот пиджак, которого Вэйлону так хотелось коснуться - и касаться вновь и вновь - заволакивал его тёплым молоком и растаявшей в нём карамелью. Оттенок ангельского пера. Расфасованные по карманам крупицы желанного света. Хотя до этих лоскутов никому не было дела, ему казалось, что он прятал ото всех нечто сокровенное - как цветы пытаются вобрать в себя как можно больше солнца, больше жизни, забыв про остальных; как утопающий разрывается в стремлении ухватиться за крупинки воздуха, такого необходимого; единственная значащая вещь, на которую он был готов променять весь мир. Будто съедаемый молью изнутри, Вэйлон не мог более выдерживать молчаливой отверженности, захлестнувшей его, кажется, так давно, что этому и не найдётся дат. Тайная привязанность, сменяющаяся обожанием, жгучей любовью, гневной агонией, ярой нежностью - сталкивались и разбивались о скалы равнодушия человека, заменившего ему всех. Хотелось к нему, хотелось зарыться в горячую шею, чтобы лишь чувствовать запах лекарств и кожи, терпкого и такого странного одеколона, так не подходившего ему. Поэтому Вэйлон и купил глиняную основу, что выдержала бы весь порыв дикого урагана, норовящего смести подчистую всю душу. Когда за окном в никуда улетали багровые листья, такие мокрые и покинутые из-за холодного дождя, он принялся за работу, замирая и дрожа от нахлынувшего из глубин грёз навязчивого голоса, так напоминающего завывания антикварной скрипки. С утра до ночи строя из себя идеального помощника, стараясь вылезти из собственной кожи в надежде доказать свою необходимость, оставаясь осаждённым и снова и снова пытаясь, он приходил домой неизвестными ему путями - ведь он никогда не видел, куда идёт, смотря только на образ в сапфировом небосводе - или то было в его голове, - садился за стол и строгал своё безумие, восхваляя и проклиная Купидона за эту муку, и устало засыпал над своим творением, осыпая пепел своей выжженной любви. Вырезая шарниры, тщательно прорисовывая каждый миллиметр кожи, каждую деталь, так сильно отпечатавшуюся в памяти, он чувствовал, как облака уносят его и прочий мир исчезает, и как желанные губы шепчут слова любви - или грубости, это было неважно, когда мягкие пальцы касались щёк, уволакивали, кололи словно булавки от невозможности ощутить их сильнее; как дарили порывы чистого воздуха и щекотали шею белоснежные хрупкие крылья, тогда казавшиеся такими реальными. И он, кажется, пытался поймать их - осторожно, как если бы ловил малышку бабочку, - лишь бы подержать немного подушечками пальцев, запомнить их шелковистость - но не мог. И образ таял, и Вэйлон думал, как в тусклом свете неотразимы оставшиеся после него пылинки, и как холодно здесь, и как окоченело тело от бездвижного положения над его маленьким секретом. Он уходил, когда закрывались сводящие с ума хрупкие ресницы; оставляя туманности от своего дыхания, он ловил очками первый снег, а в другой раз сидел в парке - подышать, чтобы просто подышать. Ночами, бывало, он просыпался в похмелье и неясном жаре, приводя в порядок дыхание, рвущее лёгкие от замучавших снов, где он подходит к креслу, а в кресле - он; минорные аккорды на грани восприятия норовят разорвать сердце на осколки, когда он сглатывает слюну от головокружения и касается губ, чувствуя на них тонкий вкус солёной карамели - приготовленного Вэйлоном десерта. И тёплое, тёплое дыхание, уводящее с головой куда-то в пропасть, в беззвучный торнадо. И когда он приходил в себя, прогонял безумные видения, стремился к своему изящному маленькому огоньку, греющему, пусть даже до ожогов. Ради поддержания этого тепла он и взял лоскутки цвета райского рассвета, научился вырезать из глины. Держа едва готовую маленькую фигурку в руке, он удивлялся её красоте и элегантности и тому, насколько хрупкой было это произведение его любви. Было страшно дотрагиваться до неё, до маленького творения Бога, которому не суждено было иметь крылья, чтобы не разбиться, если Вэйлон уронит её. Осторожно укутывая маленького босса в молочную ткань, Вэйлон всё заглядывал в его глаза и краснел, краснел, проходясь пальцами по шероховатости пиджака, приглаживая лацкан, ощущая маленькие сотрясания воздуха в ушах, когда смущение сводило скулы, а жестокое одиночество заставляло размывать взгляд слезами. И снова влюблённо улыбался, резвясь в облаках, когда руку обхватывала слабая горячая ладонь, уводящая куда-то за собой. Он поставил её на рабочий стол, и в белом свете облачной завесы и тончайших занавесок она сотрясала его - молчаливо, грубо, жестоко, - являясь вместе с тем чистейшей эссенцией любви, затмевающей взгляд; затмевающей всё. Было сложно не смотреть на неё, когда сердце вновь начинало бушевать, просясь к Бёрнсу, пытаясь упомнить запах сухих рук, что, пусть даже на кроткий миг, давал облегчение, давал смысл жить. Это было безумием - нести её на работу, и поначалу она стояла в его спальне, грея душу и освещая собой весь тёмный пустой мир дома, когда он возвращался. Но она не должна стоять там весь день, будто всю вечность, без него - пусть даже чувствуя объятия солнца и щекотание витающих вокруг крошек звёздной пыли, тщетно пытающейся осесть на неё и полностью скрыть от Вэйлона, увести туда, где она достойна быть - в бесконечные дали космоса и его равнодушного сияния мягкой ткани; к бриллиантам-звёздам, к шёлку холода пространства. Так далеко, что Вэйлон никогда не доберётся до неё, сколько бы он ни бежал - и она была этого достойна, была достойна светиться ярче всех сокровищ, далёкая-далёкая звезда, к которой он готов пробираться сквозь тернии и никогда не добраться, - но нет; он не был способен отпустить её и принёс на работу, где она могла быть его маленьким центром Вселенной, досягаемым, пусть и здесь, на Земле; с обрезанными крыльями за спиной - что так кололо Вэйлону сердце, - но рядом с ним: спасающим глотком воздуха, когда он тонул в ледяном океане, поглощаемый безжизненной темнотой. Он стеснительно и ласково поставил её полку, как поставил бы своё дитя на твёрдую землю, отпуская от своих безопасных рук в объятия большого мира, с целью снова забрать к себе, когда закончит работу. Она здесь, пусть даже у стены, к ней столько шагов, - но это так радовало его; она была скрыта от посторонних глаз, пусть Вэйлон и считал, что она достойна того, чтобы на неё смотрели; но всё, что он мог подарить ей - только свои взгляды, и он смотрел, и каждый взгляд, и каждая секунда с ней в главной роли были глотком воздуха, биением сердца, разгоняющим кровь и кислород по телу: в мозг, чтобы он думал о ней; в глаза, чтобы он видел каждую частицу её; в руки, чтобы мог ощущать её изгибы и её загадочное тепло, не ясно откуда взявшееся. И по его телу лились искры, когда, выдохшись, он заходил поздним вечером в тёмный кабинет и находил взглядом белоснежный пиджак и любимую хитрую улыбку; и тёмный космос вокруг загорал потухшие звёзды и начинал мерцать; и он глупо улыбался и садился в кресло, чувствуя себя не достойным всей этой красоты. И даже тогда, в возникший над океаном безумный тёмно-серый шторм, когда они поругались и когда сердце Вэйлона разбилось на куски, она стояла там, молчаливо, гордо, и кабинет бесшумно играл фортепианную музыку в такт каждой её молекуле, пропитанной тоскующей любовью, будто не слыша треска и внутреннего вопля. Едва приоткрылась дверь, когда её неистово толкнули, не сумев сжать кулак, и тишина нахлынула ярой метелью ожидания, какие беснуются на Юпитере и какие в космосе услышать не суждено. Хрупкая седина в проёме и тихий бубнёж - и глубокие глаза, видевшие почти век жизни мира, почти вечность. Он всплеснул худыми ладонями и поставил их на стол, ощущая подушечками пальцев приятную твёрдость и прохладу дерева, и запах знакомого древесного парфюма носом, и видя привычный силуэт подчинённого в пустом кресле, будто он прямо сейчас волнительно ёрзал перед ним, внимая каждому его движению и каждой его грубости, когда в мыслях он ругал Вэйлона за то, что тот опять наверняка пошёл пить. Он выглядел злым, но и Луна, и Солнце, и каждая звезда в небе подтвердили бы, что он раздумывал. Проводя рукой по зеркальной глади чистого стола, словно пытаясь остудиться его одиночеством и равнодушием, оглядывая взором кабинет, что Вэйлон как-то успевал держать в таком порядке - будто для кого-то, а не для себя, - он рассуждал и рассуждал и то и дело прерывался, борясь не столько с жалостью, сколько с озабоченностью; его увольнение, чем он так любил пугать его, перечеркнуло бы все годы этих странных отношений, странных взглядов, странных слов, странных действий со стороны подчинённого - и странных мыслей с его собственной. Словно в кипящей воде расцветали и сразу лопались пузыри мыслей; и пение птицы за окном, и забытый пиджак на стуле, что слышал каждое слово, и блеск снега в свете дня; он колыхнул весь мир, увидев в тени полки шарнирный маленький белоснежный цветок. И удивлённое затишье, стоило ему лишь понять, лишь подойти и получше рассмотреть маленькое, утончённое, похожее на сон, видение, маленькую скульптуру его самого, злобно насмехавшуюся над ним своей красотой. Дуновение воздуха и шуршание подошвы выдали Вэйлона, вошедшего за брошенным пиджаком и изумлённо приоткрывшего рот. Он увидел в руках босса свой главный секрет, частицу своей души, ещё целую, но такую хрупкую, такую не умевшую летать; и тонкие пальцы, сжимающие молочные облака пиджака, будто созданные для того, чтобы звонко бегать по клавишам чувственного фортепиано, чья музыка терзала Вэйлона изнутри; и более того, казалось, он всё ещё был готов, чтобы эти пальцы истерзали его душу, растерзали в пыль, на атомы - не оставив ничего от той боли и тоски, от той сожжённой любви. Монтгомери шелохнулся, когда весь понятный мир обрушился, открыв нечто новое, сузив всю Вселенную лишь до одного-единственного человека перед ним; и ему стал понятен этот изумрудный блеск в его глазах, таящий в себе уважение и какое-то ещё, сокровенное, уязвлённое чувство - влюблённость - столько лет и каждую ночь у камина, когда он так торопливо рассматривал его халат, держа в руке бутылку шампанского и.. Невнятные слова - и необъятные радужки глаз в шаге от Вэйлона, и ослабленные в удивлении и осознании руки, держащие маленькое произведение так осторожно, что пропал всякий страх за неё и что было выше всяких слов. Вэйлон увидел звёзды, когда они поцеловались.