А колокол не звенел.

- Ну Андрей, ну пожалуйста! - ныл Даня, желая уломать любимого дядю на опасное приключение. Точнее опасным оно казалось одному только Андрею, а вот ни Миша, ни Даня, ни даже Саша не разделяли мнения маленького города. Стоит сказать, что началось всё с того, что Москва выгрыз себе отпуск. Звучит дико? Да, но тем не менее и такие чудеса в жизни случаются. Отпуск конечно всего на неделю, но и этот срок устроил семью Московского. Романов звал к себе, но Даня яро сопротивлялся, желая, чтобы отец провёл время с ним. В итоге Мише это надоело, и он вывез семью в Сочи. А что? Куда ещё ехать на одну неделю?! Саша возмущался долго, но в итоге смирился, поставив Михаила перед фактом, что таскаться он с ними днём никуда не будет, и благополучно охлаждался в номере под кондиционером в компании томика стихов Есенина. Даня в Сочи с отцом никогда не ездил и теперь, имея в своём распоряжении замечательную возможность, расписал план действий на всю неделю от и до. Андрея вытащили за компанию под предлогом, что Химки слушается только его. Это было не совсем так, но Можайского долго уламывать не пришлось - он любил проводить время со своим близкими. Так и оказались они в замечательном санатории, потому что Александр Петрович был резко против того, чтобы оставаться в отеле, в котором из развлечений был разве что телевизор. И вот теперь Миша, Даня, Виктор и Андрей стояли на стеклянной площадке на подвесном мосту в Скайпарке и спорили, кто же прыгнет вместе с Данилой с высоты 207 метров. Московский отказался сразу же, сказав, что ему и в обычной жизни хватает "прыжков в неизвестность", а Сочи заявил, что ему не впервой, и он благородно уступит эту прекраснейшую возможность Можайскому. Но Андрей был совершенно иного мнения. - Я не буду прыгать, даже не просите, - нервно сглотнул он. Ещё когда его силой привели на этот мост и заставили идти, он выглядел как-то странно: сильно сжимал руки на своей трости, смотрел только вперёд и даже чуть-чуть вверх, чтобы не видеть стеклянного пола, спотыкался на ровном месте и шёл слишком уж медленно для города, которому без двух столетий тысяча лет. Миша взглянул как-то странно на брата, потом дёрнул Сочи за короткий рукав рубашки и что-то зашептал ему на ухо. Под конец речи Витя кивнул, угукнул и, весело что-то щебеча, отлетел от Михаила, хватая Даню под руки и уводя в сторону стойки с билетами на безумные прыжки. Миша проводил взглядом сына и город-курорт, а после подхватил Андрея под руку и повёл его обратно по мосту в сторону твёрдой земли, не отпуская мужчину ни на мгновение. Шли они в напряжённой тишине, и только когда Андрей ступил на устойчивый камень, он облегчённо выдохнул, сразу заваливаясь вбок, будто бы теряя последние силы. Благо, Михаил успел вовремя подхватить Можайского и довёл его до ближайшей лавочки, усадив его и всматриваясь в родное лицо. - Андрей, скажи честно: с чем связана твоя боязнь высоты? - в лоб спросил столица. Андрей открыл свои васильковые газа и вцепился взглядом в лицо брата, будто ища там что-то. - Мы вроде хотели заказать столик в ресторане? - протянул мужчина, - Давай займём пока место, а Витя с Даней потом подойдут. Андрей поднялся со скамейки, уходя от протянувшихся было рук Миши, идя по направлению к Каури. Старший застыл на мгновение в ступоре, а после бросился догонять брата. С расспросами он больше не лез, потому что вытянуть из Можайска что-то было нереально, если он сам не решит рассказать. Но надежда теплилась в груди, потому что если бы Андрей не хотел рассказывать о своих ранах, он бы прямо сказал об этом. Но городок ушёл от вопроса, а значит оставалась вероятность, что он сам раскроет душу любимому брату. Поругавшись с персоналом за столик и выбив четырёхместный с видом на горы, мужчины расположились в ожидании своих спутников. Заказав у официанта бутылку красного сухого вина, Можайский откинулся на спинку мягкого кресла, уставившись невидящим взглядом в потолок. Миша напряжённо следил за братом, ожидая непонятно чего. Наконец, когда даже нерасторопный юноша в форменном фартуке принёс вино и бокалы, Андрей пришёл в себя, взглянув на Мишу. Тяжело вздохнув, младший налил в пузатый бокал алкоголь и выпил его едва ли не залпом - верный признак крайних нервов у города. Вообще Андрей зарёкся пить ещё в девяносто пятом прошлого века, когда Миша нашёл его, в стельку пьяного, в туалете единственного приличного можайского клуба и вытащил оттуда под аккомпанемент громкого мата. Всей семье Московских тогда было тяжело, и последняя надежда Миши, его вечно прекрасный и прилежный братец нашёлся в таком состоянии; ох, как Москва был зол, ох, как перепало тогда Можайску. С тех пор он не пьёт даже шампанское в Новый год, но сегодня... сегодня можно, сегодня день плохих событий и горьких воспоминаний, поэтому Андрею можно. Михаил нервно поёжился, предвкушая тяжёлую историю от брата, который, по всей видимости, готовился её рассказать. - Помнишь, что я говорил тебе в 1812? - нарушил наконец тишину город воинской славы. - Ты много чего тогда говорил, - нервно хохотнул Москва, вспоминая неприятные времена. - Ну что вот тебе больше всего запомнилось? - наполняя кровавой жидкостью бокал Михаила, протянул Андрей. - Как ты предсказывал, что Смоленск не выстоит, - после минутного молчания тихо сказал Миша, - а потом письмо мне передал. Прощальное. - Хах, - невесело усмехнулся Андрей, - верно помнишь. Кстати, я так и не поинтересовался, ты его прочитал в итоге? И если да, то когда? - беззаботно спросил мужчина. - Прочитал. Когда новости дошли о резне в Бородино, - ответил столица, покачивая бокал с вином. Пить совершенно не хотелось. - Ну, то не резня была, а битва, - возразил Андрей, - потери равные почти были, так что... - Да какая разница?! - взбеленился Москва, - Там сотни полегли, а говоришь: "Не резня"?! - Ну ладно-ладно, не заводись. Не об этом речь собственно. Это так. Введение, - поднял руки в примирительном жесте Можайск. Миша досадливо плюхнулся обратно в кресло. - Я спрашивал тебя о твоей боязни высоты, - напомнил Михаил, - так что давай без исторический справок. - Без этого никак, - пожал плечами младший, - я же не могу выкинуть из истории историю, согласись? - риторический вопрос, Московский недовольно промолчал, - Ну ладно-ладно, я не буду тебя мучать. Но мне правда сложно выцепить что-то наиболее существенное, поэтому позволь мне просто говорить то, что я помню, а потом задашь вопросы сам, если чего-то не поймёшь, ладно? - Миша в ответ неуверенно кивнул, - Супер! - наигранно радостно воскликнул Андрей, - Тогда слушай...

***

Над Москвой висели серые тучи, где-то вдалеке грохотал гром и сверкали молнии. Город замер в ожидании скорой бури. Середина августа выдалась удушающей не только из-за погоды, но и из-за нависшего над империей военного напряжения. Все с затаённым страхом ожидали вестей с фронта. - Смоленск не выстоит, - как гром среди ясного неба резанул по звенящей тишине тихий спокойный голос. Юноша тонкой, даже нежной красоты стоял на стене каменной крепости и смотрел невидящим взглядом в сторону, противоположную брезжущему на горизонте рассвету. Короткие вьющиеся волосы цвета топлёного молока трепал ветер, светлые ресницы подрагивали, мягкие губы сжались в тонкую линию, белые брови заломились в страдальческом жесте. - Ты настолько не веришь в Алексея? - голос тихий, грудной, с ноткой угрозы. Сзади юноши встал мужчина ненамного старше парниши, со светлыми волосами, растрепанными шаловливым ветром, которые в лучах восходящего солнца сверкали золотом. Строгие голубые глаза смотрят острым, колючим взглядом, прожигая спину юноши меж лопаток. - Дело не в Алексее, - задумчиво ответил младший, - предчувствие у меня нехорошее... - Отправь своё предчувствие туда, где оно никому не помешает, - едко бросил златовласый, - сейчас война, подобные настроения никому не нужны. - Не злись, брат, - мягко рассмеялся юноша, - просто ты ведь не хуже меня знаешь, что города предчувствуют свою гибель. А я рухнуть не смогу, если Смоленск останется стоять, - улыбка на обветренных губах нежная, предназначенная одному лишь Мишеньке, с ноткой бесконечной печали. Добрые глаза заволокли чувства, квинтэссенцию которых невозможно было разобрать на составляющие. Миша замер в ступоре. - Не смотри на меня так, будто я сказал что-то из ряда вон, - снова рассмеялся Андрей, поворачиваясь к Московскому спиной и уходя в сторону спуска со стены, - А, и кстати! - тут юноша развернулся и протянул Михаилу плотный бумажный конверт, подписанный аккуратной рукой, - Прочитай это, если случится что-то, чего ты не сможешь стерпеть. Москва тогда не раздумывал долго над словами брата, в конце концов, младший часто вёл себя странно и говорил загадками. Если бы Михаил только знал, что это будет последняя улыбка Андрея, которую Миша увидит в следующие несколько лет, он бы бросился за братом и ни за что не позволил бы ему вернуться в родной Можайск. Но Михаил не знал, и лишь смотрел, как один из самых близких для него людей с детской беспечностью перепрыгивает по несколько ступенек за раз, спускаясь по крутой лестнице с крепостной башни.

***

- Андрей Владимирович, Смоленск пал! - прокричал маленький белокурый мужичок, останавливая высокую чёрную лошадь у парадной и потрясая рукой, с зажатой в ней скрученной в трубочку бумагой. На порог тут же выбежали мужчины, о чём-то гневно переговариваясь, а после них неторопливо вышёл юноша с лучистыми синими глазами. - Что ж, - холодно улыбнулся он, - тогда прикажите людям покинуть город и приготовьтесь принять в разрушенных стенах нашего любимого Можайска нашу армию!

***

Далеко не все жители покинули город, хотя всех настоятельно просили уйти, но кого интересуют бредни этих важных стариков из каменных домов? Крестьянам идти некуда, многие остались в своих домах, надеясь на чудо. Только вот чуда не произошло. 27 августа 1812 года французы вошли в Лужецкий монастырь, подступив вплотную к Можайску. Только тогда до простых смертных дошло, в насколько опасном положении они оказались. Только вот бежать уже многим было поздно. 28 числа город был сдан.

***

После Бородинского сражения в Можайске остались сотни раненых русских солдат. Военначальники, оставив город, бросили в нём на погибель множество людей. Смерть приносили не столько раны, сколько голод, холод, и солдаты французской армии. В городе из русских, кто мог бы сражаться, не осталось никого. Андрей был в отчаянии. Да, он согласился со сдачей города врагам, он понимал, что нельзя было по-другому, но, Господи... Как же страшно было умирать... Под покровом ночи, тайными путями Можайский выводил из гибнущего города своих людей, отдавая их на попечение партизан или горожан-добровольцев, которые соглашались вывезти на чудом уцелевших повозках раненых бойцов. Мужчина убивал вражеских солдат, карауля их в спалённых улочках и перерезая им шеи коротким турецким ножом. Андрей всегда был слабее окружающих его городов. По сравнению с Мишей он был слишком маленьким, слишком хлипким и ранимым. Его ножки в детстве казались соломинками, а руки - травинками. Бледная полупрозрачная кожа легко сгорала на солнце, а все, даже самые мелкие царапины и ожоги заживали на руках и ногах чертовски медленно. Старые города пророчили Андрею гибель в младенчестве, однако он выстоял. Когда ему не было и десяти городских лет, на Русь нахлынула Золотая орда, и для маленького мальчика начался ад. Тогда маленький Андрюша и познакомился с Михаилом. Андрей стал любимчиком Есугея наравне с Мишей, и только благодаря чистой удаче Московский не возненавидел своего товарища по несчастью и не попытался его убить. Но страшные времена ордынского владычества закончились, а дружба столицы и маленького окружного городка осталась. Позднее они нарекли себя братьями и поклялись никогда друг друга не предавать. Именно поэтому, несмотря на многие пожары или другие бедствия, Можайск всегда отстраивался. Москва заботился о своём младшем, как только мог, и благодаря ему Андрей дожил до этого момента, наплевав с высокой колокольни на все предсказания занудных стариков. Только вот теперь Андрей чувствовал, что скоро случится что-то такое, от чего оправиться он не сможет никогда. В одну ночь, по обыкновению своему тихо перерезая горло очередного француза острым лезвием и наблюдая, как бордовая кровь струится по чёрной стали, Можайск услышал крики неподалёку. Бросив холодеющее тело на землю, Андрей кинулся в сторону, откуда предположительно исходил звук. Выбравшись на освещённую тусклой луной площадь, юноша обомлел: женщина лет тридцати лежала на раздробленной каменной плитке, прикрывая собственным телом плачущего маленького ребёнка. Над ней стояли пятеро мужчин, громко гогоча и тыкая в бока матери штыками от пищалей. Женщина плакала, умоляя отпустить её, но солдаты не понимали русского языка, и продолжали кричать что-то на французском. Андрей не мог вытерпеть такого. Эту женщину он знал: казалось, ещё совсем недавно он видел её на воскресной службе, где крестили её малыша, совсем недавно она плакала от счастья, благодаря Можайского за глупую и лёгкую помощь в пустячном деле, совсем недавно она с ужасом в глазах наблюдала, как жители уходят из города. Почему она не ушла вместе со всеми, было для Андрея загадкой, но оставить её на радость этим зверям - назвать их людьми язык не поворачивался - он не мог. Подняв руку с кинжалом, Можайск бросился наперерез очередному поднятому штыку, грубо столкнул всех мужчин в одну кучу и крикнул истошно на русском: - Беги! - звонкий крик разнёсся по площади, прокатившись по ней и улетая по улочкам города, подхваченный ветром. Дар убеждения, который присущ всем городам, сработал безотказно: даже не взглянув на него, женщина побежала в сторону безопасного выхода из города. Андрей обернулся к мужчинам, которые уже собрались преследовать бедную мать: - Рourquoi avez-vous besoin d'elle, me voici, Mozhaisk, l'incarnation de cette petite ville! - крикнул Андрей. Он прекрасно разговаривал на нескольких языках, а французский и вовсе был словно вторым родным, - Аttrapez-moi, et obtenez une récompense de votre empereur, il collectionne les têtes des villes vaincues! Задорный крик не успел разлететься по площади, как голова первого французского солдата неестественно накренилась вбок. Из тонкой аккуратной раны на шее брызнула багряная кровь, заливая лица остолбеневших бойцов. Вот в глотку второго мужчины был всажен кинжал по самую рукоять, а вот он вышел из горла, оставляя после себя кровавый водопад. Предсмертные хрипы смешались с криками ужаса и негодования, оставшиеся трое солдат взбесились, схватили пищали и рванули вслед за бросившимся убегать Можайском. Андрей никогда никому не признается, как страшно было, когда его окружили десятки французских солдат, приперев его спиной к двери, открывавшей путь на высокую белоснежную колокольню Лужецкого монастыря. Не признается, как больно было, когда пулями прошивало тело насквозь, заставляя отступать вверх и вверх по крутым холодным ступеням. Не признается, как кричал от боли, когда изодранными в кровавое мясо руками отпихивал от себя вражеских солдат, из последних сил орудуя маленьким турецким кинжалом. Не признается, как замолчал и уставился ледяными от ужаса глазами на врагов, окруживших его со всех сторон на маленькой площадке на верху колокольни. Колокол давно сбили и теперь он острыми осколками вверх торчал из земли прямо у подножия белой башни. Вдруг все крики французов разом стихли, и толпа расступилась. На встречу Андрею вышел высокий мужчина, в дорогом военном одеянии с золотыми погонами и орденами на груди. Шоколадные волосы зачёсаны назад, в глазах плескается смех. - Неужели это и есть неуловимый город, который постепенно уничтожал наших людей все эти дни? Как глупо ты себя выдал, - усмехнулся мужчина. - Париж, - рвано выдохнул Андрей. Гортань была разодрана, и теперь воздух в лёгкие поступал с тихим свистом. - О, забавно, ты знаешь, кто я, - расплылся в улыбке Пьер, - А вот я твоего имени не знаю... - Ещё не хватало, чтобы ты моё имя произносил своим поганым грязным ртом! - прохрипел Можайский, через мгновение заходясь кровавым кашлем и сплёвывая тёмные сгустки на вычещенные сапоги француза. - Забавно, - протянул брюнет, - Если бы ты не был русским, я бы даже назвал тебя красивым... но ты говоришь такие грязные вещи, что весь твой ангельский облик рушится в одно мгновение... - мужчина протянул руку и схватил задыхающегося юношу за острый окровавленный подбородок, заставляя Андрея выпрямиться, - А какие красивые у тебя глаза... Жаль, что придётся убить такую красоту, - улыбнулся Париж, проводя большим пальцем по склизкой от слюны и крови губе Можайска. В следующее мгновение тонкая рука Пьера переместилась с лица Андрея на его грудь, легла прямо напротив сердца и... оттолкнула его. Алый рассвет осветил летящее вниз с белой колокольни маленькое изломанное тело. Оборванная клоками одежда шелестела на ветру, не засохшая кровь слетала с губ и будто бы зависала на мгновение в воздухе. Дымчато-голубые глаза неотрывно следили за удаляющимися васильковыми, которые в немом ужасе смотрели на вражескую столицу. Что-то было в этих ярких, синих глазах, что-то такое, что не давало отвести взгляд, что пугало до дрожи в коленях и мурашек на спине. Парижу казалось, что время застыло на мгновение, когда тело Можайска рухнуло вниз. Француз знал, что город не умрёт от подобного, однако он не учёл одного: прямо под колокольней лежал разбитый колокол. Раздался оглушающий в предрассветной тишине треск. Так ломается не дерево, не металл: так рвутся человеческие мышцы и ломаются кости. Острый осколок вспарывает грудь Можайска со спины, разрывает грудную клетку напополам, режет шею и не даёт телу окончательно рухнуть на землю. Предрассветную тишину взрывает нечеловеческий крик. Он продолжается беспрерывно, наполненный болью, ужасом, страданием. Казалось, крик тянется бесконечно, пронизывая каждый миллиметр живой земли. Постепенно крик перерастает в вой, а после обрывается, и только ветер, подхватывая отголоски истошного зова, эхом разносит глас страдания по замершему в отчаянии городу. Тишина опускается на город вместе с молочным туманом. Позолоченный солнцем, он так напоминал цвет волос милого юноши, чья улыбка ещё сверкала несколько недель назад, освещённая таким же рассветным солнцем. Париж сбегает по крутой лестнице будто бы в забытьи. Бросается к обмякшему телу и останавливается, словно подстреленный: хрупкое, тонкое тело юноши разорвано пополам острым камнем. Из однозначно смертельной раны рваными толчками льётся кровь, тело ещё бьётся в предсмертной агонии, выталкивая вместе с багровой жидкостью саму жизнь. Пустые синие глаза распахнуты и устремлены к небу. Такие красивые, такие переливающиеся, словно драгоценные камни на свету. Солнечный свет ирал с белыми когда-то, а сейчас красными волосами, переливаясь и отражаясь на них яркими бликами. Алые губы распахнулись в немом крике, сквозь них вытекали густой струйкой желчь и кровь. Жуткое зрелище. Многие солдаты, увидев разорванное тело, не выдержали этого, застрелились на месте. Кто-то начинал сходить с ума, кто-то убегал в слезах. Пьер почти час простоял над охладевшим телом маленького города, чью жизнь он сегодня оборвал. Никто не беспокоил столицу, все обходили место смерти стороной, не желая созерцать воочию жуткую картину. Париж отдал приказ спалить Можайск. Он не по наслышке знал, как больно умирающему городу, и решил добить Можайского, чтобы тот не мучался. Не вышло. Через день французы в срочном порядке покинули Можайск. Что стало с телом воплощения, доподлинно не известно, да и сам Андрей не помнит. Он действительно умер тогда, долгие пять лет пробыл в забытьи, мучаясь от адской боли. Когда он пришёл в себя, обнаружил рядом с собой ту самую женщину, которую он спас тогда, в ту страшную ночь. Она много плакала, ничего не говорила и только шептала иногда, что очень-очень счастлива. Её доченька за пять лет подросла, вот ей уже девять, и она бегает каждый день к Андрею менять тугие накрахмаленные бинты, перетянувшие грудь мужчины. Кто снял изуродованное тело юноши с расколотого колокола, кто отнёс его в безопасное место и привёл эту женщину? Это навсегда останется загадкой. - Мама, а кто это кричит так страшно? - маленькая девочка прижалась к материнской ноге, хватая в крошечные ручки подол родительской юбки. Женщина взглянула в сторону оставленного на рассвете города, внимая жуткому крику. - Это город кричит, Катенька, - прошептала женщина, прикрывая рот дрожащей рукой. - Как это город может кричать? - ещё сильнее прижавшись к матери, спросила девочка. - Всё, что душу имеет, боль испытывать может. А города, они же живые, они же как мы с тобой... И когда гибнет город, больно ему, Катенька, больно очень...

***

Дорогой Миша! Пишу тебе, потому что не знаю, смогу ли ещё встретиться с тобой, но душа моя плачет и воет, просит писать к тебе. Если читаешь ты эти строки, значит нет уж меня в живых, значит не выстоял я перед натиском французов чёртовых. Ну что сказать тебе могу, Мишенька. Ежели не станет меня, как и чувствуется мне, не печалься обо мне слишком уж сильно. Не мне первому умирать, не меня первого тебе хоронить. Живи, Мишенька, только прошу тебя, только живи, пожалуйста, ради уж если не меня, то ради памяти обо мне. Прошу, Мишенька. Люблю я тебя, всем сердцем своим люблю, как не любил никого и никогда, и как никогда уже не смогу полюбить. Прости меня, Мишенька, за любовь грешную мою, но поделать не могу ничего с этим. Горько мне писать всё это, и надеюсь я эгоистично, что потеряешь ты письмо это, как сотни до этого терял, но и хочу безумно, словно умалишённый, чтобы прочитал ты послание это, чтобы услышал меня, чтобы пришёл ты на могилу мою. Люблю тебя, Мишенька, и прощай.

***

Какое-то время над столом висела звенящая тишина. Ресторанная суета была словно в другом измерении, время остановилось и оставило лишь двух мужчин. В красивых, ярких васильковых глазах плескалось смирение и принятие, а в небесно-лазурных напротив застыл шок вперемешку с отчаянием. - Вот с тех пор я и боюсь высоты, - тихо произнёс Можайск, разрывая гнетущее молчание. - Я... - попробовал было вымолвить Москва, но тут же зашёлся в тяжёлом сиплом кашле: горло пересохло, и теперь нещадно першило. - Не надо, - покачал головой Андрей, - это было давно, сейчас уже ничего сделать нельзя. Просто будь рядом, хорошо? - Да... - просипел Миша, выпивая залпом полный бокал крепкого красного вина и утирая губы свободной рукой. Через некоторое время к столу подошли Даня с Виктором, и весёлый разговор полилися рекой с темы на тему. Но двое ещё возобновят свой диалог глубоким вечером в закрытой комнате. Москва будет нежно и трепетно обводить холодными пальцами края рваного шрама, пересекающего тело Андрея поперёк, начиная с левого бока, продолжающегося до шеи и заканчивающегося на пояснице. Андрей будет тихо плакать, роняя слёзы в подставленное Михаилом плечо. И никто ничего не вспомнит. Колокольня стояла... А колокол не звенел.