аннигиляция

Это похоже на горячечный сон после потери сознания и крови, но хриплый шёпот по ту сторону трубки возвращает его в реальность, разрезая тишину гостиничного номера слишком, слишком громко. — Мой мальчик, ты со мной? П-3 вздрагивает, вдруг осознав, что не дышит уже несколько минут. Язык нервно и быстро скользит по губам. Он прижимает телефонную трубку покрепче к плечу, ёрзает и шумно выдыхает, пытаясь вернуть прежний настрой. — Да… да, шеф, я здесь. — Односпальной кровати недостаточно для того, чтобы расположиться с полным комфортом, элементарно вытянуть ноги и откинуться на подушки. Собственной ладони на ширинке недостаточно для того, чтобы почувствовать что-то, кроме усталости. — Я не уверен, что смогу. — Мы остановимся, если хочешь. П-3 слышит какую-то возню на той стороне, искажённые звуки, словно шорох бумаги или типа того. Он не видит, но может хорошо представить, как Сеченов сидит за своим столом, весь такой деловой, и перекладывает бесконечные документы, расчёты, отчёты и что-то там ещё. Времени уже за полночь, но П-3 не сомневается, что шеф до сих пор на работе. Наверняка его галстук ослаблен, а рукава рубашки закатаны, и из идеальной причёски к вечеру выбилась пара пружинистых прядей; и сейчас он откидывается в кресле, сжимая своими красивыми пальцами телефон, немного нервно накручивая провод. П-3 прикрывает глаза, и ноздри наполняет иллюзорный аромат чужого одеколона, смешанный с терпким запахом мускуса, естественным для человеческого тела в конце дня. Эта фантазия такая чёткая, что он чувствует, как мысли начинают приходить в порядок. — Н-нет, шеф, не нужно, просто… поговорите со мной ещё немного. Вообще-то, это была идея Сеченова, и у П-3 оставался выбор. Не иллюзорный, как в большинстве случаев, а вполне себе настоящий. Дмитрий Сергеевич не стал бы принуждать его к тому, что не нравится. Он словно бы и сам надеялся дождаться того рубежа, за который Нечаев не решится перейти. Но его командировка длится так невыносимо долго, что Сергей перестал быть привередливым; он устал от этой поганой гостиницы, этих поганых людей вокруг, и ему жизненно необходимо ощущение Дмитрия Сергеевича рядом, чтобы продолжать работать свою блядскую работу исправно, как хороший пёс. Или это помехи, или голос Сеченова действительно становится на тон ниже. — Мой несчастный мальчик, — А вот это грязный приём. Дыхание учащается, дрожь сладко целует его в шею. Сергей ненавидел жалость, но для Волшебника был готов заливаться слезами и стенать, если это от него требовалось. — Я бы хотел сейчас быть рядом, чтобы не было потребности в этом всём. Поцеловать тебя по-настоящему, приласкать; избавить от одиночества. Ты ведь так стараешься для нас всех. Он знает, куда бить, и это не так удивительно — Сеченов может вскрыть П-3 черепную коробку, и всё равно не увидеть там ничего нового. Есть что-то определённо возбуждающее в этом едва заметной перемене в Волшебнике: от руководителя к хитрому коту, играющемуся с мышкой. Это всегда было для него не более, чем игрой, занятным времяпровождением: прощупать границы чужой преданности и то, как далеко они могут зайти. Пока выяснялось, что границ у них не было, и Плутоний с ужасающим самого себя спокойствием осознавал, что по велению хозяина готов позволять делать с собой вещи грязнее, чем в собственных больных снах или в чёртовом "закулисье" театра Ласточкина. Возможно, это вшили в его башку вместе с новейшими имплантами. Возможно, он просто был нездоров с самого начала. Честно говоря, плевать — ведь шефу нравилось. Нечаев плавно запускает свободную ладонь под водолазку, оглаживая грудь и напряжённые соски, мягко сжимая горло, и так легко представить, что это чужие руки пока ещё на пробу исследуют тело, дразнясь и наслаждаясь покорной податливостью. Особенно, если закрыть глаза, позволив хриплому чуть искажённому голосу затопить сознание. — Я бы целовал твою шею, касаясь языком того небольшого шрама у тебя за ухом. Ты всегда так вздрагиваешь, когда я прикусываю его зубами. — Он находит упомянутый шрам пальцами, пытается ущипнуть и действительно коротко вздрагивает. – Сколько поцелуев тебе понадобится перед тем, как ты начнёшь скулить и ластиться под мои руки, как послушный щенок? Как течная сука, вы хотели сказать? Он не знает ответа, потому что возбуждение скручивается змеёй внизу живота уже сейчас и, будь Сеченов рядом, П-3 опустился бы на колени по первой же команде. Раскрыл бы послушно влажный рот, и ждал следующей команды. Или хозяйских пальцев глубоко, глубоко в глотке. Он не находит сил, чтобы сказать это вслух, но, видимо, его рваные вздохи говорят всё за него; по крайней мере, сегодня Сеченов добр к нему, и не дожидается ответа. — Оближи пальцы, П-3. — Его голос неожиданно твердеет, но тут же опускается до практически шёпота. Сергей послушно погружает пальцы себе в рот, делая всё возможное, чтобы Сеченов услышал каждый блядский звук. — Погладь себя, как это делаю я. Расскажи мне, что ты чувствуешь, чего ты хочешь, мой хороший, славный мальчик. — Я… — Он задыхается, ох, блять, слова и вправду немеют в горле, стоит ему засунуть ладонь под резинку домашних штанов и коснуться себя. П-3 практически чувствует, как алеют скулы и шея, и прячёт лицо в сгибе локта, сам не зная, от кого. — Мне очень одиноко здесь, без вас. Мне жаль, что я трачу ваше… а-ах, мне правда жаль, шеф, но я думаю о вас каждый вечер. Сеченов шумно выдыхает, или это опять ёбаные помехи, чёрт его знает, но, кажется, его полностью устраивает всё, что П-3 несёт. То, как жалко он сейчас извиняется перед ним. Этого ведь он хочет? Чтобы в П-3 не осталось ничего, кроме сожаления, слёз и мольбы? — Ты не должен извиняться, мальчик, это не твоя вина. Ты хорошо поработал и заслужил немного ласки, не так ли? — Сеченов, тем не менее, кажется невозмутимым, словно они говорят о погоде или работе. Его всегда выдавали одни только глаза, расширяющиеся голодные зрачки каждый раз, когда он смотрел на П-3 в особые моменты. Такие, как этот. Но сейчас его глаз не видно, и это бесит. — А теперь чуть быстрее. Вот так, да. Хочу помять в ладони твою грудь; услышать, как ты стонешь. Сергей делает, как говорят — с грёбанной телефонной трубкой под щекой дико неудобно, но он справляется. Жалкий, унизительный скулёж срывается с губ, когда он дразнит пальцами сосок, представляя чужой жаркий рот и колючую щетину, эти блядские красивые пальцы у себя на члене. Он задирает водолазку практически до подбородка, елозит ногами по сбившимся простыням, пытаясь справиться с волной нарастающего возбуждения, которое он не в силах усмирить в одиночку. — Вам нравится, шеф? Кажется, это всегда будет волновать в первую очередь. Нравится ли он шефу. Хочет ли шеф его. Может ли он быть желанным даже сейчас, за тысячи километров, не способный согреть своим ртом или как-нибудь ещё. Быть желанным даже после того, как его перемололо в фарш в Болгарии и шеф видел, как его кости… Нет. Нет, плохие мысли. Отставить. П-3 закусывает губу, а затем абсолютно глупым жестом гладит себя по волосам, расплетая косички — Дмитрий Сергеевич всегда так делает, чтобы его отвлечь. Блядская трубка чуть сползает, и голос из телефона урчит куда-то ему в шею: — Ты хорошо справляешься, Серёжа. Ты большой молодец. Серёжа. Ох, боже, боже. Надо срочно что-то сказать. Нельзя разочаровать его, нельзя лежать вот так, скулящей возбуждённой массой, пока шеф делает всё за него. П-3 перехватывает трубку покрепче. Жарко и неудобно. Капелька пота стекает по его виску, и он беспомощно хватает губами воздух, жаждущий одобрения. — Я думал об этом, Дмитрий Сергеевич. Вчера, в душе. Только и мог, что представлять, как вы заставляете меня опереться о кафельную стенку и дерёте прямо там. Кажется, получается. Сеченов ненадолго затихает, и Нечаеву хочется думать, что он расстегивает первые пуговицы своей белоснежной рубашки перед тем, как расправиться с ремнём и ширинкой и обхватить своей член, думая о нём. О его покорном взгляде, содранной спине и красных отметинах от зубов на подставленной шее, когда мягкое нутро сжимается особенно сладко. — Так вы трахнете меня? Он надеется, что он способный ученик. Раскладывает себя перед Сеченовым, как его любимые, холодные хирургические инструменты на операционном столе, стыдясь даже просить что-то взамен. — Да, — чужой голос хриплый, твёрдый, такой, что ноги сами плавно разъежаются в приглашении. — я бы вошёл в тебя двумя пальцами, чтобы почувствовать, какой ты узкий и нетерпеливый, как ты будешь просить меня о большем. Сделай это для меня, Серёжа, дай почувствовать тебя. Кто он такой, чтобы ослушаться? Требуется время, чтобы найти смазку в своей чёртовой дорожной сумке, но пальцы внутри возвращают равновесие в сбившиеся было мысли. Вот так. Так, как всегда было правильно — он может тонуть в море собственных эмоций, но потом придёт Сеченов и расставит всё по местам. Возьмёт всю ответственность на себя. — Как ощущения? — Едва слышный вопрос, и это даже отдаёт размытой, едва уловимой нежностью, от которой щемит где-то между искусственных рёбер. — Мягко, горячо… мокро. — Моя умница. — Хрипит Сеченов, а Нечаев только и может, что постанывать жалостливое «да, да, да…» в ответ, погружая пальцы по самые костяшки. — Добавь ещё два пальца. Глубже. Вытащи практически полностью и погладь края, да, молодец. Он всё ещё не может поверить, что делает это; трахает себя пальцами, выгибаясь до хруста в позвоночнике, пока его Волшебник слушает его стоны по ебучему, блять, телефону. По-хорошему, он не стоит того, чтобы тратить на него столько времени и сил. По-плохому, они вообще не должны таким заниматься. По-живому, Сергей жалеет только о том, что не может его поцеловать. Но это — мелочи. Неисправности в идеальном строе алгоритма, с которым давно пора смириться. Не получится прильнуть к чужому тёплым сухим ладоням, не выйдет потянуться к чужому члену и довести до разрядки, вылизывая и зацеловывая, превращая свой рот в алую открытую рану; никто не поцелует его в лоб, как сына или покойника, так, что станет дурно, и не прошепчет горячечно в ухо «хороший мальчик». И всё же ему пиздецки приятно, и он скулит, и в глазах плывёт от влаги, а он только и делает, что слушает, слушает, слушает. — Моё солнце, дыши, вот молодец. Больно? Потерпи, вот так, такой старательный. Ты заслужил мои пальцы в себе, не так ли? Хороший мальчик, П-3. Он дожидается разрешения прежде, чем кончить. П-3 опускает дрожащие ресницы, жадно вслушиваясь в рваное дыхание на той стороне, обрывающееся едва слышным стоном, и не может не представлять, как горячее и вязкое обжигает изнутри одновременно с оргазмом шефа. Они молчат несколько долгих, тягучих от духоты минут. Когда он открывает глаза, внутри вдруг чисто и легко. Словно оборвалась наконец натянутая было до боли, дрожащая и острая струна. Галоп в лёгких затихает. Оказывается, для того, чтобы расслабиться, не хватало одного-единственного приказа. — Ещё месяц, и я снова буду на «Челомее». — Зачем-то ему хочется озвучить этот факт, который наверняка известен Волшебнику и без него. — Не думал, что месяц — это так долго. — Это хорошо. — Рассеянно и немного сонно соглашается Сеченов. Сергей воображает, как Дмитрий Сергеевич суетливо приводит в порядок свой костюм и причёску, и смешок дёргает уголки его губ. — Тогда не буду больше отвлекать тебя бесполезными звонками. До возвращения на «Челомей» с твоими отчётами вполне справится товарищ Штокхаузен. Ему бы ответить, что в гробу он видал товарища Штокхаузена; что «бесполезные звонки» — единственное, что держит его в своём уме. Но он не маленький ребёнок, жаждущий отцовского внимания, и они с Сеченовым и без того рискуют слишком сильно. Он всё понимает, но сам не замечает, как с языка слетает жалкое: — Люблю тебя. Он чувствует, как в номере резко сгущается вязкая, неповоротливая тишина. Выдыхает в неё устало. И, слава богу, слышит в ответ только трескучие обрывочные гудки.