Иерей костей

      Любая обработка портит мясо, но это становится ясно, только если попробовать сырое со всей полнотой его вкуса. С сырым можно понять, чье оно: вкус сохраняет биографию. Полутона пристрастий человека, его привычки питания, возраст и характер — все можно прочитать по мясу. Кровь не так богата, сплошное железо. Её не жалко сливать. Главное, не медлить. Есть свежим, чем раньше — тем лучше. Жир прогоркнет, если будет лежать слишком долго. Можно отрезать куски от еще живого, но тогда вкус портит страх и боль. Они явно просачиваются в кровь, а кровь успевает передать душок мясу, потому что бежит очень быстро.       Он жалел, что не знал всего этого, когда только начал есть людей. Их настоящий, уникальный вкус отныне и навеки упущен. Навсегда.       Вкуснее всего фермеры, которые питались преимущественно зерном. Самые лучшие — те, у кого поля кукурузы. А вот такие, кто при жизни пил отвар полыни от болезней крови, напротив, становились особенно противны на вкус. Бедняки, что часто ели гниль, плесень и лежалое, совсем непригодны в пищу, но он был рад любому путнику.       Всегда можно выйти к людям и там наесться досыта, но стоило ему забрести в город, как обилие человечины и её запаха дурманило. Такой большой выбор, что голова идет кругом — он не мог отдать предпочтение кому-то одному. В этом море людей, где каждый пах по-своему и манил его за собой, невозможно увлечься всего одним аппетитом.       Каждый раз, сталкиваясь с многообразием общества, он переживал сильнейшее душевное потрясение, смесь вожделения и отвращения, с которой не мог справиться. Присутствуя среди людей он лишь сознавал ценность прежнего одиночества, желал только вернуться в свой угол, где будет ждать одного, всего одного человека, которого будет достаточно.       Удивительно, как он, всегда разборчивый, столкнувшись с реальным выбором просто не мог убить.       Ведь завладеть одной душой из многих означало отказаться от прочих, в то время как все они ценны, поэтому в равенстве он не владел ни одной. Только теми, кого Высшее отправляло к нему, он мог владеть и знал, что так угодно всему сущему.       И даже те, кто вызывал лишь отвращение и тошноту, владеть кем никому не захотелось бы — даже они все равно обретали свое пристанище, если так угодно было судьбе. Любовь к ближнему не должна быть разборчивой.       Во внешнем мире так много боли и страдания! Каждый заслуживает покоя. Он даст им покой. Ведь их жизни такие болезненные! Он бы это исправил. Каждый грешник заслуживает рая. Он мог бы съесть весь мир. Тот, кто страдал — ему воздастся за страдания, а невинной душе не понадобится испытывать боль, и настанет всеблагое безмолвие. Конечно, это не то, на что рассчитывали верующие в бога и церковь, но и бога-то, в общем, нет. А он есть.       И он будет беречь себя, как ценнейший сосуд с эссенцией сотен душ. Разведет в себе райские кущи, чтоб дать им спокойную посмертную жизнь.       Потому и съел он всю свою семью, защитив от труда и голода. Даровав им жизнь вечную и заложив их кости на месте фундамента.       Кости — это важно. Кости — это напоминание о том, что человек жил. Существовал в былом, как человек, но душа его уже перешла в другой сосуд. Нет, на самом деле, кости мало что значили сами по себе. Важно было число.       Их он сперва держал в чистой воде, заботливо меняя каждую пару дней, пока не слезало всё мясо и сухожилия. Потом на протяжении часов вываривал в котле с содержимым козьего желчного пузыря и мочевиной. И наконец прятал на несколько дней в тёмное местечко, завернув бережно, как ягнёнка, и протирал керосином. После этого кость сохраняла свою белизну и уже гораздо меньше интересовала диких зверей. Но дикие звери и без того редко совались в его логово. Звери всегда чувствуют хищника больше себя.       Сперва после трапезы он ничего не делал: кости темнели, становясь похожими на сухие листья, и вот это ему не нравилось. Когда только соскоблишь мясо, кости белые, как мел — это он хотел сохранить. Тот момент, когда нож открывает их впервые за всю человечью жизнь. Запечатлеть, какими они были ещё в живом теле.        Кости были той таинственной частью человека, которую он не мог съесть. Сердцевиной человека, если угодно. Косточкой в яблоке. Корешком жизни человека, которым он держался за землю.       Оставались еще кожа, волосы и ногти, но это был просто мусор, регулярно соприкасающийся с миром вокруг. Всего лишь кожура. Оболочка, которую можно счистить — сродни скрабу, который они таскали с собой, — а все прочее он мог проглотить.       Даже глаза можно всосать, как сырое птичье яйцо.       И мозг, выскальзывающий из пальцев, и рыхлый язык, и гениталии, скользкие и упругие, тяжело жующиеся и жёсткие, и внутренние органы, что следовало промывать, чтобы есть их такими, какими созданы первозданно, без налета всей той мелочной и бессмысленной жизни, которой живут люди, пока не знают, что их съедят.       По запаху тела можно представить, каким оно будет на вкус. Это скажет о человеке гораздо больше, чем сможет сказать его язык.       Говорить слова с ними неинтересно, потому что мало кто смог бы его понять. Только убийцы вызывали интерес вне зависимости от мотивов убийства: чем больше душ на счету, тем лучше, ведь это делает больше душу самого убийцы. Такое мясо будто и на вкус было особым, хотя все люди чем-то отличались один от другого.       У рожавшей женщины есть привкус молока и кислинка тревоги за чадо.       У каждой молодой и невинной вкус особенный. Ореховый, пряный, сладкий и кровяной, яичный, солёный, острый.       У старых людей вкус одинаковый вне зависимости от пола. Все горькие, жёсткие, с душком испражнения и смерти.       У мужчин мясо обычно жилистое, реже — жирное. Вкус мускуса. У молодых привкус семени, с возрастом больше отдаёт мочевиной. От пристрастия к спиртному мясо становится горьким.       У детей везде нежное, с привкусом мёда.       И тень гнильцы не испортит вкус. Невозможно съесть всего человека за один присест. Мясо начнет портиться даже в холодном подземелье, но съесть надо все до последнего куска: уважить человека. Даже когда оно темнело в глубине и желтело по краю его все равно следовало употребить в пищу.       Пожрать чужую гордость, чужую красоту. Обсосать каждый порок с косточки, найти наслаждение в любом вкусе. Вовсе не потому, что вкус ему нравился — просто каждый человек имел при себе что-то особенное. История человека записана в его мясе, в феромонах, источаемых кожей.       Он помнил каждую историю в себе и любил её столь же сильно, как ненавидел все, что было ей прежде, всю телесную оболочку, что была поглощена без остатка и переварена, все суждения человека о его же жизни, что были в корне неверны, ведь единственно верным было только одно — что суждено ему быть съеденным. А всё прочее, что делал человек прежде и чем мыслил свою жизнь, всё было лишь тенью.       Каждая жизнь, что он отнял, от рождения до самой своей смерти умещалась в его желудке. И там ещё оставалось место для всех душ мира, равно как и вокруг его обители было место для сотен костей.       Но кто отбелит его собственные кости, если сосуд с эссенцией сотен душ разобьётся?