сувенир

      С тумбочки цепляются спички — шуршат серные бока, шипит огонь. Чаще всего рядом с Альбертом трубочный табак не курится, только если на прогулке, там, где можно отстраниться или довериться порывам ветра. Здесь же — слишком тесно. Пусть будет не в комнате младшего брата, не в то время, когда дыхание спотыкается и глохнет от иных причин. Самуэль может наслаждаться немецким табаком в другом месте, браться губами за мундштук перед кем-то другим. Это видеть не хочется. Ровно как и увесистый жакет для курения: настолько снобистское зрелище, что передергивает от усмешки. Гораздо лучше, когда он рядом только в нижней рубашке, едва приличной из-за отошедшей от ключиц пуговицы. Ещё лучше — если не успевает ее надеть. Как сейчас, вытягивая ноги и прижимаясь голой спиной к холодной подушке. В его руках лишь сигарета; никакой трубки.       Он поворачивает лицо к Альберту. Рассветный час, ровно как и огарок на блюдце, милостивы к его крупным и сильным, но ничуть не жестким чертам. Лишь дым сизой завесой встаёт между ними, поднимаясь, точно текущая вспять река.       У Альберта морщится нос.       — Запах, отвернись, — это не похоже на возмущение, даже на просьбу — слабый отмах рукой, напоминание между делом.       — Ах, простите, — у Самуэля теплые и негибкие интонации. Его голос хрипловатый, уставший чувствовать и прятать шепот. Он не обижается и следует просьбе с удивительным прилежанием: не без ужимки кавалера, с показательной добротой и улыбкой.       Шорох одеяла громкий, хлопковый, будто щербатый. Не то что супружеский сатин, стелящийся гладкостью и дороговизной. Самуэль перехватывает сигарету пальцами — указательным и средним — чтобы усесться на краю братской кровати.       — Ты проверил качество того изделия?       Они редко берутся за что-то вместе. Альберт слишком упрям и горд, чтобы использовать свои знания о металлах и их превращениях для ювелирного дела. Самуэль же слишком настойчив и приземлен, чтобы не найти способ применить умения брата. Изредка он советуется с Альбертом касаемо свойств тех или иных материалов для литья и ковки, и тогда алхимическое чудо превращается в самую глупую столярную безделушку. Это не та форма, которая бы заставила Альберта приобщиться к «полезному‎» труду. Он ни разу не выходил на торги, не продавал найденные минералы, не делился с другими экспериментами и зельями. Самуэль только догадывается, что такие есть, но пытать о сути увлечения — все напрасно. О медицине Альберт только спорил, часто с Эммой, причем в таком ключе, что закрадывались вопросы. Однако Самуэлю хватает и такого одолжения, внезапного: «‎ты делаешь не так» под руку. И скажется: «тогда покажи мне‎».       Альберт после такого всегда теряется и оправдывает свое вмешательство, уча Самуэля с суровостью, которая приходится ему по нраву.       — Да. Я внёс все в ведомость, — на этом можно и закончить.       — Ну-у, неужели ты настолько считаешь меня недостойным?       Самуэль раздет пред ним, выглядя секретно в другом — прищуре глаз, обороте через плечо и гибкости мышц.       — Ты издеваешься, — Альберт перит на него лживо равнодушно. Темы для разговоров подбираются чертовски неуместно.       — Хорошие беседы хороши в любом положении, — рука рассекает воздух почти театрально.       — Не приставай ко мне с этими скучными материями.       — О как!.. — Самуэль затягивается, смотря в утреннюю полутьму с какой-то задумчивостью: — А мне с дуру показалось, что к некоторым земным делам ты всё-таки близок…       Таким, как стиснутые пальцы на собственных коленях; как мощная грудь Самуэля, что льнет к его позвоночнику мраморным весом, который призван прижать и обездвижить. Тогда Альберт понимает, насколько суетное может увлекать и пронзать.       — С дуру, — выделяет Альберт. — Точно не к тому, сколько стоит на рынке проба золота.       Самуэль хотел поиронизировать, что, насколько ему известно, алхимики ищут как раз золото, однако…       — Мне в тебе это и нравится. Ты делаешь бесстрастные выводы, без наценок или сбавок.       Альберт сдается. Его ладонь мнет испорченную часть лица как бы в усталости, в сущности — подавленном полустоне удовольствия и признания. Такие комплименты — то, что ему бы хотелось слышать почаще.       — …Скажи, когда ты научился так льстить?       — А ты не помнишь? — получено многое, но хочется ещё, и осечка младшего брата наталкивает на какой-нибудь наводящий и цепкий вопрос.       — По-моему, мне ты просто врал. Может, натренировался на клятвах для Мэри? — Альберт не так часто называет свою мать таковой. Ровно как Эмму сестрой, а его — братом. Обращаться так к Самуэлю не так много причин и… условий.       — Все для ее же блага, между прочим. Родителям стоит говорить то, что они хотят услышать, тогда жизнь становится значительно легче. Обещая старшим покой, которого они так желают, ты сам освобождаешься от их надежд и планов. Гораздо лучше сказать: «‎мама, ты права, я так и поступлю», и все равно сделать по-своему, чем бороться с ее упертостью. Она сразу подобреет и потеряет всякую тревожность, а дальше уже неважно… Да, для меня это благое решение. Не изменять себе, но и не расстраивать ближнего.       — Как все просто: всего лишь нужно придумать какое-нибудь «‎благо».       Лоснящийся смех не тревожит даже пыль вокруг. Самуэль все также негромок, приятно утомлен и весел по привычке. Он не собирается доказывать или спорить. Начинать унылые и нудные разговоры о морали, приличии, хорошем и плохом — добровольно себя зарубить. Пусть это случится на прогулке, где можно отстраниться или довериться порывам ветра. Здесь же — тесно.       Пару слов назад они делили кровать и исступление. Призывать после такого к праведности — кощунственно и смешно донельзя. Самуэль только дразнит:       — М-м… Да. Попробуй. Вдруг получится.       Он тянется к посеребренному портсигару, чтобы закурить вновь. Ему мало, и Альберт знает об этом, с трудом сдерживаясь от чего-то нехорошего и мясного. Впрочем, это желание, в свою очередь, замечено уже Самуэлем. Не то чтобы он намерен уходить от укола:       — Хорошо. Тогда скажи мне, что ты хочешь обсудить.       Ответа не случилось. Это частое упрямство похоже на неумелое заигрывание, и не требуется угадывать, что скрывается под молчанием Альберта.       — Двинься сюда, — Самуэль не теряется, покушаясь на отстраненность брата. Прихватив за брючину коротких кальсон, он призывает его приблизиться.       Под Альбертом складками собирается постель. Вздох его поверхностен, но красноречив: его тянут к себе настойчиво, собирая под хваткой тонкую одежду и неизбежно приспуская ее с пояса. Чтобы не допустить этого, стоит поддаться. Сесть позади, никак не рядом, не плечом к плечу — тогда угадается, что именно такого обращения Альберт с собой и хотел.       — Какой же ты капризный, — Самуэль выпускает дым в другую сторону. Он не разворачивается к Альберту, не давая ему шанса покомандовать вновь.       Солнце как раз начинает свой пост, раскидывая лучи всепронизывающим белым. Интерьер насыщается цветами, подчёркивая заброшенность комнаты. Она похожа на музей или обитель скорби, что-то пустынное и колючее. Живое присутствие царящему беспорядку чуждо. Но оно, живое, бросается Альберту в глаза: не отвести их от Самуэля.       Обычно Самуэль никогда не поворачивался к нему спиной: не находилось случая, который бы определил такое положение. Даже если страсть сажала Альберта сверху, даже если он ощущал под ладонями выступ лопаток и линию шрамов, если сводил ноги на его покатых боках — все это не приближало к нужному. Случалось, что Альберт уставал до того, как Самуэль собирался уходить к себе, и с неожиданным покоем засыпал. Всего на пару часов, но особенно позорных, похожих на великую слабость перед другим человеком.       Но в Самуэле ничего не выдает переживаний о том, что Альберт горбится и сжимается, касаясь голенью теплой поясницы. Ему будто нет дела до спонтанных прикосновений и выученных замашек младшего брата. Он занят курением и мыслями, а также хитрым выжиданием, ведь стало тихо и бездвижно не просто так. Альберт или скажет, или сделает. Надо просто подождать. Но пока его серый взгляд въедается в то, что раньше только чувствовалось.       Значит, он не ошибся, думая, что следы на спине Самуэля от битья. Альберт никогда не перепутает улыбку розг: сначала она выступает красными пятнами, а затем врезается в кожу, пережевывая ее упругость. Наказание ими тонкое, хлесткое, крепящее на месте удара темнеющие рубцы. Но у Самуэля они молочные, затянувшиеся почти полностью. На таком здоровом и величественном теле, думается, заживет все на свете. Но почему-то не порка за жестокую проделку с ульем.       Их мать всегда имела твердую руку и била жутко — такого не захочется во второй раз, хотя выдавали и три, и четыре. Альберт проследил, что лучше всего просто расслабиться и не напрягаться перед замахом. Тогда сопротивления мышц будет меньше, и боль ляжет не столь мучительно. Он пользовался этой придумкой сам и советовал ее Эмме, но никогда не Самуэлю. Зная, что в протестантской школе, в которую тот был отдан, бьют чаще, чем дома, Альберт дивился, что брат сам не дошел до этой простой истины: принимать и смиряться.       В тот день ходил пол. Самуэль не давал уложить себя на скамью с упорством раненого звереныша. Крепость ног поднимала его и тут же выводила на бегство, которое обрывалось поучительной хваткой. У Мэри растерялись любые слова, оставив лишь леденящую ярость. Женское лицо померкло и стало судящим страшной карой, обретя синеву от скопа испытанных мук. Ничего материнского в ней не отозвалось — только страх и злоба за постоянное вредительство старшего сына. Она слишком любила его, и теперь эта любовь привела к непоправимой вольности, заносчивому бездумью. Вере в свою особенность миловать и судить.       Приучить Сама к порядку казалось невозможным. Оставалось одно: приложить силу, держащую дом Вандербумов в сохранности и сытости, чтобы преподать урок. Если не сделать этого, если не отринуть нежность, она загубит ребенка.       «‎Мама, я защищал Эмму, мама! Он хотел ей сделать плохо! М…ам!» — мольба в голосе, дешевый героизм, любые ухищрения, чтобы снять с себя ответственность.       У Альберта за диафрагмой образовывалась вибрирующая дыра. Его лёгкие будто наполнялись водой: брат смеет оправдывать себя, говорить ложь, врать, врать! Он замер в коридоре, незамеченный и ненужный для развернутой экзекуции. Ему перевязали рану, но она все ещё бешено пульсировала. Побег Самуэля трепыхался писано и красочно, тонул в красном шёлке материнского платья, пока прыткого мальчика укладывали плашмя. Будь Самуэль мирен и робок, его наказание не казалось бы для Альберта настолько… желанным? Важным и справедливым.       Панорама расплаты насыщалась мычанием, постоянным дерганьем и кривизной позы. Наконец, мать занесла розгу. Этот хлещущий звук было не с чем сравнить. Даже спустя годы Альберту не придумать, как обозначить резвый удар, корчащий губы его брата — настолько особенно он приходился на слух. Как помнится, Альберт погрузился в вязкую негу: он даже перестал держаться за лоб, из которого, казалось, уже никогда не прекратит течь кровь. Она застелила ему глаза, но он хотел видеть, продолжать стоять, слышать, потому смаргивал и тер веки дрожащими конечностями…       Удар не казался ему громким или страшным, скорее нагретым, спасительным, заботливым… Оберегающим от всего плохого. От того, что отбирает и высмеивает. Тогда любовь мамы принялась как неоспоримая. Да, только любящая женщина способна на такое!.. Даже когда он пытался повторить похожий замах, но уже на себе и будучи взрослым, шлепок не выходил настолько жгучим. Альберт очевидно жалел себя, в отличие от Мэри, которая хлестала Самуэля до рваного крика. Он очень долго и смело сдерживался, поджимал бледные от боли губы, хмурился до сплошной морщины заместо лица. Упрямый мальчик не сдавался. Но время и повторные движения сломили его, выдрав обиженный выкрик с надеждой на помилование.       Розга сломалась надвое. Одна из частей повисла, точно на волоске.       Треск и детское сопение вернули Мэри к жизни: ее стеклянные глаза, напоминающие глаза Альберта, вдруг прояснились. Не веря в то, что было ей сделано, она будто отшатнулась от самой себя. Спустила Самуэля со своих колен, но тот только и смог, что скатиться с них куклой и лечь на паркет. Он горел весь, полностью, растоптанный и брошенный остывать. Ровно как и сам Альберт, накаленный радостью, признательностью, победой и наслаждением. С его головы снова стекла серозная жидкость вперемешку с кровью, которой он испачкался от ликования и забытия.       Они оба сохранили память того события — уродливым шрамом на лице, отдающим фиолетовой гнилостью, и такими мягкими, почти невидимыми полосками на пояснице и крестце. Не равносильно, почти насмешливо нечестно. К тому же, Альберт так и не приложил свое участие к ‎сувенирам мести, когда Самуэль знатно мазнул по нему дерзостью.       Альберт носит на себе его след и безрассудство. Когда-нибудь он подарит брату ровно такой же символ несдержанности.       — А я все думал, чего ты высматриваешь, — непрошено является горечь, чувство пойманности в клетку своих ошибок.       Однако ничего корящего Альберт не говорит.       Самуэль оставляет окурок на том блюдце, где затух фитиль расплавленной свечи. Хотя замысел Альберта был им пойман, он не прерывает лицезрение этих проклятых шрамов. Взамен почти режущие холодом пальцы ложатся на прямую спину. Уверенности в том нет, но и прекращать не хочется. Раз уж карты раскрыты, стоит подтвердить. Рука выписывает согласие, щекочет белесые шрамы, расписывается на каждом одобрением и пылкостью. Острая, высеченная из лунного камня щека льнет к плечам, отчего Самуэль слегка удивлённо выпрямляется.       Что чувствовать, что говорить, когда обнажают твою вину, настоящее безумие, почём в схожем сумасшедшем жесте? Ласковость Альберта поразительна, став приятным заключением сегодняшней связи. Даже если она направлена на нечто столь рубцеватое, постыдное и требующее раскаяния.       — Ты же не знаешь, как они выглядят? — наконец спрашивает Альберт.       — На затылке глаз бог не выдал. Совсем плохо?       — Нет, — в произношении нет усилия, отчего и без того высокий голос сливается с пустотой. — …Хорошо.