***
Плотные тяжёлые шторы глубокого синего цвета не оставляют никакого шанса точно определить время за окном. Кацуки, по ощущениям, был в отключке сутки, но, может, и все три, если его накачали достаточно сильно. Голова гудит, а в глазах мушки не только от тошноты, но и от непроницаемой темноты в комнате. Он еле-еле может разглядеть собственные ноги, привязанные к стулу, что уж говорить о чём-то дальше своего носа. Где-то в отдалении доносится явный звук шагов, а потом дверь в комнату открывается. Свет резко бьёт по глазам, включённый через секунду после того, как кто-то зашёл. Кацуки надеется, что это не он. Но надежда обычно обходит его стороной. — Проснулся наконец? Как спалось под транквилизаторами, мой хороший? — Нахуй иди. — Значит, спалось хорошо. Изуку коротко смеется, однако глаза не выражают этой эмоции, от чего обычных людей передёргивает, но Кацуки раздражённо морщится и хочет уже сам застрелиться, лишь бы не видеть эту рожу напротив. — И зачем я тебе в этот раз? — Мне стало скучно, а кроме тебя мою болтовню особо никто не слушает, — притворная грусть тоже не идёт ему. Кацуки ждёт, когда же настоящие чувства вылезут наружу вновь, чтобы увидеть их ещё раз. Он мог бы попытаться вырваться, но зачем, если через несколько часов Деку отпустит его сам. Лучше просто насладиться тем, как хрупкая чужая маска снова слезет старой кожей, а реальность останется, и только Кацуки сможет увидеть её. Это его привилегия. Изуку не спешит рассказать, сколько Кацуки спал, какое вообще число и где его телефон. Он лишь смотрит какое-то время на Бакуго, смешно наклоняет голову к левому плечу, задумываясь, и достаёт из-за пояса брюк острый нож. Кацуки молчит. Попросту привык к заскокам психованного Деку, зная, что настоящего вреда тот причинить никогда не сможет. Вполне способен сделать больно, неприятно, словно жуки под кожей ползают, но не более того. Остальное автоматически становится табу, потому что Каччану вредить нельзя. Изуку заходит за спину, режет толстые верёвки, слой за слоем поддающиеся острому лезвию. Кацуки немного удивлённо растирает затёкшие кисти с красными следами, пока Деку уже занимается привязанными ногами. — Иди. — Даже не поболтаем? — вопрос срывается с языка быстрее, чем Кацуки успевает подумать, но хотя бы интонация игривая, подбивающая что-то сделать, а не жалкая и реально вопрошающая. Изуку горько улыбается, останавливаясь на полпути к выходу, крутит в руке нож и не спешит полностью поворачиваться лицом к Бакуго — так и остаётся в полоборота. — Я тут подумал, что у тебя наверняка есть дела поважнее. Похищу тебя в другой раз, Каччан. Будет больше новостей, чтобы обсудить. Странно состоять во враждующих группировках, быть соперниками по жизни и без этого, и в то же время вести себя подобным образом, думает Кацуки. Ему должно быть наплевать с высокой колокольни на Деку и его жизнь. Но никогда не было и не будет. И сейчас эмоции в чужом голосе напрягают, потому что грустно от них становится как от своих. — Сюда иди, болван. — Зачем? — но Изуку уже идёт обратно, в голосе неприкрытая заинтересованность, и это нравится Кацуки намного больше. — Чтобы я не видел твою кислую рожу. Что опять случилось? Посрался с Половинчатым или Киришима тебе тогда слишком сильно по голове вдарил? — Нет и нет, — Деку раздражённо выдыхает, но садится недалеко, на диван, и снова смотрит на Кацуки. Бакуго тоже пересаживается к нему, пытаясь уловить какие-то изменения в лице. — А что тогда, Деку? — Думал, что похищу тебя по обыкновению, вынесу мозг, как ты любишь говорить, и отпущу, а сейчас как-то перехотелось. Мне правда стоит меньше заниматься этим, если не хочу опять встревать в разборки с твоей бандой. Киришима на самом деле больно бьёт, у него рука тяжёлая. Кацуки смеётся, потому что это правда, но вот начало ему совсем не нравится. Деку определённо вновь загнался по какому-то тупому поводу, а теперь будет страдать от недели до месяца, пока кто-то из его идиотов-помощников не заметит. Он решает предположить самое простое и в то же время абсурдное: — Соскучился просто, что ли? — …Да. Кацуки хмурится, думая сначала, что это очередная шутка, но потом видит ужасно раздавленный вид Изуку и просто не понимает. Ему бы уносить ноги, потому что он в потенциальном логове заклятого врага, но здесь настолько привычно, что уже всё равно. Здесь уютно. Здесь есть Деку и эта комната с плотными синими шторами. — Ты такой придурок, вот правда. Кацуки вздыхает тяжело, придвигается ближе и вдобавок тянет Изуку на себя, обнимая. Деку ойкает от неожиданности, но затем крепко цепляется за Кацуки, зарывается носом в плечо и улыбается. Бакуго знает, что этот засранец улыбается, он буквально телом чувствует, как Деку почти урчит от удовольствия. Такое происходило всё чаще, но впервые Изуку сам признал, что соскучился. — Я оставлю рубашку, сойдёт? — Сойдёт, но я бы предпочёл тебя, — Изуку бурчит, не поднимая головы, и в отказе начинает мычать, стоит Бакуго только дёрнуться куда-то из объятий, — Ещё немного. Потерпи. Кацуки снова вздыхает и цыкает: «Ребёнок». Киришима чуть позже на их базе бегает хвостиком и дотошно расспрашивает. Ужасно бесит. — Ну что? Опять Деку на свиданку тебя похитил? Тебя не было два дня, чувак! — Я выбью из вас всех, уёбков, дурь, раз меня так просто похитить у вас под носом. Мина, это и тебя касается! — Да я же вообще молчала! Так нечестно, блин… Кацуки не понимает, за что ему достались именно эти создания божьи, которые серьёзными бывают процентов пять от всего времени существования, и эти проценты уходят полностью на их миссии. Спасибо и на этом. Так ещё и совсем не против лишиться своего босса на пару суток, зная, что его может украсть только один человек. Когда-нибудь они с Деку дойдут до нужной стадии в отношениях, и вот тогда всем подопечным с обеих сторон пиздец. Потому что они будут громкими. Кацуки наплевать, в каких позах, наплевать, кто в итоге будет сверху, а кто — снизу. Он просто знает, что Деку не сможет остаться тихим, про себя вообще молчит. Раз каждая из сторон удачно их шипперит, то вскоре будет пожинать плоды. (Впоследствии Мина с Ураракой радовались только неделю. Потом они первые кричали о том, что в комнатах боссов нужна звукоизоляция самого высокого качества).***
«Сам виноват». «Это только твоя вина». «Ты убийца». «Он был достоин жизни больше тебя». Кацуки уже второй год страдает от кошмаров. Ему не страшно. Ему всего лишь чертовски больно. Он ненавидит себя настолько, что тоже пытался уйти следом, но не вышло — спасли вовремя. А Изуку никто так и не спас. Кацуки его не спас. Средняя школа была адом для многих по разным причинам. Даже для Кацуки это было тяжело, потому что мозг был завален усложнившимися предметами (пусть он и делал вид, что для него всё это пустяки); гормоны херачили так, что жутко становилось от всех тех мыслей, что лезли в голову. Кацуки с первого года в средней школе думал только о поступлении в Юэй, и это никак не способствовало спокойной жизни. Деку начинал бесить с каждым днём лишь больше. Его хотелось сломать, чтобы не пытался, чтобы не шёл за Всемогущим, за Кацуки, чтобы не сдох на первом же мало-мальском злодее. Но он упорно хватался за тонкую ниточку, ведущую к неисполнимой, как считал сам Бакуго, мечте. Деку словно не понимал, насколько это безрассудно, и уж не Кацуки было ему это говорить. Он в принципе не говорил ему практически ничего, кроме оскорблений. И до сих пор жалеет, что тогда не лишился голоса или языка, а ещё своих подростковых мозгов, чтобы наверняка. Последний год становился решающим. Кацуки нужна была идеальная репутация, чтобы в старшей школе не было лишних вопросов. Ему позарез нужен был чистейший аттестат и рекомендации. Он даже забыл на какое-то время, что где-то позади всё ещё стоит Деку. А потом учитель сказал, что этот хлюпик тоже на полном серьёзе собирается в Юэй. Кацуки не помнит, что вообще произошло за те мгновения осознания. Он просто видел перед собой только скукожившегося Деку, которого затолкали его прихвостни в пустой класс после уроков, видел размытые края картинки и чёткие линии сжатых губ и нахмуренных бровей. Он не помнит, почему настолько разозлился. Сейчас это всё кажется неважным и слишком поверхностным, от чего только хуже на душе. Но глаза, буквально кричащие о мимолётной ненависти, ужасно горькой печали и, наконец, принятии, навсегда остались ярким выжженным пятном в памяти. Деку, нет, Изуку тогда впервые за всю жизнь посмотрел на него с ненавистью. А Кацуки ушёл, сжимая кулаки, потому что это была вовсе не его забота. Деку мог и сам решить всё для себя. И он решил. В тот же момент, как дверь класса с хлопком задвинулась, он вывернул свой рюкзак и впопыхах написал письмо, длинное, корявое и размытое местами от слёз. Изуку всё и правда решил. Раз и навсегда. Кацуки ещё не успел уйти домой. Он отмахивался от статистов, шедших позади, прокручивал в голове весь этот недавний «разговор», когда один из придурков почему-то радостно сообщил, что глупый Деку полез на крышу школы. Кацуки тяжело сглотнул и повернул голову, жмурясь от солнца. Он и правда там был, Кацуки даже со своего места мог различить истеричную дрожь чужого тела, нервное перекатывание с ноги на ногу. Солнце было почти за спиной Деку. Кацуки никогда особо не интересовался религией, но в тот момент вся эта картина выглядела так, словно была запечатлена в библейских писаниях. Он застыл на секунду, не желая признавать того, что видел, потому что было красиво и страшно. Проскочила мысль лишь о том, что в возможной записке будет причина такого поступка, вот тогда Кацуки будет худо. Сейчас он проклинает себя, потому что быть настолько помешанным эгоистом без нормальных чувств — это ещё постараться надо. Он помнит, как Деку снял обувь, школьный пиджак, расправил руки и закрыл глаза. Помнит, что, вроде как, кричал во всё горло, а по факту лишь выдохнул воздух из лёгких с хрипом и застыл, смотря на тело, летящее вниз. Он упал близко. Кацуки чувствовал собственную дрожь, такую же, как у Деку секунды назад, вязкую тёплую кровь, стекающую по рукам, и её же капли на лице. Статисты просто орали, что есть мочи, вроде звали кого-то, когда наконец опомнились и поняли, что человек с разможжённым черепом не способен дышать и двигаться. Кацуки пустили на похороны. Его всё ещё считали другом Изуку, поэтому дали прочитать записку, когда он настойчиво попросил, хотя предупреждали, что лучше этого не делать. Когда его кто-то мог остановить? Он прочитал. А потом просто забрал смятый сотни раз листок с собой. Остальным он ничего по этому поводу не сказал, но знал, что мать точно догадывается о «внезапной» пропаже. Ему было плевать. Теперь было всё равно. Последняя преграда самоустранилась, но никакого облегчения так и не последовало. Только перманентное ощущение чужой крови на руках, могильный холод за спиной и лихорадочные сны каждую ночь. Кацуки перечитывал письмо день за днём две недели подряд, пока не смог наизусть его пересказать. Изуку ни разу не упомянул его имя в причинах смерти. Он писал, что осознал свою никчёмность, бесполезность, наивность, раз верил в возможность стать героем (и всё это были только фразы Кацуки). Изуку извинялся перед матерью три грёбаных раза, и Кацуки повторял эти строки перед сном подобно молитве. Он желал ему счастья. Тому, кто подтолкнул к краю, унизил и раскрошил мечты и надежды, сжёг мосты между ними. Изуку написал: «Надеюсь, теперь станет проще». И Кацуки точно знал, кому адресованы эти слова. Юэй больше не выглядела мечтой. Сдать экзамены и поступить было не так сложно, что ещё больше разочаровало. Кацуки не понимал, зачем всё это продолжает. У него, оказывается, больше не было цели, мотивации и стремлений. Изуку был якорем, вроде сдерживал что-то внутри, ограничивал, но без него Кацуки не стал вольно плыть к заветной мечте, лишь попал в шторм и захлебнулся под толщей ледяной воды. А на втором году Изуку вдруг заговорил с ним. Не в голове голосом самого Кацуки, а своим, высоким и нервным. Он стоял рядом, когда Кацуки отвечал у доски, сидел на подоконнике в комнате, если Бакуго делал уроки. Изуку стал осязаемым и видимым, но был одновременно полупрозрачным и неприкасаемым. Кацуки долго пытался смотреть сквозь него, боялся дотронуться и почувствовать человеческую кожу. Мертвецы не разговаривают, не появляются в комнате из ниоткуда, не подсказывают ответы в домашках и не качают головой в такт музыки в наушниках. Несколько раз поговорить с Изуку в тишине урока — и вот ты уже сидишь в кабинете школьного психолога, который очень уж осторожно спрашивает что-то про детство, плохие события в жизни и необычные симптомы. Кацуки не псих. Психолог тоже говорит, что он не псих, но Бакуго не тупой в свои семнадцать, чтобы не различить в глазах правду и реальное к нему отношение. Хуёвый у них в школе психолог, надо бы нового найти. Он упорно делает вид, что ничего странного не видит, перестаёт говорить с пустотой, вместо которой на него смотрит обиженный Изуку, и это работает. Удачно получается списать на редкие разговоры с самим собой. В комнате он слышит нарочно громкое сопение и закатывает глаза. Изуку словно не понимает, что говорить с умершими нельзя даже с помощью причуд. Кацуки тихо и устало шепчет: «Ну чего тебе ещё?» И Изуку дёргается, улыбается и протягивает ему один из своих блокнотов с записями. Это блокнот с подозрительно отличающейся обложкой — не обычная голубая, а обклеенная оранжевой бумагой и чёрными «взрывами». Вещи у мёртвой галлюцинации взять ну никак не получится, поэтому Изуку открывает сам нужные страницы, ждёт, пока Кацуки прочитает, а потом показывает следующую. Он стоит напротив и держит блокнот на весу, что раздражает и мешает чтению. — Сядь уже сюда, господи. Изуку хлопает глазами так знакомо, что Кацуки немного кроет, но он сдерживается, отодвигаясь на кровати в сторону, чтобы освободить место для несуществующего Деку. Так намного удобнее, хотя краем сознания доходит, что сейчас он как бы даже не читает ничего, только пялится в пустоту и на свои руки. Изуку по-прежнему зовёт его Каччан, помогает с разработкой костюма, подсказывает, как лучше ударить оппонента на тренировке или куда выстрелить причудой. Кацуки не то чтобы нужна помощь в последних пунктах, но это приятно, пусть и чертовски больно. Потому что подбадривать и помогать мог живой, дышащий, улыбающийся и тёплый Изуку, а не его воплощение без тени и телесной оболочки. Кацуки заканчивает академию одним из лучших учеников, а через несколько лет может позволить себе небольшую квартирку и наконец вдыхает свободно. Теперь можно спокойно ругаться с надоедливым соседом в голове, и никто не покрутит пальцем у виска. По крайней мере если Кацуки не будет орать слишком громко, чтобы слышали уже вполне реальные жильцы дома. Вина всё ещё гранитным камнем давит на плечи и грудь, но с Изуку под боком, который навсегда остался в школьной форме, она немного притупляется. Когда его нет, Кацуки пишет в маленькой записной книжке только несколько слов. «Прости меня за всё». И исписывает этой фразой все сто листов. Каждую строчку. Он не может сказать этого вслух до сих пор. Кацуки видит, как Изуку гуляет по комнатам, заглядывает на кухню, будто может испытывать голод, стоит на маленьком балконе и смотрит вдаль. Кацуки знает, что давно сошёл с ума, что у него все признаки какого-то психического расстройства, но не спешит к врачу или даже в интернет за поиском страшных болезней. Ему в общем и целом нет никакого дела до того, по какой причине он видит мёртвого бывшего друга. Он просто считает это благословением и проклятием одновременно. Однажды Кацуки понимает, что слишком долго держит рядом с собой Изуку. Даже если это только его больной мозг и поломанная психика. Он ждёт вечера, потом — пока появится Изуку. Тот ничего не понимает, но молчит и не прерывает поток мыслей, наблюдая за нервным Каччаном. Ему уже двадцать пять, он совсем взрослый (это заставляет Изуку улыбнуться и слегка успокоиться). Кацуки падает на колени, прижимается лбом к полу и шепчет сорванно: «Прости, прости, прости. За всё. Ты был достоин больше, это тебя должны были спасти, а не меня, когда я решил сдохнуть вслед за тобой. Прошу, прости меня, Изуку». Кацуки плачет. Он рыдает, стоя на коленях, ощущая холодную ладонь на спине и привычное присутствие смерти. Изуку исчезает на месяц. Кацуки худеет от недосыпа, но впервые по-настоящему счастлив, что, кажется, его смогли простить, раз ушли так спокойно. А потом старый кошмар и утро, пасмурное и дождливое. Изуку сидит на краю кровати, с печалью смотрит и произносит, легко улыбаясь: «Давно простил, Каччан». Кацуки снова плачет. Не скрывает слёз, бормочет несвязный бред и, кажется, окончательно едет крышей, потому что Изуку, обнимающий его, неожиданно тёплый и мягкий.***
Изуку чинит технику и иногда правда не понимает, как можно настолько угробить гаджет, купленный за бешеные деньги. Залитые чаем, кофе или энергетиком клавиатуры ноутбуков; не заряжающиеся телефоны с многовековой пылью и грязью во всех возможных отверстиях; проблемы с наушниками, «вдруг» оказавшимися в воде или супе, и прочие прелести людского идиотизма. Он привык, да и сам иногда грешит чем-то таким. Но вот раздолбанный вдребезги ноутбук и ужасно красивый клиент — явление редкое, если не единичное в его практике. — Мы не принимаем запчасти, извините. — Какие запчасти? Я за ремонтом пришёл, — блондин настойчиво пихает ноутбук за стойку, в руки Изуку, и тот немного теряется. — П-подождите минутку… Но он же выглядит так, словно его кинули в стену! Три раза! — Вообще четыре. — Тем бо..! Чего? — Изуку думает, что ему послышалось. Он надеется, что послышалось. — Четыре раза в стену, не три. — Господи, за что мне это… Клиент профессионально закатывает глаза и цыкает, но тоже кидает ещё один взгляд на разбитый ноутбук и вздыхает. — Так. Ладно. Можно хотя бы попытаться вытащить оттуда всю инфу? Мне правда нужны файлы с жёсткого диска. — Я попытаюсь, но ничего не могу обещать. Оставьте мне свой номер, я позвоню Вам, как только что-то решится. Молодой человек быстро чиркает цифры на стикере, который протянул Изуку, бросает отрывистое: «Там написано, но если что, я Кацуки», — и уходит, звякнув ещё раз колокольчиком над дверью. Изуку стонет, роняя голову на стойку, и из-под чёлки жалостливо смотрит на ноутбук. — А ведь красивый, блин. Через дня три он звонит этому Кацуки, зевает в трубку и просит прийти в любое удобное время, пока мастерская ещё работает. Он появляется неожиданно и приносит с собой ароматный кофе из кофейни неподалёку. — За испорченные нервы. И заплачу вдвойне за любую сохранённую информацию. Изуку протягивает флешку, с осторожностью принимает ещё горячий кофе и мычит в удовольствии, потому что другие срочные заказы отняли все силы этой и прошлой ночью. Кофе точно не помешает в данную минуту. Кацуки вертит в пальцах небольшую чёрную флешку и слушает Изуку. — Я сохранил здесь большую часть того, что было на диске, но, увы, не всё. Три папки с фотографиями, курсовые и ещё парочка документов точно целы. — Курсовые целые? Я поставлю тебе памятник, — парень скалится, разглядывая флешку, словно там компромат на его худшего врага, а не спасённые чудом курсовые. — Памятник пока рано, а вот от двойной оплаты не откажусь. Кацуки правда платит вдвое больше, но уходит настолько довольным, что даже не верится, что это он принёс разбитый им же, видимо, в гневе ноутбук. Изуку даже грустно немного, что они не живут в романтической комедии, и блондин не будет специально что-то ломать, лишь бы прийти вновь. Ему бы хотелось ещё разок увидеть довольное лицо этого парня. Но Кацуки не собирает всю поломанную технику в округе и не ломает специально свой телефон или новый ноутбук. Он просто мается с неделю, терпит подколы друга-идиота, а потом снова идёт за кофе и сворачивает в мастерскую. Ему не пристало слишком уж долго думать и сомневаться. — Приглашаю на свидание. Изуку давится кофе, вскакивает с места и почти кричит: «Чего?!» — Сви-да-ни-е. — Не надо повторять мне по слогам. Это просто неожиданно, вот и всё. — Так это..? — Я свободен завтра после четырёх. И хочу горячий шоколад. А зовут Изуку. — Буду здесь ровно в половине пятого. И да, — Кацуки наклоняется ниже, подмигивая, — На бейджике написано. Я знаю, Изуку. Изуку вспыхивает и слушает приглушённый смешок Кацуки за дверью. На следующий день в половину пятого у входа стоит Кацуки со стаканчиком горячего шоколада и двумя билетами в аркады. Изуку светится, отпивая шоколад, и щебечет всю дорогу о том, как на самом деле обожает подобные штуки с игровыми автоматами. Кацуки не знает, что за херня вообще случилась в ту первую встречу, но безбожно залипает на чужой смех и впервые благодарит судьбу за такой подарок.***
Изуку просыпается на коленях у Каччана, ровно так, как и успел задремать. Он медленно вспоминает сон, и не знает, как себя чувствовать. Похоже, эта вселенная, далеко не самая плохая, которую можно придумать. Кацуки тоже спал, но проснулся почти одновременно с Изуку, словно выработал рефлекс после его побега ещё на первом курсе, чтобы предотвратить возможный рецидив. Он недовольно щёлкает Изуку по носу, потому что тот слишком неожиданно встал и вообще испортил Бакуго весь отдых. Но в глазах читается забота и искренний интерес, когда Изуку говорит о том, что ему снились они. — Я помню всего несколько разных миров, но у меня стойкое ощущение, что я забыл ещё какие-то, которые успели присниться. Обидно, — он вздыхает, приподнимаясь с ног Кацуки. Тот шипит от покалывания в затёкших бёдрах. — Даже если не помнишь, наш с тобой мир мне вполне нравится, а в других пусть другие версии развлекаются. Кацуки хмурится, обдумывая ту часть чужого сна, где в живых остался лишь он, но не хочет акцентировать на этом, потому что Изуку тоже не выглядел комфортно, рассказывая о таком. Зато другую деталь Бакуго озвучивает с явным намёком. — Хотя в аркады я бы тебя сводил. Хочешь, горячий шоколад приготовлю? Изуку весь загорается, хихикает, как будто неожиданно стал вновь маленьким, и целует Кацуки в щёки, нос, лоб, губы, пружиня на кровати. — Ну всё-всё, отстань, чудовище. Тогда на выходных можем сходить на свидание в аркады. А горячий шоколад хоть прямо сейчас, если Пинки опять не выхлебала всё моё молоко. — Ты же знаешь, что я люблю тебя? — Ещё бы ты не любил, говнюк, пойдём на кухню. Кацуки успешно находит спрятанное подальше в холодильник молоко и победоносно вертит коробкой перед носом Мидории. Тот смеётся и помогает в готовке, насколько позволяет душа шеф-повара Каччана. Горячий шоколад выходит в тысячу раз вкуснее, чем тот из сна, что ещё вспоминается лёгким привкусом на языке. Каминари, спустившийся за своим соком, удачно упрашивает Бакуго приготовить завтра что-нибудь и друзьям. Изуку улыбается, и Кацуки просто не может отказать сразу двоим. Он сидит рядом на стуле и охотно целует вновь разомлённого теплом Изуку, стоит им остаться одним, уверяя, что лишь пробует напиток. Изуку фыркает, и этой ночью они спят прямо в гостиной на разложенном диване, потому что так и не успевают дойти до чьей-либо комнаты. Айзава измученно вздыхает, когда видит проблемных детей, спящих на диване; зажимает переносицу, тихо ругаясь и накидывая на них одеяло из общего шкафа класса «А». Он мимолётно улыбается, когда треплет Изуку с Кацуки по волосам, но осторожно, чтобы не разбудить. Всё же он будет скучать по своим детям, когда они выпустятся. Даже по самым проблемным за всю его жизнь.