***
То был июль, кажется. Отзвенела Танабата, отшлифованная ливнем опосля. Не то чтобы это как-то освобождает героев от их прямых обязанностей — праздники, напротив, всегда были знатной занозой в их профессиональном графике. Больше людей, больше преступности. Больше ответственности. Тем паче странно было видеть Эми — на грани слёз, со смытой с лица улыбкой, с потерянным взглядом. Осторожный шаг навстречу, голова почти инстинктивно кренится вбок. — Ты в норме? Конечно, она ощерилась. Конечно, нацепила прежнюю широченную, неестественно растянутую улыбку. В плохом настроении Аизаве всегда хотелось назвать это её выражение лица «идиотским», но он обычно сдерживался. Она зачесала назад волосы, хохотнула, отвела взгляд куда-то в небо. Аизава только вышел с агентства, покончив, наконец, с сегодняшней отчётной документацией, и похоже, что её смена уже тоже закончилась. Шутка уже в гражданском, она уже вышла из агентства. И почему-то стоит и пялится в телефон. Ну, стояла. Пялилась. — Да конечно в норме, ты что. А у самой слёзы хлещут по щекам. Господи, да что ж такое? Он никогда не умел поддерживать. Не умел говорить нужных слов в нужное время, не умел даже поинтересоваться — а это вообще людям нужно? Наверное, нужно, думает Аизава, поджимая губы и хмурясь. Сейчас, ей — нужно. — Всего лишь парень бросил. По переписке, — Фукукадо усмехается, шмыгает носом и утирает слёзы тыльной стороной ладони, как будто ничего необычного не происходит. Лицо Аизавы округляется, глаза — как стойенные монетки. Ну и что он должен сказать? Что обычно вообще в таких ситуациях говорят? «Да у тебя ещё сто таких же будет»? Ну, судя по её выражению лица, навряд ли ей сто таких же нужны. Да и должен ли он что-то вообще говорить? Их двоих друзьями-то сложно назвать. — Я пойду домой. Извини за... — она качает головой, улыбаясь, её глаза пялятся в асфальт между ними двоими. она не заканчивает предложение, она удивительно немногословна сейчас. И Аизава ничего не говорит. Только смотрит. — Значит хорошо, что это закончилось. — говорит он почти даже уверенно, руки пытаются нащупать несуществующее содержимое карманов. Фукукадо хихикает, качает головой, и делает неуверенный шаг в сторону. — Да, пожалуй, ты прав. И уходит.***
Аизава не знает, кого он не уважает больше — себя или её, когда на следующий день она толкает его в бок локтем и шутит про поцелуи и свидания. Закатывает глаза и молча отходит от неё, таращится, будто на дикое неприрученное зверьё, как на инопланетянку, как на радиоактивный элемент. На её лице идиотская улыбка. «Прекрати», хочется сказать. Молчит. *** Больше формальностей Аизава ненавидит нежелательную компанию — и когда эти два фактора теснейшим образом пересекаются в виде похода в идзакаю под эгидой главы агентства, Аизава не может не чувствовать тугую петлю ярма на своей шее с каждой проходящей минутой. (Или это просто туго затянутый галстук.) Он смято улыбается, пытаясь поднять тост, сакэ с чужих переполненных рюмок неприятными брызгами падает на запястье и пальцы, что Аизава готов почти поморщиться. Но осекает себя. Да, надо отдавать себе отчёт, что этот идиотский парад иррациональности нужно просто перетерпеть. Потому что дяди в серьёзных костюмах сверху настоятельно порекомендовали не отклонять приглашения начальства. Потому что дяди в серьёзных костюмах распоряжаются такой вещью, как геройская лицензия, и Аизава знает, что ему не хочется впоследствии иметь хоть сколько проблем с её продлением и удостоверением. В конце концов, ему всего двадцать один год, он зелен и неопытен. Наверное, один номикай с начальством и коллегами — та цена, которую он готов заплатить за своё более-менее сытое благополучие. Пускай даже если рядом сидела надоедливая, шумная, и шутящая абсолютно плоские шутки Фукукадо Эми. Не называть по имени, — осёк сам себя. У героя не может быть имени. Герой — не человек, герой — функция, у него не может быть личности. — Эй, Аизава, вдруг сейчас напьюсь и полезу целоваться! — Шутка заливисто смеётся, опрокидывая в себя очередную рюмку. Аизава глубоко вздыхает. Он игнорирует, он пытается не окочуриться от гремучей смеси сигаретного дыма, запаха жареных креветок и вкуса алкоголя. На Шутке — какое-то летнее платье и каблуки. Он не привык видеть её такой от слова совсем. — Да уж, мне кажется, это было самое долгое дело за последний год. Хорошо, что совместными усилиями удалось его закрыть! — какой-то безымянный для Аизавы, но, очевидно, важный мужчина в белой рубашке поднимает тост, и все герои и сотрудники обоих агентств за длинным столом поднимают свои рюмки навстречу. — За совместную работу! Дальше он не помнит, как прошли эти пара часов, всё, что он понимает — это то что он знатно перепил, что он давно не чувствовал себя настолько пьяным, и что Шутка тоже стоит рядом — и судя по непрекращающимся хихиканьям (и без того кошмарными) и подмигиваниями, сама прилично набравшая. Почему-то ей удалось вытащить его за локоть на воздух, почему-то ей удалось распрощаться за него и себя со всеми коллегами обоих агентств, и почему-то Аизава улыбается. Почему-то не сопротивляется. В мыслях — ай, к чёрту, давай. Она опирается на его локоть, и он опирается на неё же. Господи, сколько же он выпил, если он позволяет себе хихикать? — Аизава, а вдруг мы сейчас поедем с тобой до дома вместе? — она шатается на высоких каблуках, её голос улыбчивый и смешливый. Так, начинает думать Аизава. Сейчас около полуночи, поезда не ходят, автобусы подавно. Такси — получается, вариант, однако, в такое время придётся вбухать пару тысяч йен точно. — А у тебя... есть деньги на такси?... — усмехается он, придерживая за плечо, хотя сам с ноги на ногу еле переступает. Соображать получается туго, зато хорошо получается — улыбаться. — Нет... — смеётся Фукукадо, пока они делают неловкие шаги бок о бок, их локти плотно впечатаны друг в дружку. — А у тебя?.. — И у меня нет. — усмехается пьяно, качая головой. — Я сейчас потратил на выпивку больше, чем я трачу на еду в неделю. Шутка пускается громко смеяться, и Аизава не может не — не может не поддаться, не может не засмеяться вместе с ней, когда она хлопает ладонью по его руке от смеха. — Ну и дураки мы с тобой, Шота. — Лучше и не скажешь. Его ухо даже почти не режет, когда она называет его по имени — не прозвище, не фамилия. Он почти морщится, почти хочет отогнать противные мысли дальше, загнать в тупой угол черепной коробки, и всё-таки получается. По крайней мере сейчас. Потом он даже не помнит — идут они или сидят на каких-то скамейках, что это за скамейки, где они шли; вроде бы даже кто-то из них блевал по пути. Может, это была Эми. Может, он сам. В любом случае это было фиаско, помнит только, что будто держал её волосы. Или её прикосновения к волосам тоже помнит? Не уверен. Фукукадо плюхнулась на какую-то лавку, смахнула каблуки с ног, сказала, что пойдёт дальше босиком. — Зачем ты их вообще надела? — Потому что надо быть красивой. — Кому надо? Смотрит на него как-то серьёзно, хоть и пьяно. — Не притворяйся, чтобы быть кем-то. Ты итак... Осекается, смеётся сам себе под нос, а мог бы и закончить. «Красивая», может. «Замечательная». Шота об этих словах даже не думает. Больно слишком. — Шота, ты очень настойчиво сейчас заставляешь меня хотеть тебя поцеловать. Она даже не шутит сейчас. Он движется ближе, по-пьяному заваливаясь локтем на скамейку рядом с ней. — Что мешает? — Ничего. И целует.***
Аизава не помнит, как они потом добрались по домам. Он помнит только ощущение недосказанности, ожидание какого-то скандала, ожидал от Шутки либо драматичного выпада в виде звонка или отчаянного разговора с извинениями и выяснением отношений, либо новой волны шуток-подколов, от которых ему захочется забиться под шконку. Но ни того, ни другого не произошло. Она добросовестно не отсвечивала и не докучала даже эсемесками, будто... исчезла. На месяц где-то. Потом, правда, всё сызнова. Эй, Стёрка, женишься на мне? Мы оба не молодеем! как будто и не было ничего. (может, она вообще не помнит?) Кошмар наяву и во плоти. Да, кошмар точно и давно обзавёлся именем. Фукукадо Эми.***
Каждый момент с ней — застывшее, словно в янтаре муха, воспоминание, чудовищный образец, который он мог бы, конечно, попытаться забыть, да только не получалось. Не хотелось. Иногда кажется, что это всё дурной сон — что кроме рафинированных подколов про женитьбу и свидания Фукукадо не способна говорить и делать ни-че-го; иногда кажется, что он это себе придумал, пока лежал в горячке с ознобом. И тишина между ними — как будто ядерная зима, знобящая. У Аизавы меж рёбер словно клин втёсан. Только вот Эми Фукукадо здесь — у его больничной койки, таращит ту самую идиотскую улыбку изо всех сил, что аж видно, как дрожат её щёки, почти до спазма. — Ты теперь, получается, настоящий пират? Одноглазый и с культёй вместо ноги. Йо-хо-хо, и бутылка рома? А у самой хлещут слёзы. И всё в её облике — в выражении лица, в надломленном голосе, в притянутой за уши улыбке, в том, как она сжимает собственную юбку в ладонях — говорит о том, что она — не шутка. Что ему не приснилось, и что она не забывала. И всё в её облике — даже спустя годы, долгие, длинные, холодные годы бесконечных попыток убежать и спрятаться с головой от белого шума — заставляет понять: Она здесь. И, кажется, будет всегда. И Аизава, кажется, понимает: они оба слишком долго недоговаривали друг другу, чтобы продолжать держать этот бессмысленный дешёвый фасад прямо сейчас. Особенно сейчас. У героев не должно быть личности — герои должны выполнять функцию, и заботиться о себе поскольку, постольку хранить своё тело в трезвости и здравии для служения обществу. Человек — слишком хрупкое и уязвимое нечто, на которое нельзя положиться. Герою нельзя быть человеком. Только вот с Эми — хочется. Хочется, чтобы и у неё было имя. Может, поэтому он с облегчением вздыхает и закрывает глаза, когда Эми осторожно обнимает его, прижимаясь щекой к его плечу.