Повелевай

Кровавый закат за окном, чужие губы на собственных, под лопатками — тяжёлая дубовая дверь. Наконец — одни. Впервые за пять долгих лет. Пусть никто во всём Химринге, во всём Пределе Маэдроса не посмел бы насмехаться над своим князем, всё одно, при встрече — лишь короткие объятия, взгляд в глаза. От эльдар не утаить их брака, смутившего всех, но нынче он — Верховный Король, а тот, кто был в благословенные дни Древ просто Майтимо — князь Маэдрос, владетель Химринга, первый среди его вассалов. «Раз суждено было королевичу связать судьбу с эльда, не с эльдиэ — мог бы выбрать кого и получше. Уродливо лицо его… избранника, уродлива и душа, как у всех сыновей Феанаро». Так говорили день спустя, после того, как вернулись они, рука об руку, из лесов на побережье озера Митрим, и искры горели в их глазах, вызывая ропот, удивление. Изумление и грусть во взгляде отца, а Турукано смотрел так, будто его прилюдно облили нечистотами. Но Фингон — Финдекано Астальдо — не боялся ни льдов, ни теней Тангородрима. Не страшился и теперь. Не жалел и сотни лет спустя, в разлуке, среди тьмы, пепла и отчаяния. Лишь звёзды были им тогда свидетелями, плащ, брошенный на густую траву — брачным ложем. Большее было и ни к чему. И тянулась от Химринга до Хитлума тонкая, неразрывная нить — жив, цел, сердце моё. Редкие встречи, и всякий раз замирало сердце, когда освещали солнце ли, луна пламя с сизыми нитями, бледное лицо со шрамом наискось и глаза цвета чистого серебра, в которых — всё. Было, есть, будет — до конца Арды, и даже если разлучит их смерть — то не навеки. — Майтимо… — шепчет он, схватив ртом глоток воздуха, прежде, чем снова коснуться чужих губ, целовать отчаянно и голодно. Майтимо — как в иные, счастливые годы. «Я больше не Нельяфинвэ, ибо не король. Я больше не Майтимо — ибо Враг и слуги его хорошо постарались. Пусть буду я Маэдросом, блеклой сталью, что будет разить врага без жалости». Но для него он — Майтимо, потому что всегда будет прекрасен, как бы ни был искалечен, сколько бы шрамов ни прибавилось, тех, что не могут исчезнуть, пока тень боли не рассеется в душе. Единственная ладонь скользит по боку почти бессильно, шорох простых тёмных одежд. Майтимо — на коленях перед ним, как не стоял бы ни перед единой живой душой, утыкается лбом, ловит пальцы, целует взахлёб. — Сердце моё, Финьо, государь мой, — дрожащий шёпот. — Владей мной, как пожелаешь. Для иного мира рождён был Майтимо, как и все они, но он, должно быть, более прочих. Для света, тепла, улыбок. Для мира без бремени власти, без войн, где хватало спокойных слов и лёгкой улыбки, чтобы примирить раздоры. Был он с давних пор миротворцем в их семье, до тех пор, пока в грудь Нолофинвэ не уткнулся острый меч Феанаро, и не собрать было разбитого. Перестало хватать только лишь слов, прошло время мира. И был Нельяфинвэ мудрым королём, пусть и недолгое время, и был он первым среди полководцев, и властвовал твёрдой рукой, казнил и миловал. И однажды, в самый глухой ночной час тихо сказал ему наедине: — Когда мы исполним Клятву, хотел бы я остаться просто Майтимо. Того, что было и прошло, никому не дано вернуть. Зряшными были их мечты вернуться в юность, в сотни беззаботных лет под светом Древ. Мёртв был их дед, мертвы отцы, за ними самими и следовать нолдор. Им решать, им казнить и миловать. Но здесь, здесь и сейчас, Майтимо отдавал ему власть над собой, безраздельно и до капли. Доверял так, как не доверился бы ни единой живой душе. Без остатка. Владей мной, Финьо, как только пожелаешь, — пел яркий серебряный свет фэа. — Владей мной, как муж мой, приказывай — как король. Во рту пересохло. Ладонь скользит по бледной щеке, к подбородку, и Майтимо, как завороженный, поднимает голову. Зрачки у него расширились, дыхание сбилось. Язык коротко проходится по тонким губам. Не бойся, Финьо. Не бойся навредить. Фэа тянется к фэа, будто в объятии, стремясь слиться воедино. — Слишком много было у нас нынче разговоров, верный мой вассал, — собственный голос звучит хрипло. — Настало время тебе помолчать — и приласкать меня. Пальцы зарываются во встрёпанные огненные волосы — подтолкнуть, указать. Мгновенная дрожь проходит по всему телу Майтимо, и он покорно опускает голову, тянется здоровой рукой к застёжкам. Одной рукой не разомкнуть их, он помогает себе зубами, мимолетно потираясь щекой, и от этой самой лёгкой ласки кровь закипает, наливается жидким этим огнём плоть. Горячее дыхание обжигает обнажённую кожу. Сухие губы коротко целуют головку члена, влажный язык скользит по длине, сильнее будоража кровь. Из груди против воли вырывается вздох, когда Майтимо раскрывается, мягко обхватывая, обласкивая ртом. — Глубже, — собственный голос исказился, в нём — хрипота и приказ. Ладонь смыкается на рыжих прядях, почти насаживая, и Майтимо, послушный в его руках, подаётся вперёд, принимая до конца в горло, так, что утыкается носом в тёмные завитки в низу живота. Влажно и горячо до несдержанного стона, из груди Майтимо вырывается ответный, дрожь эта проходит по члену, заставляя каменно отвердеть. Финьо, сердце моё, не жалей меня! — словно безмолвный порыв ветра, и чужая голова безвольно, покорно повинуется, приоткрытые губы умело ласкают, и на мгновенно промелькнувшем в закатном луче лице — только беспамятное, безвольное блаженство и едва заметные слёзы в самых уголках глаз. Хочется отпустить себя, толкаться навстречу бёдрами, чтобы, наконец, излиться во влажное тепло, чтобы увидеть, как Майтимо тяжело сглатывает и слизывает с губ капли семени, до единой, и улыбается, утирая подбородок, но нет, слишком просто. Не торопись, Майтимо, вся ночь впереди. От этого проблеска мысли Майтимо весь вздрагивает. Резко потянуть за волосы, чтобы увидеть лицо. — Чего желает мой король? — ресницы опущены, щёки вспыхнули румянцем. — Поднимись и разденься, — собственный голос звучит настойчиво и почти вкрадчиво. Майтимо зажмуривается крепче и рвано кивает, вставая, горбится, чтобы скрыть, что выше почти на полголовы. Маэдрос Высокий. Одежды неровным комом падают на пол. Белая кожа покрыта молниями шрамов и созвездиями бледных веснушек, поцелуев Ариэн. — Повернись, Майтимо. Дай на тебя посмотреть. Дай тобой полюбоваться. Майтимо обхватывает себя руками, пять оставшихся пальцев впиваются в предплечье. Взгляд — в холодный каменный пол. Взгляни на меня, сердце моё. Майтимо медленно повинуется, из взгляда так и не ушёл стыд. Не смотри на меня, ничего не осталось от моей былой красоты, нечем любоваться. — Ты прекрасен, — твёрдо — и со дна фэа. — Молнии разрывают небо — и все любуются их буйством. Молот бьёт по железу — и выходит закалённая сталь. Так и ты будешь прекрасен для меня, что бы ни случилось. Подойти, целовать коротко — склонённый лоб, щёки, припасть к ключице. Майтимо рвано вздыхает и льнёт навстречу, плавится под ладонями, как жидкий металл. — Король мой… — голос срывается в хрипоту, прерывается тихим вскриком, беспамятным движением навстречу, стоит лишь мимолетно коснуться возбуждённой плоти. — Ни к чему торопиться, — тихо, но непреклонно ответить. Скользить ладонями по каждому шраму, чувствовать дрожь. Мочки ушей у Майтимо так и не срослись, разорванные орками, жадными до украшений нолдорской работы. Касание вызывает тихий стон — но не от боли. — Ляг, — подтолкнуть ладонями в грудь, к ложу. Майтимо оседает, как лишённый костей, неловко переползает на середину и смотрит в глаза с беззаветной преданностью. И невозможно оторвать взгляд, пока ладони скользят по застёжкам одежды. Коротко касаться, заставляя чужое тело плавиться. Перехватить — легко, едва ощутимо, но неумолимо. — Не касайся себя, пока не позволю. Майтимо вздрагивает. — Слушаю, мой король. Слушаю и повинуюсь, — выдыхает он охрипшим шёпотом. Целовать от самого лба, всё ниже, короткими касаниями — лоб, губы, шею… Провести языком по ключице, вобрать в рот тёмный сосок, слыша задушенный стон, чувствуя чужую дрожь. — Как прекрасен ты, князь, как открыт мне… — низким, вкрадчивым голосом. — Как верен и послушен, — в самое ухо, провести языком, прикусить легонько, слыша в ответ почти скулёж. — Государь мой… — обморочно, захлёбываясь. — Прошу тебя… С силой провести от груди, вниз, к самому паху, поддразнить тонкую, нежную кожу у сгиба бёдер. — О какой милости ты просишь меня, князь? — притворное недоумение. Майтимо снова вскидывает закрывшиеся было в наслаждении глаза, зрачки — как чернь на серебре. — Овладей мной, государь мой, — шепчет он почти беззвучно. — Присвой меня… наполни меня, словно ножны, бери меня, как пожелаешь — я весь твой. Плоть твердеет каменно. Войти, ощутить жар, слиться фэа с фэа, хроа с хроа, забыть, где ты сам, а где — Майтимо, но нет, не время, ещё не время. — Тогда приготовь себя. Будь готов принять, а когда будешь — решать мне. Майтимо рвано кивает на ящик стола — ноги, кажется, уже плохо его держат. Неполный флакон ложится в ладонь, на деревянной пробке — лёгкие следы зубов. — И часто ли господин Химринга ночами ласкает себя? — собственный голос прерывист. Майтимо заливается краской. — Ночи мои холодны без тебя, государь, — шепчет он, прикрыв глаза и коротко закусывая губу. — И порой я касаюсь себя, так, как хотел бы ощутить тебя. На хроа своём и внутри него, пусть это и слабое утешение. — Я желаю увидеть. Густые капли льются на пальцы Майтимо. Он вздрагивает, бросает неуверенный взгляд. — Покажи мне, князь. Раскинутые бёдра в свете встающей луны кажутся белее снега. Подрагивающие пальцы обводят вход, чуть надавливают — и движутся, внутрь и наружу, один, другой… Майтимо дышит тяжело и загнанно, кусая губы. — Прошу… господин мой… — Как жаден ты, князь, как тороплив, — в голос трудно добавить усмешку, когда темнеет в глазах. Майтимо перед ним, Майтимо весь его, весь для него, раскрытый собственными пальцами, почти напоказ в ожидании похвалы и близости, большей, всепоглощающей близости. — Неужто не довольно тебе? Финьо, прошу тебя… — почти крик. — Финьо, сердце моё… Скоро, Майтимо, совсем скоро. Майтимо задыхается, срываясь на мольбу: — Государь… молю тебя… Слишком долго я был пуст… Приди и возьми меня. В глазах его серебра не осталась — только дикая чернота, щёки, грудь — полыхают алой кровью, твёрдая плоть прижимается к животу. — Я слышу тебя, князь. Довольно. Майтимо подаётся бёдрами навстречу, вскрикивая в первое мгновение. Тело его пылает снаружи, пылает и внутри, и в открытую фэа плещет волна жидкого огня. Под закрытыми глазами — золотой свет и белый огонь сплетаются вперемешку, сливаются воедино. С каждым движением — новая вспышка, в фэа и хроа. — Майтимо, прекрасный мой, любимый… — собственный шёпот гремит в ушах громом. Чужой голос отвечает, переплетаясь в единый звук: — Финьо, сердце моё, радость моя… Майтимо выгибается навстречу, его сильные бёдра охватывают кольцом. Не жалей, Финьо, мой свет, не жалей меня, быстрее, глубже, я всего тебя желаю принять, присвой меня, приведи за край и приди со мной… Перехватить руку, вопреки приказу тянущуюся приласкать себя. — Нет, князь… — тёплая усмешка среди тяжёлого дыхания, роли отброшены, только лишь шутка. — Столь сильно ты меня жаждешь, что наверняка это лишнее. Белый свет мерцает вспышками, всё чаще, беспорядочней. Финьо… Финьо… Наклониться, легонько прихватить зубами за ухо. И жарким, прерывистым шёпотом: — Я приказываю. Финьо!.. Майтимо вскрикивает вслух, выгибаясь, словно лук перед выстрелом — и срывается стрелой, весь дрожа и сжимаясь, изливаясь без единого касания. Мир тонет в белой вспышке. Майтимо!.. …и упасть, чувствуя щекой пылающую кожу, зарываясь пальцами в рыжее пламя, прижимая к себе до боли крепко, ощущая влагу собственного семени в чужой тесноте. И чужие руки обвивают поверх. Нескоро ещё удаётся разомкнуть объятия. Кажется, будто Майтимо светится — каждый шрам молнией, а глаза — дивными камнями. Ты прекрасен, — поделиться образом. И услышать в ответ тихое: Просто я счастлив. Северный ветер стучится в ставни, холод пробирает, но одеяла и объятия надёжно их укрывают. И кажется, будто не только от холода — от всего мира, от всех страхов и сомнений. Майтимо легко и чуть сонно тянется за поцелуем. Губы у него припухшие, искусанные, нежные, и целовать их хочется ласково, почти невесомо. Вой ветра — колыбельная Химринга, и Майтимо привычен к ней — засыпает легко и покойно, и тени нынче не тревожат его. И хочется провести и всю ночь, и всю вечность, глядя на его лицо, прекрасное и родное, знакомое до каждой чёрточки, запечатать в памяти, и помнить всегда, до конца Арды. И после него.