Долька вечности

— Посмотри, кем мы стали через десятилетия. Но время не терпит измен.

      Перед затухающим взглядом явился силуэт, отдающий последний поклон умирающему монстру, ему. Эта вороная птица кружила перед его глазами в полуденном танце, и её белизна рук, выглядывающих из-под широких задравшихся рукавов рясы, была ярким огнём в полутьме, вырисовывающим пальцами-всполохами незамысловатые фигуры. А после обточенные кровью тысячей душ фаланги обеих ладоней переплелись, и Бог Смерти поднял руки в молитвенном жесте, отбросив на окропившуюся гранатовыми водами – кровью умирающего – просеку погибающего мира свою косу. Та со звоном пала перед задыхающимся монстром, серповидным концом проехавшись по камням. И вместе с ней пал на колени он. На колени перед глючным монстром, чьи часы, переливающиеся рубеллитовой крошкой, лопнули с хрустальным звоном, остановив свой отсчет. Он пришёл за ним.       Перед глазами Разрушителя всё зиял черной дырой обсыпанный цветными крошками туман, травя глаза отблесками камушков-звёзд и размывающей их пеленой, топя глючное подсознание в грязной темноте и потерянном мироощущении. Казалось, что глазницы полоснули раскалённой сталью, вливая через них в череп разгоряченную кислотную желчь. О-о, и как же Эррору хотелось упасть в небытие и погрузиться во тьму, ставшей приятной морской пеной; прострацией, проходящей по всему изломанному телу электрическим разрядом. Сон накатывал на него волнами, пытаясь утянуть изломанное тело на самое-самое дно мёртвого моря, навсегда оставив его там, в дегтевом объятии ядовитых водорослей и грозных рыб. Уснуть и не проснуться, утонуть и кануть в этой незаконченной и резко оборванной истории компьютерной графики, оставшись лишь всеми нелюбимым субъектом, отголоском прошлого и никем не разгаданным существом – этого хотелось незыблемо.       И как же Разрушитель полюбил этот цветочный ковёр, желая сделать последний судорожный выдох именно в этом тихом местечке: сердце замирало лишь от одного осознанного мига, когда удавалось разглядеть столь прекрасные цветы, окроплённые кровью самого настоящего чудовища. Они будто сопутствовали подступающей смерти тихим звоном, мирно покачиваясь и разливая в подходящей темноте кристальное аквамариновое свечение. Они словно тихо-тихо, совсем невесомо, выстраивали тропинку для Рипера к нему, глючному монстру. Они точно чувствовали то, что должно свершиться совсем скоро. Кажется, Эррор начал понимать одну страшную истину. Жаль только, что он совсем не боится глянуть в пустые глазницы скелету с косой наперевес, а после даже хрипло рассмеяться, рассыпаясь в прах: да-а, никто не сможет забрать его глючную душонку, которая осязаемо и не существует-то вовсе. Даже жнец, посланник и Бог. Странная физиология и без того ломаного тела, его кода и состояния, однако какие просторы ему открыты! Разве не прекрасно то, что обычный Санс живет, имея из очков здоровья лишь единицу, а ты живешь, имея глючный и «скачущий по меткам», часто меняющийся и не стабильный лист собственных параметров и чуть ли не полную неуязвимость? Правда, даже эта неуязвимость померкла в данном положении. Ведь всё же Эррор смертный, страдающий от совершенно любых физических воздействий со стороны любого другого монстра. И он ненавидел эту слабость. — Забирай, — шепчет, внутренне вспыхивая иронией и видя своего покровителя сквозь серисто-синюю пелену перед глазами, которые накрывала темень шелка оборвавшихся занавес – слёзы ткали сапфировые нити. И шепчет это хрипло, в полубреде, не желая более бороться и не переживая за то, что это возможно воплотить в жизнь. Ведь пусть, пусть он и не знает точно, но безуспешная уверенность в том, что Смерть не способна забрать его душу, затмевает любой всполох страха. И вскидывается он резко, вдруг ощутив на предплечьях руки, азотной кислотой облившие смоляные кости. — Прекрати это. Давай же, ха-а, попробуй. А ещё он знает, что от Бога никто не уходит.       Никто, кроме тех украденных воплощений-душ, до сих пор бьющихся за свое существование, что крылись в дегтевой гуще тьмы, передушенные тонким сапфиром нитей. Бог, видя перед собой того, кто чуть ли не пальцами выскрёбывал из его расколотой души чернь и одаривал жаром плывущих эмоций из-за восторженного ожидания мимолетной встречи, терпел. Позволял такие вольности себе, постоянно прощал это Эррору. Он всегда прощал ему ту боль, что приходилось переносить из-за глючного сюрреалистического восприятия, хоть душа его осыпалась песком с каждой новой кражей. И он всегда знал, что забранные души, горящие белизной решимости, находились там, в межфайловом пространстве межвременья, в анти-пустоте.       «Касание? Неужели Смерть, ха-ха, да будут слепы все Создатели, таков уж дурень, что решится всё же забрать мою душу, попытаться? Что же, глупо», — чувствуя чужие прикосновения у грудины и обжигающие покалывания на собственных изломанных костях, горько усмехался глючный монстр, стоящий одной ногой на могильной земле. В глазницах снова зажглись опоясанные цветными обручами зрачки, вскользь мазнувшие по нарушителю личного пространства, а кривая улыбка и постирония, сверкнувшая в глазах, осадили и опалили самоуверенного жнеца.       Смерть не может не знать того, что её сопровождение здесь не требуется. Но и Разрушитель не может не знать того, что стоит Смерти захотеть – и она найдёт способ, вытащит из-под точеных ребер его фантомную оболочку и сущность, душу. Но легче кормить себя ускользающей надеждой о божественной невозможности и собственной неуязвимости перед бездонными глазницами. Кормить себя верой до тех пор, пока её не разобьют одним словом. — Заберу, — минута и Рипер глухо отзывался, с тенью огорченной серьёзности и неумолимой уверенности задирая голову и скалясь в насмешке. А потом Бог вдруг совершенно резко хватал трехцветные фаланги, каймя их своей обжигающей белизной, и также резко одергивал Эррора, с придыханием ахнувшего, на себя. — И в этот раз не отпущу. — В Андерновелле более слезливые сцены. Ты не дотягиваешь, — ломано и язвительно, с толикой немереного ехидства, рычал в ответ глючный монстр, выплевывая слова так, словно они обмочены в серную кислоту и обсыпаны цианидом – и это как минимум. О-о, он зол. Немерено зол и раздражителен, и на периферии от того, чтобы не наделать глупостей и не испытать судьбу на собеседнике, попробовав переломать ему несколько костей в собственном загашенном состоянии – настолько сильно его подначивала чужая уверенность и собственный страх перед всесильным существом, что пробился через скорлупу только сейчас, когда стало ясно: так или иначе не удастся больше клониться в сторону душевной нетронутости. — Поделюсь. Поделюсь одним советом, — и он резко срывался на задушенный хохот, а в глазах плясали черти, весело перескакивающие из стороны в сторону и ничего хорошего не предзнаменующие: — не лезь ко мне.       Бог в ответ молчал. А между тем мирок погружался в квашеную и заунывную темноту: искусственные звёзды, разноцветные камушки на стенах пещеры, были близки и были душком страшной смиренности; оглушающая тишина заваривала вязкую кашу из мыслей в глючной голове, побуждая монстра, лежащего среди мягкого цветочного полотна, отдаваться тягучей неге, особо чувственной в области души; собственное тяжёлое тело, исполосованное зияющими ранениями и магической кровью, не ощущалось вовсе. Пробитая грудина беспрестанно жгла азотом и шипела под облепившими её скомканным пластырем глюками, а выбитая ключица зудела похлеще сколотой коленной чашечки. Глючная душа же вовремя юркнула и рассыпалась в несколько сот пикселей, получив лишь фантомные ранения и боль – не так страшно, но всё же смертельно в нынешней ситуации. И теперь адреналин гас, разжигая в подсознании понимание скорой кончины и всплеск боли. Кровавая каша внутри булькала, мешалась со сколотыми костями и мазала разводами по одежде. А напряжение росло. — В этот раз бумага всё стерпит, — Смерть твердила что-то своё, что-то непонятное и загадочное, разрезая тишь дребезжащей гулкостью, и холод её ауры топил в себе умирающего, обволакивая его в могильную морозность. В этот раз Рипер решил воспротивиться времени, обмануть ход часов и поставить кляксу бессмертия одного монстра, чья грешная душа навсегда падёт в цепкие лапы Бога и никогда не рассыплется как тысячи других в его руках. Он оставит жизнь, но потребует за это дорогую плату.       Эррору же казалось, что жнец специально оттягивает время до момента, когда он начнёт рассыпаться в прах и молить о завершении. Оттого знобило и тут же бросало в жар, лихорадило, а страх скрёб острыми когтями и копошился в горле. В несуществующем желудке завязывался тугой узел и будь у чернокостного плоть – он бы точно содрогнулся, его бы точно стошнило от пережитого стресса, и он бы точно захотел изодрать свою глотку своими руками. Медленная смерть была страшна.       И он больше не видел. Овеянные кровавым штормом глазницы были пусты, в них более не жглись яркие фейерверки, сквозящие своей выраженностью и калейдоскопом чувств. Теперь на смертном одре думалось лишь о том, каково это: ощущать холод тонких пальцев Смерти на своей душе, что подбитой птицей юркала под спицами сломанных ребер и избегала касания. Противоречия обвивали вокруг позвоночника шипастые переплетения лоз – нет, это Рипер касался его спины своей ладонью, а колющий холод водой разливался по костям. — Я хочу закончить всё красиво, — шептал жнец, морозом сквозя у исчерченных узорами скул и оставляя на них влажный след. Разрушитель не видел того, как бездна чужих глазниц была близка, но ощущал это, знал и отдавался странным позывам податься вперёд для того, чтобы задеть Бога, обжечься самому и обжечь его своей кровью. А ещё он не видел того, как в чужой улыбке засела эгоистичная и вожделенная насмешка и звериные нападки, волчье ликование.       Слишком резко жнец взмахнул крыльями, отпуская умирающего монстра и подымаясь с колен. Полы рясы сквозили липкой кровью, что всё ещё была тепла, рукава усыпаны пылью, а белые ладони – алыми разводами и грязью. Слишком громко лязгнула по земле коса, что растворялась и осыпалась в тонкокостных божественных ладонях, пропадая. Смертельного оружия более поблизости не было. Слишком быстро изломанное глючное тело было окольцовано чужими руками и одернуто вперёд, к груди Бога под ворох вороных перьев, объявших их. И Эррору ничего не оставалось: только зацепиться своими пальцами за чужие плечи и полностью навалиться на Рипера с хриплым выкриком, вслепую ступая несколько шагов вперед за двигающимся Богом Смерти перед тем, как ноги подкосятся и он, более не терпя боли, полностью обмякнет в чужой хватке и задохнется от крови, хлынувшей сквозь острые зубы. — Ты хочешь быстрее убить меня, — цедил лающим эхом Эррор, сплевывая кровь, обливающую подбородок, стекающую к шее и пачкающую воротник, и с силой и гневом отталкивая от себя Рипера и клонясь назад, чуть ли не падая на спину. Непонимание того, чего именно добивается своей пыткой жнец и желание скорее отвертеться от этих дерзких прикосновений – вот, что движет им в момент толчка, попытки оттолкнуть и отцепить от себя растерявшегося Бога с – почему-то он красочно представлял именно это на его устах – дьявольской самодовольной улыбкой. Слепота ограничивала, делала подлянки, создавала неожиданные моменты. — Нет, не хочу. Мне нужен лишь последний танец, — раздражением сквозит голос Смерти, схватившей падающего за руку и снова одернувшей умирающего на себя, снова прижавшей к своей холодной груди и в этот раз не отпустившей. В своём обаянии и недоступности глючный был любим Риперу по больному, а в своей паранойи и гордыне – обожаем по безумному. И сейчас эта божественная слабость порядком вымораживала жнеца и быстро ему всё это надоедало, и теперь вонзить безумному монстру лезвие в грудь и раздробить столь желанную душу не казалось чем-то плохим.       Именно в этот момент последняя нить оборвалась, позволяя опоясанному смертельными объятиями монстру с четкостью прочувствовать всю эгоистическую и лицемерную натуру того, кто несомненно коснётся – уже касается – его фантомной души. Эррор ненавидел Рипера, считая его паршивой овцой и безумным маньяком, желающим забрать в свои когтистые лапища раритетный антиквар. И он был абсолютно прав: нет в обезумевшем от горя давней утраты монстре ничего, кроме разрывающей боли и желания наконец-то заклеймить того, кто был ему нужен. Этот шанс – эта скорая смерть – позволит ему забрать того, кто так усердно избегал встреч и не терпел его присутствий. И он им воспользуется сполна.       Вскоре они кружились в смертельном вальсе, окропляя цветочный ковер гранатовыми водами и ведя за собой след. Крылья хлопали, шуршали и щекотали своей мягкостью плечи промерзшего от чужой ауры глюка. Алые глазницы будто бы пальцами выскрёбывали, расцарапывая череп изнутри, но Эррор всё силился вернуть себе зрение, зажечь окольцованные зрачки и в последний раз посмотреть в глазницы своего палача. И мир рассыпался цветными вспышками перед ним, а скалящийся Рипер секундой спотыкался, натыкаясь на острия игл ненависти в зажегшихся огнях.       Магические сплетения тянуло, судорожно сжимало и словно крошило солью: Разрушитель видел черный фосфор в глазах своей смерти, но натыкался ни на что не иное, как на серебристо-серый мышьяк, будто глотая его. О, несомненно, он глотал этот яд целиком и полностью, ощущая, как жжение под ключичными вырезками, на три ряда выше ложных ребер, у самого основания реберных хрящей, превращается во что-то более гадкое: тошнота снова вьётся дымкой, щекочет облитую красным вином разбитую грудину; речь вовсе не вяжется и он не может и слова сказать внятно, без заеданий, эха, вторичности звуков, шипения, пропадания каких-то слогов, проглатывания слов – сейчас он не способен ни на единое слово; а очень тонкий слой костной кожицы – некую магическую оболочку – нещадно разъедают глюки, обжигая тело едкой серной кислотой. Он был сотню раз у самой перезагрузки, но ни разу так и не провалился в неё. И это было очередной каплей в море ненависти к Риперу. — Теперь ты никуда не сбежишь, — с загробной халатностью шептал жнец, а после, мазнув языком уста полюбившегося монстра, с легкостью вырывал из бренного тела глючную душонку. В тот миг крик отразился от стен Подземелья, а разномастные зрачки в последний раз сверкнули ненавистью и обидой. Но Риперу жаль не было.       Эррор умирал. Его глазницы нещадно выжигало едкой ртутью, состоящей из, осыпающихся на чернокостного монстра на очень нервной почве, блокаторов-ошибок; а цветные кости на какой-то краткий миг становились одним единым сплавом, растекающимся, хлипким и тонким, ломающимся пиксилизацией и перекрывающимся ошибками: он резко замирал в чужих объятиях, паникующе содрогаясь и в полувсхлипе выдыхая. Но такой спокойный и тихий голос того, в чьи ладони попала сломанная душа, успокаивал разнервничавшегося и потерявшегося во времени и пространстве глюка. Слова Бога словно облили его леденящей водой и дали хорошенькую оплеуху: резко затуманенный разум принимал ясность и какую-то горькую осознанность, а очередная едко накатывающаяся на него перезагрузка отступала в сторону вместе с паникой. Тело рассыпалось в прах. И почему-то это радовало его. Радовало их. — Твоя душа будет всегда у меня. Я обманул время, — а Рипер всё скалился, вместе с тем шепча что-то ещё и с восторгом осматривая глючную душу в своих ладонях, прижимая её к своей груди и покидая осыпающийся осколками мирок. И не стоит знать Богу о том, что это не он обманул время, а время обмануло его.