Королевский грифон оторвался от башни в полёт, солнце позолотило оперение. Взревел, завидев среди вереска добычу, — неподвижную овечку на деревянной подпорке.
— Давай, холера, — прошипел Геральт, прижимаясь к стволу берёзы.
Рядом истерично чиркало перо по бумаге, бард кинулся описывать чудище во всех метафорах: глаза так и горели, берет съехал с медовых волос на усердно наморщенный лоб. Напросился ведь… Геральт уже ненавидел ту кружку эля, после которой его голова мотнулась и встретилась со столешницей, а Лютик воскликнул от радости: «Он кивнул!».
— Быстрее ястреба скользила по ветру… тень смерти… — на свою беду Геральт слышал любой несвязный шёпот, срывающийся с губ поэта. — Летит как…
— …как курица, — процедил ведьмак, когда грифон спикировал, а точнее упал с рёвом на добычу, принялся рвать и заглатывать смердящую отравой плоть. — Тише воды, Лютик.
— Да, да, — не отрываясь от строк, махнул тот гусиным пером.
Геральт поморщился и поднял с земли меч, пошёл, пригибаясь к вереску. К счастью, грифон был слишком увлечён приманкой, чтобы прислушиваться. Геральт подобрался к нему со спины, замахнулся и перерубил крестец. Тварь взревела, вскинулась, хвост болтался за ним мёртвым грузом. Крылья хлопнули над головой ведьмака, когти едва не задели. Геральт достал его снова — пируэт, цепочка шагов, взмах и выпад. Тварь взбесилась от боли.
— Вот паскуда, — поморщился он, когда тот взмахами крыльев разметал пыль. Крик резанул по ушам.
Геральт блокировал удар, так, что Весемир бы обругал его на чём свет стоит, и был бы прав. Кошачьи глаза слезились от запаха приманки. «Ласточка» обострила обоняние чуть больше, чем он предполагал. Стоило, конечно, уворачиваться, а не принимать удар на плечо.
— Зараза, — констатировал Геральт, когда от блока отозвались болью те шрамы, о которых он уже позабыл.
Грифон словно понял и победно закричал, кидаясь на него и клацая клювом над мечом. Геральт переменил позицию, вспомнил стиль кошки, пошёл дугой, нанося мелкие болезненные порезы на индюшачью шею и жиденькое оперение. Чудище не сдавалось, злое на стекающую по шкуре кровь.
Геральт танцевал почти на грани ощущений, глаза жгло огнём, он задержал дыхание и рубанул по крылу, отскакивая от удара лапой. Грифон попробовал поднять перерубленное крыло, закричал истошно, и бросился на ведьмака. Геральт уклонился от тарана, смяв спиной вереск, поднялся на ноги и всадил меч по рукоять в горло монстра, некстати полезшего на него с распростёртыми объятиями.
Но, видимо, не достал. На руки хлынула горячая кровь, грифон поднял загривок и обе передние лапы, и Геральт только успел отпустить меч, как одна просвистела над плечом, а вторая пришлась на грудь. Он задохнулся от боли, успев подумать лишь о том, что не потерял сознание исключительно благодаря эликсирам, как грифон мотнул головой, и меч перерезал трахею.
Ведьмак повалился в вереск. Пальцы, отнятые от груди, были мокрыми. Грифон ещё метался, плюясь кровью, как Геральт начал терять его из виду. Мир помрачнел, воздуха стало не хватать.
— С-сука, — сплюнул он с языка железо.
— Гера-альт!
О, только этого ему не хватало. Лютик подбежал к нему и упал на колени, хотя чудище ещё не сдохло, и вполне могло забрать барда с собой взмахом лапы.
— Геральт… — выдохнул Лютик поражённо и отчего-то тихо.
Странно, по представлению ведьмака тот должен был кинуться на умирающего со слезами и соплями, причитать и сморкаться в батистовый платок, сетуя, что никто его больше из дерьма-то не вытащит, от ревнивых-то мужей да разъяренных дам не спасёт, шею-то свою за барда нерадивого не подставит. Геральт даже удивился, когда понял, что его тащат. Лютик-то, который ни одну из своих невест на руки так и не поднял? Ну-ну.
А Лютик тащил. Не жаловался, не утирал нос рукавом, а тянул ведьмака под руки по мягкому вереску. Грифон, кажется, помер.
Геральт всё хотел ускорить регенерацию сном, но закрыть глаза ему не давали. Под сенью берёз Лютик выпотрошил седельные сумки и под беспокойное ржание Плотвички и Пегаса принялся освобождать его от доспехов. Ножом.
— Пальцы отрежешь, как играть будешь? — пробормотал Геральт, видя, как тот перерезает лоскуты стёганой куртки, пропитанные кровью.
Лютик поджал губы, бледный. Нехорошо… Раньше при виде покойников он свешивался с седла проблеваться, а вид раненых переносил только с надушенным платком у носа. Сейчас лишь дрожали руки.
— Боги, Геральт, — вздохнул он, открыв рану на груди. — До ближайшей деревни два десятка миль, а у нас нет даже телеги.
— До дороги всего полмили.
— Так ведь ты на Плотве не удержишься…
Верно, понял тот. Сейчас только эликсир не даёт ему сойти с ума от боли и чуть останавливает кровь, успокаивая сердцебиение.
— Промой, фляга при седле.
Лютик вскочил, а Геральт попробовал устроиться поудобнее в корнях берёзы. Лишь бы меч в кости не застрял, от костного мозга чудовища и серебро ржавеет. Надо вырезать у грифона лимфоузлы, Регису на настойки. Вот обрадуется…
— На, закуси, — Лютик протянул палку.
В руках у него, кроме фляги, была сума с эликсирами и моток ниток.
— Ты чего? — язык у Геральта начал заплетаться.
— Чего-чего, зашивать тебя надо.
— Давно в лекари подался?
— В портные, — пробубнил тот и сунул ведьмаку в рот палку, спасибо хоть, что поперёк.
Геральт возражать не стал, больно уж хотелось взглянуть на этого мастера на все руки в действии.
Нет, и он ещё думал, что знает Лютика как облупленного, за столько-то лет их странствий по городам и весям… Тот ли это бард, который не пропускает ни юбки, который только и умеет, что хвалиться бурной университетской молодостью и дружбой с ведьмаком, которого в своих же балладах и выдумал по образцу вечно хмурого Геральта с паскудной шрамированной рожей… Тот ли это Лютик, который вопреки здравому смыслу тащится за ним хоть на край света, молчит о делах с реданской разведкой, хоть Геральт и знает, что ему не оставили выбора… Тот Лютик не притронется к ранам, скорее уж Шани притащит, хоть бы и через два десятка миль…
Так что он ещё умолчал? Или это Геральт прослушал?
Бард закончил промывать рану и отбросил пустую фляжку, боязно дотронулся до горячей отмытой кожи.
Взял нитку, вдетую загодя в игольное ушко. Геральт научился этому у рыжей медички в Вызиме, кажется, так давно. Как там она? А как его чародейка… Видать, сильно доверяет барду, раз даже медальон-сигналку ему с собой не шлёт. А может, так проще, — узнать из какого-нибудь письма или со слов Лютика, что сгинул Белый Волк, как все ведьмаки. А и возраст уже не тот, чтобы со стаей накеров в топи отплясывать, думал, для грифона ещё не старый, а оно вон как получилось. Если его и правда задерут однажды вот так, в глуши… Цири жалко, ей ведьмачить одной тоскливо будет. Озлобится, как было с Крысами, одна против всего мира пойдёт. Этого он, конечно, себе не простит.
Лютик продел иголку в кожу, нитка протянулась над разрезом, снова, стянула. Геральт поморщился, действие эликсира сходило на нет. Поэт затянул первый узел, придерживая края раны. На лбу у него выступил пот, светлые волосы падали на глаза, и Геральт не видел, что в них. Может, к лучшему. Второй узел, пальцы у Лютика вспотели, иголка нечаянно скрутила нить. Геральт поблагодарил палку, которая мешала ему ругаться. Бранить Лютика — вот же, за что? Он его так давно терпит, что вся брань сошла на беззлобные шутки. Сколько ему, кстати, сейчас? Холера, слишком много. С его-то образом жизни… Зря он его с собой потащил, спать почти на голой земле, ещё спину застудит.
Лютик работал, подбираясь к концу первой раны. Тремя когтями рассёк его грифон, и четвёртым маленько, но та — просто царапина. Болеть начало сильнее, Геральт сжал кулак. Лютик вздрогнул и накрыл его руку своей ладонью:
— Терпи, Геральт.
Тот опешил, но поддержал барда — пальцы у того стали влажными от крови, чуть дрожали в его руке. Кивнув, ведьмак стоически отпустил руку и сжал зубами палку. Справившись с ранами, Лютик откинулся на ствол берёзы, выдохнул, подтянул к себе сумку с эликсирами. Потом опомнился и взял у него палку, искусанную почти добела.
— Вон то, с синим отливом, для регенерации, — кивнул Геральт.
— На тебе же лица от эликсиров нет…
Но всё-таки протянул. Геральт поднял руку, но крови, видимо, потерял многовато. Лютик не дал ему самому пошевелиться, откупорил пробку, приложил горлышко к губам. Геральт и так сомневался, что бард свихнулся, решив стать его мамочкой, а теперь убедился. Но глоток сделал.
— Помедитирую до темноты, — пробормотал Геральт. — Ты, если что, разбуди. На тушу грифона могут гули прибежать.
Лютик сглотнул.
— Ты… Мне Шани рассказывала, что… Если человек потеряет много крови и уснёт…
— Человек, — поправил его Геральт. — Ты молодец, сделал всё нужное. Дальше только ведьмачья регенерация.
— А ну, если так… То есть я… Геральт, ты, пожалуйста…
— Разбуди, если что.
— Да, — вздохнул тот и опустился на край своего плаща, подобрав ноги.
Эликсир обнажил чувства, ведьмак слышал, как шуршат в траве полёвки, как мухи облепляют тушу чудовища, как Лютик не может найти себе места, подрываясь и меряя рощу шагами. Медитация делала своё дело: сердцебиение замедлилось, выдох вытянулся до нескольких десятков вдохов по времени, организм приступил к работе над ранами. При барде Геральт ещё не медитировал: предпочитал спать, если находился матрас или стог сена, а на природу с ним он уже давненько не выезжал. Лютик часто возвращался, затаивал дыхание, слушал, потом бормотал что-то вроде: «Как так» или «Как ты мог…» Ведьмак не вслушивался, время проносилось как песок сквозь пальцы. Солнце мазнуло по векам и начало спуск к горизонту.
Лютик подошёл снова, опустился рядом на колени. Прислушался. И, судорожно вздохнув, приложил к его губам пальцы. Принял, наверное, дыхание за ветер, раз прижал ухо к груди, слушая за простёганной бронёй сердце. Замер, не расслышав. Какое-то время Геральт понадеялся, что бард испарился как дурной сон, так стало тихо, но тот схватился за его куртку, отчего раны заворчали болью. Промычал что-то из репертуара раненого утопца, после чего взял высокую ноту и уронил голову ему на грудь.
— Геральт?.. Ты… — Лютик решил по полной воспользоваться тем, что их никто не слышит. Издав вой, который ещё Весемир учил изображать, дабы выманить в брачный сезон василиска, грохнулся рядом, растянувшись сбоку, дыханием поднимая белые волосы.
— Ты не мог умереть, не так… я же ни черта не понимал, что делаю, я же мог тебя… Хоть спросить. А ты ещё похвалил… За что?! — бард горестно высморкался и уткнулся Геральту в плечо, которое принялось намокать. Нашёл руку, сплёл пальцы. — Геральт, мне жаль, ты прав был, я зря это затеял, отраву тебе дал эту… Я же…
Ну, хотелось сказать Геральту, ну чего ты доспех соплями склеиваешь, стирать ведь заставлю.
— Геральт, — снова позвал Лютик, зарываясь глубже в рукав. Голос у него всхлип от всхлипа становился всё невнятнее. — Геральт, я бы за тобой и на край света пошёл, и куда Цири ходила, ты ведь знаешь.
Ведьмак только подумал, что да, знает.
— Геральт, я грёбаный идиот.
О, стоило заснуть, как он признался.
— Геральт, я же без тебя никуда, мне же никто кроме тебя не нужен был, я для тебя, для Цири… — рукав Геральта вымок насквозь, но у того не получилось разозлиться. — Я тебя, знаешь… не смог я. Надо было с нами ещё кого брать, надо было телегу с краснолюдами, надо было… А, да что я говорю.
Солнце коснулось макушек деревьев, залило мир розовым золотом. Наверное, таких закатов ведьмак давно не видел даже в Каэр-Морхене, что уж тут… Но помнил, какие они.
— Геральт, — голос Лютика стал ближе. — Мне показалось, что ты дышишь… Ха-ха, понимаешь… Боги, сколько крови… Я… Знаешь, я сейчас бы поверил в любую сказку.
Лица Геральта коснулись волосы, завивавшиеся и, он знал, светлые как солома, как цветочный мёд. Снял, значит, свою шапочку. Губы опалило сбивчивое волнительное дыхание, и терпение иссякло. Ведьмак открыл глаза и обнаружил над собой Лютика. Тот с мгновение смотрел на него как на призрака, а потом отскочил, прижимая к груди скомканный берет.
— Геральт?! Ты не умер?
— Да вот услышал, что ты хочешь меня… А, холера, я тебе кто, Белоснежка?
Лютик нервно хохотнул и покраснел, наверное, уповая на сумерки, не набросил на лицо волосы.
— Сказал же, медитирую до темноты, — поморщился ведьмак, коснулся саднящей раны. — Ладно, поэт из тебя лучше, чем лекарь.
— Что? — положил бард руку на сердце, смахнул слезу. — Ты только что сказал, что тебе нравятся мои баллады?..
Ведьмак вздохнул. Он имел в виду другое, но после такого денька обвинять Лютика в том, что он снова слышит, что ему хочется слышать, не хотелось.
— Нравятся-нравятся, иди сюда.
Лютик встрепенулся и подполз на плаще.
— Что-то принести?
— Да, мозги.
— Геральт, ты меня пугаешь. Ты либо думаешь, что я пойду к этой дохлой туше, либо научился шутить.
— Лютик, просто ложись рядом. Твои швы паршиво болят, чтобы я дальше повышал голос.
Лютик растянулся, как лежал, присыпал песком мокрое пятно на рукаве, затаил дыхание.
— Я тебя бы и на край света взял, — вздохнул Геральт. — Знаешь же. Только не куда Цири ходила. Я тебя всё ж таки беречь пытаюсь, хоть и выходит плохо.
Лютик замер, сжал его рукав. Потом до него начало доходить.
— А ты что…
— Да, всё слышал.
— Вот ты сука, Геральт. Мог бы хоть… Не знаю, пёрнуть, я ж тут распинался… как последний…
— Я тебя тоже, — сверкнул кошачьими глазами ведьмак.
Лютик затих, отпустил его рукав.
— А если я тебя живого?
Геральт усмехнулся, как всегда паскудно, теряя морщинки и шрамы. Лютик заправил волосы за ухо, наклонился и приложился губами ко лбу, к коже, постепенно теряющей черноту эликсиров. Примостился рядом, облокотившись на ствол берёзы.
— Сыграть? — подтянул он лютню, приласкав пальцами струны.
Геральт вздохнул, поднял взгляд на первые звёзды.
— Играй, — улыбнулся одними уголками губ. — Хоть гулей распугаешь.
***
— Ну и смердит от этой штуки, — морщился поэт, поглядывая на трофей грифоньей головы, вздетой на крюк при седле Геральта. Плотва тоже была не в восторге, но уже привыкла и к мухам, и к вони, и к оскаленной, вывалившей язык клювастой морде.
— А я уж было подумал, что ты какой допплер, раз о брезгливости забыл, — сказал Геральт, покачиваясь в седле. — Обрадовался.
— А не пошёл бы знаешь куда… — вдруг расчувствовался тот, поднимая лютню и с жалобной миной произвёл надрывный аккорд. — Я тебе душу вообще-то открыл. А ты…
— Остался ведьмаком?
— Да! — лютня горестно надорвалась ещё парой нот, как окрестные рощи огласил мелодичный голос, поднявший стаю дроздов. — О-оо нелёгкая до-оля ведьма-ачья… По лесам да поля-ям окола-ачиваться…
Геральт вымученно постарался не слушать. Но за долгую дорогу до деревни успели смениться песни десятой доли всего репертуара Лютика. Отчего-то несло поэта так, что он почти не затыкался. И только не выдержавшая напора лопнувшая струна заставила его на миг примолкнуть. Лютик полез в сумку за перетяжкой, а ведьмак облегчённо вздохнул тишине.
Нет, конечно, он подозревал, отчего поэту легче затыкать их обоих. Всё же не каждый день признаёшься в таком лучшему другу.
Вскоре показалась деревня, десяток домиков за солнечной рощей. Они выехали на улицу, ловя любопытные взгляды зевак и один предчувствующий — старосты. Геральт уже не раз бывал здесь и помнил, что у того была комната для гостей. Им обоим требовался отдых после ночи под открытым небом, а Лютику особенно. Потому Геральт не возражал, когда гостевая каморка отошла знаменитому в округе барду, а простому ведьмаку любезно выделили стог сена на конюшне.
***
Над ним раскинулось бездонное, как ржавая дырявая бочка, звёздное небо, в прорехи меж досок глядела луна. Летняя ночь дышала свежестью и запахом свежескошенного сена. Геральт потянулся на стоге, отмечая, что рана уже не болит. Эликсир сделал своё дело, регенерация заняла меньше суток. А любезные хозяева отпоили на всю потерянную кровь.
С такой жизнью грозило соскучиться по прежним приключениям, когда ходил по весям без гроша в кармане, брался за каждого накера, даже по ошибке принятого за него пьяницу, лишь бы выторговать горсть заветных оренов. Эх, молодость.
— Ты спишь? — вдруг послышался голос поэта.
— Дай угадаю, у тебя полная постель клопов, — обернулся он к Лютику, наблюдая полураздетого до портков и рубахи барда, захватившего, тем не менее, драгоценную лютню, зажатую под мышкой. — Я ведьмак, а не погонщик кровопийц. Так что тебе придётся заплатить мне немало, что б я согласился…
— Я без гроша, — тот подошёл, приставил инструмент к стогу и забрался рядом. — Поэтому подвинься.
Ему ничего не осталось, кроме как отползти чуток к краю стога, дав поэту с удобством устроиться на сене. Обострённый ведьмачий слух уловил учащённое сердцебиение, и совсем не уловил запаха крови от мелких ранок-укусов. Стало быть, или вовремя заметил, или клопов вообще не было. Зачем тогда пришёл, спрашивается. Одиночеством умаялся?
Лютик ответил на то, устроив голову ему на плече, щекоча нос волосами. Невольно взглянул на свой шов на открытой груди.
— Болит?
— Зажило, — приоткрыл тот светящиеся глаза. — Ты молодец.
— Наконец-то ты признаёшь мои неоспоримые таланты.
— Я всегда их признавал, — насупился Геральт, принявшись загибать пальцы. — Талант влипать в самую непролазную задницу, талант наживать врагов одним своим видом надутого индюка, талант подцеплять такую сволочь, какая только к тебе и может прилипнуть… А ещё талант слышать всё самое важное, талант всегда выходить сухим из воды, талант находить хороших друзей… Ничего не забыл?
— Я не знаю, врезать тебе, или обнять.
— Что посчитаешь нужным.
Геральт усмехнулся, и тот осторожно, стараясь не разбудить боль в ране, наклонился над ним, приложился губами к бледной в прожилках вен коже. Ведьмак провёл рукой по его волосам, пробором обнажившим шею, и тот сдался. Поцеловал, наслаждаясь тем, что наконец-то они есть друг у друга, что нет больше между ними никого. А есть смелость и желание показать свои чувства.
— Ты же ещё не… — испугался Лютик, как он опрокинул его в сено, развязывая тесёмку на вороте рубахи.
— Шей ты меня не первый раз, сейчас бы вообще не болело, — заметил Геральт. — Но ведь поднатореешь ещё. И… это меня никогда не останавливало.
Как-то Йен залезла на него прямо в процессе лечения, не отнимая светящихся ладоней от ран, потому что, по её словам, «уязвимый и чуточку очеловеченный болью ведьмак куда привлекательней, нежели бесчувственный убийца чудовищ». В этом было их очередное отличие с Трисс. Рыжая чародейка даже не принимала его ласк, пока он не убеждал её, что в полном порядке. Но обе они всегда недоговаривали, преследуя свои цели подчас на грани предательства, из раза в раз испытывали его чувства. С обеими он был ведомым, увешанным благостной ложью, обеих любил, каждую по-своему, от обеих давно устал, каждую по-своему ненавидя.
Лютик же сейчас смотрел на него со смесью восхищения и тревоги. Но он был простым человеком. Не ему было понимать ведьмаков. И не ему останавливать от поцелуев, спускающихся по шее, от касаний под рубахой, от льнувшего тела сплошных шрамов и тугих мышц.
А над ними сияла звёздная ночь, вокруг них спала деревня. Храпящие хозяева не слышали ни стонов на придыхании, от переизбытка чувств даже не попадающих в ноты, ни тихой ведьмачьей ругани, беззлобной и уж точно адресованной не поэту.
