redlight

      Насыщенный красный свет и бархатная обивка диванов делают второй этаж клуба похожим на киношный бордель или будуар немного свернутой на плетках вампирской дамочки. Не достает либо рюшей и белокурых кудрей, либо хлыстов вместо кнопки вызова официанта. Пол под ногами пульсирует, от поднимающихся с танцпола басов, карабкающихся мелкой вибрацией до колен. Звук растекается по стеклу стола, липнет к рукам, жирными пятнами оседает на бесцветном в полумраке бархате. Вязнет в зубах, мешаясь с засевшим во рту мнением об этом всем. Об этой операции, этом прикрытии. Этом сопровождении. Этих джинсах и куртке. Об этой полуодетой девице, приклеившейся к нему чуть ли не на входе. Судя по количеству лосьона с блестками, которым было вымазано все (вероятно, действительно, все) ее тело, она могла бы приклеиться даже к потолку, даже без суперспособностей. Но он здесь тоже, не просто посмотреть зашел. Пусть она липнет — дополнительных пара пунктов к незаметности лишними не будут. Куртка, натягивающаяся на спине почти при каждом движении, напоминает о ремнях для щита и бесит этим еще больше. Глубокое раздражение, грозящее перебродить в злость скапливается под кадыком и в пальцах, нервно мнущих тесные в паху джинсы. Стив прикрывает глаза. Под веками дергаются остаточные пятна стробоскопической подсветки. Красные, синие. Как маячки экстренных служб. Красные, синие и белые, как его старое знамя. Красные. Как его новое. Оба. Слишком много красного. Официантка нагло дефилирует прямо перед ним, загородив на секунду траекторию взгляда обнаженным, перечеркнутым тонким ремнем портупеи, бедром. Хлыст был бы здесь неплох. Не то чтобы Стиву так уж хотелось. Может быть, да, господи, это было бы так. Горячо? Но точно не с ней. И не с этой, сбоку. Ни с кем вообще, кроме. Блядь. Отчетливо встает перед глазами картинка — удачливо пойманный стопкадр несуществующего фильма, самое высокое разрешение, крупный план — кожаный наконечник хлыста, прижатый к полной нижней губе, в плотном и точном движении, чуть выворачивающий давлением вниз самый край, открывающий влажную бликующую изнанку рта. И взгляд вверх, как в небо, в бога, как в молитве. Той самой, в которой нет ни смирения ни покорности, той, в которой жажда и страсть. Слюна во рту мгновенно становится приторной от возбуждения и злости, Роджерс всегда отличался скоростью реакции, генномодифицированная собака Павлова. Лампочка припадочно мигает и заливает помещение агрессивной краснотой. Лампочка мигает и высвечивает из полупрозрачной темноты эти самые губы. И остальное. Блядь. Стив реагирует согласно законам психофизиологии, но отсек с едой в этот раз не открывается. Стив глотает виски, смывая стыдную сладкую слабость обратно в глотку. Спирт все еще прекрасно дезинфицирует, даже если не приносит ни крохи нужного сознанию эффекта. Он ловит на своей цели (его личной, единственной цели) еще один взгляд, перехватывает его. Сука. Сука скалится ядовитым ртом, незаметно козыряет от виска двумя пальцами и словно запускает этим движением химическую реакцию. Роджерс вспыхивает ненавистью как бочка пороха, как если бы по венам у него текло горючее вместо крови. Он секундно жалеет об отсутствии щита, но. Он же и тяжелый стакан мог бы швырнуть точно между глаз с такой силой, что стекло брызнуло бы в мозг, как экспансивная пуля в баллистический гель. По ответному взгляду он понимает, что все его желания, все его мысли с легкостью были распознаны. Рамлоу. Трек меняется. Музыка, подумать только кто-то действительно считает это музыкой, пульсируя, вколачивается в затылок, утрамбовывая ярость обратно в тот темный угол черепа, откуда ее выплеснуло. Пусть. Пусть Рамлоу, пусть здесь, опять, как всегда, на границе света, в полушаге от, не человек почти, а вторая, а то и первая тень. Стив практически смог избавиться от постоянного желания разодрать его на куски, иногда вот только, как сейчас — прорывается, через звенящую между ними растяжку вежливости, с вывешенным на ней белым флагом. Их отношения делают из себя вид предельно профессиональных и внимательно-учтивых. Стив зачастую, особенно перед и после таких вот совместных операций, расслабляется тем, что представляет в малейших подробностях, как ломает Рамлоу все пальцы один за другим. Рамлоу в свою очередь адекватно подчиняется приказам и очевидно глотает все свои мерзкие комментарии до того, как смеет их озвучить. Стиву хочется и не хочется знать, что еще регулярно глотает Рамлоу. Яд или пулю, думает Стив, отводя взгляд, однажды это будет яд или пуля. Девица рядом ерзает на диване, подсаживаясь ближе, Роджерс взглядывает на нее мельком, решая, что здесь и сейчас никто не поймет, если он сломает ей шею и оставит валяться на мягком сидении. Перебрала, в случае чего скажет он и исчезнет раньше, чем поднимется вой. Но. Здесь — дело, в случае необходимости, они могут перебить в этом клубе всех, лишь бы задание было выполнено. В том, что это не потребуется, что все будет сделано, как нужно — тихо и незаметно, Роджерс не сомневается. Зимний Солдат танцует. Цель Солдата — смотрит. Стив смотрит. Ему почти физически больно, когда приходится переводить взгляд на что-то кроме: на официантку, на девицу рядом, на чертова Рамлоу. Отскабливать, отрывать с мясом жадный взгляд от Солдата. От Баки Барнса. Стив видит в его движениях сейчас то, что видел сотню лет назад — на ночных дансингах на границах Бруклина, грязных и полутемных, прячущихся и прячущих. То, что он видит последние два месяца на операциях. То, что он видит всегда, когда закрывает глаза дольше чем на секунду. Каждый раз Роджерс примерно в таком же состоянии как сейчас, и это так жалко, это так непрофессионально, что ему едва ли не стыдно. Ему не. Он смотрит. Свет течет по телу Солдата, как краска, как вода, как жертвенное вино. Мгновениями смены оттенка высвечивая грани и изгибы — как если бы мрамор ожил и сошел с постамента. Стив смотрит и горит. Ему жарко — смотреть, его глаза почти плавятся из зрачка, зрительный нерв накалятся добела, поджигая мозг, как бикфордов шнур. Стив ненавидит эти джинсы. Он ненавидит эту операцию, эти бесконечные сорок минут, которые длятся уже вечность, когда Солдат танцует под голодным взглядом. Для. Другого. Человека. Под множеством голодных взглядов, сука. /кровь в этом красном свете будет выглядеть иссиня-вишневой, перезревшей до черноты.../ Так нужно, это цель и это работа. Но ненависти Роджерса все равно. Рамлоу хлещет ее, как лошадь по крупу, своими взглядами и стрихнинно-горькими ухмылками. Рамлоу все еще собственной рукой вписывает свое имя в список смертников. В список тех, кого не останется на этой земле после того, когда на ней останутся Стив и Баки. Темные глаза Рамлоу отражают свет с потолка как предупреждающее ограждение. Стив снова отводит взгляд. Он думает, что слишком часто отвлекается на Рамлоу, но ничего не может сделать с собой. Держи врагов ближе. Но у него все еще нет верного определения для командира ударного отряда, так что Стив просто смотрит. У него есть определение для Зимнего Солдата, но тут он не может ничего кроме как смотреть. Много определений. Стив смотрит. Лампочка подмигивает ему на усиление слюноотделения каждый раз, когда Солдат запрокидывает голову, подставляя потоку кровавого света сильную шею. Стив реагирует. Отсек все еще закрыт. Вероятно, ему уже пора нажимать на кнопку. Стив залил бы Солдата кровью целиком, если бы тот захотел. Да пусть бы прямо сейчас. Стив вылизал бы с него всю кровь, если бы тот позволил. Стив мог бы приказать. Ярость колеблется в нем маревом, как сигаретный дым. Солдата видят. На него смотрят, к нему тянутся. Склизкие аморфные тени в паническом свете, алые щупальца этих теней. Его хотят. Роджерс хочет красной смерти каждому, он знает как и как быстро убить всех, кто находится в этом клубе, кто хоть мельком взглянул, кто двинулся навстречу, кто дотронулся. Тех, кто дотронулся в первую очередь. Стив осознает себя настолько сдержанным и терпеливым в этот момент, что сиюминутная мальчишеская гордость даже чуть сбивает пламя внутри. Возможно, ему стоит попросить у врачей жаропонижающее. Или транквилизаторы. Но он все еще сдержан и терпелив. Чужие ладони скользят на бедра Зимнего Солдата. Поза Рамлоу в ответ на это движение меняется едва уловимо, но Роджерс почти видит, как каменеют в готовности к прыжку его ноги, как вздыбливаются мелкие волоски на влажном от духоты загривке. Еще один, охуенно сдержанный и терпеливый. Чужие пальцы вдавливаются алчно в ягодицы Зимнего Солдата. Пальцы девицы вдавливаются в бедро Стиву, неосмотрительно близко к паху. Он оборачивается к ней, обнимает одной рукой за плечо, она склоняет к нему голову. Она пахнет медом и цветами, и Роджерс гладит ее пальцами по нежной мягкой шее. И надавливает. Он нажимает неглубоко и держит недолго, только пока она не обмякнет, резко потяжелевшая, припадая на его плечо. Странно, казалось, что голова-то у нее совершенно пустая. Стив аккуратно спихивает ее в сторону от себя, перебарывая желание, для видимости и для себя, накрыть ее собственной курткой. Блядский господь, почти хорошо становится сразу. Становится хуже, тут же, мгновенно, как только Стив снова смотрит на танцпол. Солдат уводит цель в сторону подсобных помещений, склонившись близко к уху, так, что его лицо скрыто за чужой головой. Но Роджерс видит, господи, он так хотел бы зрение обычного человека, но господь никогда не был милосерден к нему, так что Стив вынужден наблюдать, как двигается горло Солдата, когда он говорит. Цели. Что-то. Что-то такое, от чего цель приоткрывает рот, почти задыхаясь, и скребет пальцами по бедрам Солдата, и жмется к нему всем телом. Стив почти слышит этот мягкий электризующий регистр его голоса, Баки не нужно напрягать связки и перекрикивать музыку — любое его слово, даже шепот, впитывается в мозг, минуя сенсорные анализаторы. Впитывается и воздействует. Разрушает до основания. Излучение, вирус. Зимний Солдат — смерть. Если умирать — то так. Зимний Солдат уводит цель в смерть и Стив не отказался бы быть на его месте. Стив пошел бы за Солдатом куда угодно. Уже скоро. Рамлоу выступает из тени, подобным призраком, и Роджерс завидует охотничьей гладкости его движений, его острой улыбке, которая вскрывает толпу, чтобы та расходилась перед ним, будто плоть под скальпелем. Стив не двигается. По плану он уходит последним. Не двигаться — стоит ему всего, он едва держит себя на месте, уперев ноги в пол, сжав пальцы на мягком сидении дивана, чтобы не сорваться с назначенной ему точки. Все еще охуенно сдержанный и терпеливый. Это такая ложь, тонкая пленка видимости, хрупкая как мыльный пузырь — кто-то ткнет неосторожно пальцем и вся эта сдержанность лопнет, окатив кислотными брызгами до обожженных костей. Он хочет пойти туда, вслед за Солдатом, вместо Солдата. Он хочет убить цель сам, не по какой-то причине, не чтобы снять с Баки очередную жертву. За то, что трогал. За то, что трогал так, как хотел бы это делать Стив. Куртка жмет ему до спазмов в плечах, будто снятая с того нового капитана, которого поставили вместо него, криво сшитая из морализаторских лозунгов, дешевой пропаганды и лицемерия — бетонный саркофаг для той отравы, что бродит по его телу. Он хочет знать, что происходит там, в подсобке, там, в горячей распаренной темноте, куда увел Солдат свою цель. Он хочет точно знать состав преступления. Он задыхается от ярости. Нет. Ему не стоит знать. Он видит достаточно: цель вываливается в зал, блаженно и скотски улыбаясь оплавленными губами, в перекошенной одежде, слегка пошатываясь. На нетвердых ногах, и Стив знает, что это от того, что яд уже начал действовать, да, он знает. Но не может не думать, что есть другая причина. Будь он проклят, он достаточно представлял. Возможно, он хотел бы забыть. Возможно, на кресло для обнулений стоит сесть ему. Цель приваливается к бару, заказывает крепкий коктейль, раскручивая счетчик на полную. Ему осталось жить меньше десяти минут. Нейротоксин, попавший уже в кровь, при взаимодействии с алкоголем, особенно крепким, остановит вегетативную нервную деятельность и растворится без остатка даже раньше, чем приедут парамедики. Зрение Стива дергает вбок, как вспышкой или движением в пустоте. Но ни вспышки, ни пустоты — только гладкие покатые плечи под номинальной броней тонкой майки, только танцующий хищнический шаг в растекающейся толпе. Солдата провожают взглядами — ошеломленно-восторженными, завистливыми, жаждущими, голодными — оживший идол, сошедший с пьедестала, горделиво шагающий по трупам врагов и поклонников. Стив хотел бы поймать его в конце этого шага, внизу, у подножия, принять его руку в свою, как величайший дар, принять его всего, как благословение. Отдать ему все. Стив Роджерс далек от любых богов настолько, что вполне может создавать своих собственных. Его собственный бог со всей прозаичностью человеческого существа проскальзывает в толпе к выходу из клуба, оставив за собой корчащуюся на полу жертву. Роджерс наблюдает и отслеживает самое начало панического спектакля, в этом кровавом свете и эпилептической музыке. Он смотрит и ждет, допивая свой бесполезный дорогущий виски, он хочет зайти в подсобку и подрочить там, и если в воздухе остался хоть след запаха, то ему хватит и полминуты. Он знает, что там, за дверьми клуба, в полутемном влажном переулке Зимний Солдат вносит в салон черного паркетника свой вызывающий запах, свою сытую улыбку, которую позволяет видеть только Стиву и своему куратору. Он знает, что этот куратор делает два или три глубоких, до обожженного холодом горла, вдоха, чуя все, что произошло. Знает, что Баки сбрасывает с себя все это приторно-жирное показушное бахвальство юного плейбоя вместе с повлажневшей от пота майкой. Он знает, что Солдат хочет смыть с себя эту операцию, а Рамлоу хочет убивать. Зачастую Стиву становится тошно от того, насколько они с Рамлоу одинаковые в некоторых реакциях. Ему всегда становится тошно от того, насколько хорошо ему известны реакции Рамлоу. Никто не замечает его ухода, он растворяется в темноте, просачиваясь мимо толпы, обтекает аккуратным шагом группу парамедиков. Чуть задерживается на выходе, прикуривая от драматически не работающей зажигалки и старательно смотрит в приложение убера, очень долго переминаясь на месте и скрипя тесной курткой. Сокрушенно опирается на фонарный столб, с чуть слишком громким матюгом отправляет окурок в мусорку и движется в сторону перекрестка, краем глаза отслеживая, как из дверей клуба выносят труп. Походя думает, что его актерские таланты сильно недооценены. По границе его бокового зрения все еще светит красным, несуществующая, оставшаяся в пределах здания подсветка клуба отражается от рассыпанных на стеклах витрин дождевых капель, собирается в лужи под ногами, ручьями ползет к стокам ливневки и на мгновение Стива отбрасывает на границы Германии, туда, где сапоги по щиколотку были покрыты кровью. Война для него так и не закончилась. На нем пижонские белые кроссовки и он мимолетно удивляется, что на них не осталось грязных следов чьих-то подошв. Мимо проезжает формальная скорая, увозящая на борту подтверждение исполнения сегодняшней блядской операции. Ее проблесковые маяки хоть немного разбавляют невротической синевой красную темноту его зрения. Ненадолго. Он видит нужную машину и снова проклинает свое нечеловеческое зрение, потому что видит то, что происходит внутри. То, что он не должен был видеть. Что не хотел видеть. Что не хотел бы видеть никогда. Та дрожащая ласка, с которой Рамлоу касается щеки Солдата стерильной влажной салфеткой — Стиву — бьет в горло и грудь — он давится воздухом, и на вкус он как кровь, его собственная. Он послушно глотает /пытается/, слишком поздно понимая, что в открытый отсек для еды была подана отрава. Он видит, как подрагивают прикасающиеся пальцы Рамлоу, видит, как сильно сжаты его челюсти, он блядь видит, как выколачивается из-под кожи на смуглой шее вздутая вена. Он представляет, как ломает ему руку раньше, чем успевает даже сообразить. Он чуть ли не слышит наяву, как хрустят сминаясь непрочные кости, все, последовательно, от лучевой до последней фаланги последнего пальца. Он представляет, как заламывает раздробленную руку ему за спину, вырывая плечевой сустав, и одним движением, вжав колено в хребет и хватанув пальцами за подбородок — ломает позвоночник. Он представляет, как замыкает в кольцо собственных пальцев шею Рамлоу и давит, раздавливает, и вбивает его висок в приборную панель — ему достанет одного удара. Ему почти всегда достаточно одного удара. Он представляет, как держа его в захвате, вгрызается ему в горло, прорывая кожу, раздвигая языком сопротивляющиеся жгуты мышц, догрызаясь до упругой взбухшей вены, до близких артерий и рвет их зубами, захлебываясь уже реальной и не собственной кровью. Он доходит до машины в алом мареве фантомного железного вкуса: лампочка перестала мигать и теперь горит ровным красным. Он понимает — замечает, фиксирует, как угодно, собственное движение — как открывает рывком дверцу машины. Не ту, какую он предполагал открыть. Рамлоу не слышал его приближения — поэтому отшатывается, почти падая спиной на руль. Стив находит в себе силы и несуществующее чувство превосходства чтобы улыбнуться. Ему не смешно, ему не приятно, он не рад видеть, так что с большей вероятностью это похоже на оскал, и Рамлоу понимает все верно. Но не выходит из машины. Глаза Солдата светятся в полутьме иудовым серебром, но среди них троих нет никого, кто в действительности мог бы оказаться на кресте. Рамлоу отворачивается — еще одна послушная собака, все такой же охуенно сдержанный и терпеливый. Стив ловит в зеркале заднего вида его взгляд, от него горячо в животе и больно. Везде. На заднем сидении вдвоем тесно, колено Стива упирается в бедро Солдата и это словно прикасаться к оголенному проводу — руки Стива влажные от крови, пота и желания, и нет никакой изоляции, что могла бы помочь ему. Слишком высокий вольтаж расшибает его на куски и единственное, что спасает светлый салон машины это чертова куртка. Его колотит от контакта под действием ярости, жажды, перебродившего возбуждения, всех сенсорных данных, что неизбежно воспринимает его гиперчувствительный организм, будь он проклят двести раз. От Солдата — издевательски бесполезно прикрытые форменной толстовкой — его плечи, жар его бедра, сочащийся сквозь жесткую джинсу, его взгляд, скользяще-скребущий по коже, как тупая бритва, его тонкий ледяной запах, пробивающийся из-под нанесенной операцией грязи. От Рамлоу — темные, будто угли, глаза в отражении, практически ощутимый запах обожженной кожи, аналогичный /идентичный/ Стиву набор ситуативных переживаний. Ярость — до гнева. Желание — до алчности. Возбуждение — до помрачения. Роджерс понимает его. Он почти говорит это вслух. Он сказал бы, если бы Рамлоу отвел взгляд. Он сказал бы, если бы не швырнуло влево, как в стену, мелким, боковым зрением схваченным движением — язык Солдата мазнувший по нижней губе. Красные отблески испаряются, исчезает темнота. Мозг засвечивает как фотопленку до выхолощенной белизны. Стив рвется вперед, вламываясь языком в распахнувшийся рот и сначала даже не чувствует ничего. Не чувствует ничего так долго, что успевает удивиться. Успевает запаниковать. Успевает поверить, что Солдат убил его. Но Солдат выдыхает с еле слышным коротким стоном, таким тихим, что обычный человек не услышал бы, да и не ощутил бы может, но Стив не совсем человек, и след этого выдоха оседает в глотке ожогом. И губы под его губами двигаются, раскрываясь, встречая, язык мажет влажно по языку. И накрывает остальное: твердый жар тела рядом, жесткая хватка металлических пальцев под нижней челюстью, запах, вкус, биение сердца под осмелевшей стивовой ладонью. Скрип кожаной оплетки руля под руками Рамлоу. Тлеющий след его неотрывного взгляда. Голод яростен, он раскрывает пасть, точно совпадающую в очертаниях с ртом самого Стива, а весь Стив уходит сейчас на то, что ощущает телом и не может. Он просто не способен удержать. Слишком много его мыслей было сегодня о крови и вот сейчас он действительно чувствует ее вкус, чувствует секундное вздрагивание под своими руками, болезненный трепет прокушенной губы Солдата. Это его кровь — его это никогда не должна была быть его кровь у Роджерса на языке, и, похоже, в его сыворотку Советы вмешали что-то неочевидное, потому что это действует как все наркотики и яды разом. Мозг отказывает не только в когнитивном, но и во всем остальном. Под закрытыми веками в иссиней темноте вспыхивают цветные пятна, дыхание сбывается и сердце колбасит в странной аритмии даже не по синусоиде, но во все броуновские стороны разом, в пальцах, касающихся чужой кожи холод и жар одновременно, тонкая мягкая взвесь чужого пота мгновенно превращается в жесткую пленку суперклея, которую хочется содрать ножом. Но для этого надо отнять руки. Отнять жадные трясущиеся ладони от тела Солдата. Ни за что. И руки съезжают с мраморной обнаженности кожи на грубые швы джинсы, на то, что не жалко, на стрекочущую ступенчатость ширинки над горячей твердой выпуклостью в паху. И собственный бог с серебряными глазами отзывается жаждущим стоном. И Стив истончается до несущественности, до почти прозрачности, до почти нетелесности, потому что весь он целиком концентрируется в этом звуке. В стоне, во влажном жаре под губами, в твердости под ладонью. В ощущении опаленной до мяса кожи на правой стороне лица и правой руке. Стив выскребает из карманов куртки и джинсов собственный голос, слова, которые должны быть сказаны: — На базу, — хрипит его горло, и это не те, которые он искал, — быстрее. А вот это — то слово. Желтые глаза Рамлоу светятся в зеркале заднего вида, как полицейское ограждение. Его раскаленная улыбка прижигает наносимые им раны, но не уменьшает боль. От его взгляда — больно. И это не то, что Роджерс готов понимать прямо сейчас. Прямо сейчас под его руками гнется Зимний Солдат и Стив готовится продать душу, может, не только свою, чтобы он станцевал для него. Его голод растекается под кожей, просачиваясь в мышцы, в сосуды, в мелкие поры, горит в нем, с клекотом, пузырясь и пульсируя, в такт той чудовищной музыке, под которую танцевал Солдат. Это почти смешно и почти нелепо, но он загуглил ту песню и скачал. Это даже гипотетически не смешно, потому что он знает, что Солдат будет танцевать для него. Даже не придется приказывать. Нужно только дожить, блядь, до этого момента. Дождаться.