You’re my chocolate covered strawberry
На голом бедре видно красный след содранной кожи. Прямо как спелый румяный бок красной-красной клубники, с которой сняли корочку шоколада. Тигнари хочется залезть под стол и слизнуть тускло поблескивающий, лениво вытекающий сок, который, разумеется, не будет отдавать сладкой кислинкой, а скорее солоноватым металлом. Но от мыслей о радикальной, полевой, звериной медицины она отрекается, подходя ближе с миской чистой воды и тряпочкой. — Дай угадаю, — лиса ставит миску на стол у локтя подруги. Вода блестит, но ярким отблеском не может привлечь внимание уважаемой главы лесной службы, что вперилась глазами во взмокший шоколад возле себя. — Ты снова отдала предпочтение мне, нежели благоразумно сходить к врачам поближе? Собственный голос фальшиво обычный. Нет никакой обезвоженности, подрагивания, томности. Она просто ехидно поддела, как делает большую часть времени. — Просто хотела вас проведать, да и тут повод вышел. — Тяжко выдохнула главная из матр. Она всегда хорошо скрывала боль под небольшой хмуростью, но только в лесу Авидья особенной персоне приходилось видеть и… Чуть более экспрессивные гримасы. Челюсти были сжаты так, что можно было в любой момент услышать хруст зубов, острые тени легли на переносице, глаза прищурились, ресницами избавляя красные глаза от здорового блеска. Но разве несколько ссадин и синяков — это так больно? — Проведать у тебя выйдет только меня. У нашего юного дарования элеазар обострился. Пусть отдыхает спокойно, утром зайдёшь к нему. И обязательно в накидке, нельзя, чтобы Коллеи переживал из-за твоих травм. Тигнари обмакивает белую ткань в воде, начав омывать послушно предоставленные ей места повреждений. От запаха крови и кожи голова снова пошла кругом, вопреки уверенным, но при этом нежным движениям когтистых рук. Взяв в свою руку оцарапанное запястье Сайно, лисица обжигает изнеженные подушечки пальцев, ведь кожа у пустынницы такая горячая, как нагревшийся на солнце металл… Как румяная булочка с пылу, с жару.You’re my piping hot pastry
Хочется в тот же миг склонить голову над жилистой рукой и вкусить, какова эта свежая выпечка на вкус. Но там уже есть царапина, и что-то подсказывает ей, что вкус там совсем не хлебно-булочный. Убирая с ранок окрасившийся кровью песок, что теперь походил на рубины, лиса жалела, что так редко доводилось держать горячую руку в своей, ощущать пульс своей ладонью, прижатой в удобном месте к запястью.Dreaming about the moment that I own you
Она влюбилась самым мерзким образом на закате, увидав, как чёрный балахон с ушами, увешанными златыми кольцами, рассекал толпу. Её ноги удумали согнуться беспомощно, когда хищный красный блеск сверкнул между суетливыми стадами студентов, что их разделяли. Одного мига ей хватило, чтобы понять одну фразу на дне глаз махаматры: «Я иду по твою душу». И с тех пор она дурно спала, вспоминая этот взгляд. Прислушивалась, бродя по коридорам одна, не идёт ли за ней кто. Тогда она не понимала своего счастья, но однажды за ней всё-таки увязались. Тигнари боялась где-то внутри, не зная, что это страхом маскируется другое чувство, которое ей открылось позже.Love you to the bone You’re my vicious but delicious cheat
Однажды пустынница вложила ей в руки золотой ключ. В переносном смысле, разумеется. И ключ этот был от её сердца — неприступного в своей золотой клетке, но на деле такого нежного, с множеством белёсых шрамиков. Тигнари сосчитала их все, безобидно пригладила, утешая. Доверие махаматры — величайшее сокровище мира, по мнению лисы. Она берегла его, обходилась очень аккуратно, ощущая, как собственное начинает немного проглядывать из-за листьев, непролазных тропиков, шипастых ползучих терновников с синими терпкими плодами. Но всё же кое-что она таила в двойном дне сундука.I don’t deserve you either way I’ll serve you
Она возжелала подругу с животным обожанием. С повиливанием хвоста при виде любой части тела, при любой ноте голоса. Она давала себе отчёт, что они — две разные стихии, что никогда не сойдутся. Сухая и жестокая пустыня, в которой нет никаких живительных благ, кроме редких оазисов. Влажные и дикие тропики, где от изобилия рябило в глазах, где всё, что под ногами, в большинстве своём — пища, средство к существованию. Одна неугомонной тенью шла на край света за злоумышленниками, сторожа день и ночь покой в регионе. Другая осматривала свои негласные владения круг за кругом, убеждаясь, что лес и те, кто его посещает, целы и здоровы. Но тем не менее, пустынная махаматра всегда могла прийти в леса и пасть в её распростёртые руки. Могла бы хоть с последней каплей крови в теле к ней прийти — стражница леса бы выходила её, отпоила сладким варевом, подняла на ноги.Finally I got the nerve I go hungry every night
Лисица заканчивает с оказанием медицинских услуг. Липкие белые бинты, закрывающие от новых источников инфекции свежеобработанные ссадины и царапины, контрастируют с кожей. Но Сайно не легче, и она откидывается доверительно на спинку стула, тяжело дыша. Небольшая грудь, укрытая облегающим чёрным топом, вздымается. Золотой ускх блестит в свете свечи, переливаясь. Золотые вставки на всё ещё надетом ушастом шлеме повторяют тот же танец бликов. Чужое дыхание усугубляет нездоровый аппетит. Она привыкла под весну проводить мучительные ночи ужасающего недоедания одна, сжимая когтями подушку, ворочаясь от липкости пота по всему телу, он жуткого желания, что горело в чреслах. Но Сайно вероломно пришла совсем невовремя. — Тебе нездоровится? Неужто инфекция успела развиться? — голос её теперь мягкий, как лунный свет, что одинокой ночью с сожалением гладит по челу. Она не может сорваться, пока не убедится, что с дражайшей подругой всё будет хорошо. Да и вообще… Не может сорваться. — Нет, всё нормально, я просто немного устала с дороги… — лисица-фенек придирчиво хмыкает, прислоняя к мокрому лбу тыльную сторону ладони. Махаматра вздыхает, покорно прикрывая дрожащие веки, на которых хотелось оставить по поцелую. Прохлада руки, что ведала только уют лесных низин, влажных и сочных, оттого и холодных, усмиряет жар солнца, отпечатавшийся на теле. — Тогда отчего у тебя жар? — От жаровни. — Очень смешно… — ушки тёмные-тёмные падают, показывая всё её отношение к каламбуру. Лисица затем отходит от пострадавшей, чтобы взять давно готовые антибиотики и налить питьё, приготовленное для себя. Но им можно и пожертвовать. Даёт их Сайно и строго следит, чтобы подруга приняла их, глотая вместе с витаминизированным напитком. Смотреть, как она пьёт, невыносимо. Видно, как при глотках вздымается горло. Так аппетитно, непременно вкусно! Но нельзя. Нельзя! Тигнари очень дорога для махаматры, но есть серьёзные опасения, что желание её ей не простят. — Оставайся на ночь. Я раньше себе уши оторву и хвост откручу, чем дам тебе уйти в таком состоянии. Хотя бы восстановись маленько. — Заботливое раздражение сквозит через её стиснутые клыки. А сама она давится слюной по новой, глядя, как шлем снимается, показывая миру водопады сахарной ваты, которая, впрочем, наощупь жёсткая, как солома, если только махаматра не попадает в лапы лисицы в день ухода за волосами. Перебирать вьющиеся пряди так приятно, размазывая пахучее масло, смягчая иссушённые жестоким климатом волосы. Они ложатся, теснясь на одной кровати. Благо, обе — коротышки, тонкие и жилистые. Раньше они такое уже практиковали, так что ничего особенного из этого не сделали… Кроме Тигнари, которая теперь была в постоянных тисках запаха, который фантомно и требовательно заставлял желудок урчать. Сразу не засыпают. Лиса — от напряжения, женщина — от дурного самочувствия. — Я так и не спросила, кто тебя так. — Тихо ведает валука шуна, водя ухом настороженно. Она специально отвернулась к стенке лицом, чтобы не дышать напрямую мускусом тела пустынницы, которая оголилась до того самого чёрного топика и шорт, что всегда были под юбкой с широким разрезом спереди. Хвостом она, тем не менее, лупит Сайно по согнутому колену, и никто с этим ничего не делает. Хотя нет, махаматра гладит шёлковый пух, заставив лисицу распушиться, покрыться мурашками, будто от удара током, прошедшемуся по воспалённому низу живота. Сайно этот жест разрешён, и уже давно. Просто всякий раз приятно, а в такую пору — просто безумно. Лиса скулит тихо-тихо, подавляет себя, чтобы не выдать тайну. Неприличный секретики о том, как она изнывает от близости с ней, как хочет развернуться и сразу прижать к себе усталое, размякшее тело, положить клыки на изгиб плеча. Как с закипанием крови хочет укусить, вкусить, съесть. — Стыдно признаться, я зазевалась и не заметила, что у преследуемого были ещё два наёмника в засаде. — Мягко льётся разнежившаяся от заботы и мягкого пушка под рукой речь. Тигнари чуть не урчит, сладко сбивается ритм дыхания. Ей очень нравится, когда твёрдый и беспристрастный голос пустынницы становится таким. Она сразу начинает представлять всякое несбыточное. — Ты сегодня какая-то странная, Нари. Переживаешь? За мальчишку, которого ей Сайно принесла в подоле — Да. За неё саму — Да. За своё неудержное плотоядное желание — Да. — Не молчи. Посмотри на меня.But not this time around
Лисица переворачивается от томной тоски, ведь голод мучает, что начинает трясти. Хочется. Хочется есть. Хочется, наконец, вцепиться зубами и утолить голод. — Сайно… — всхлипывает она, и названная резко открывает глаза, что так невыгодно, так неудобно. Она не может больше, спазмы томно тянутся в животе. А где именно — сложно сказать. Она успевает подорваться первая, чтобы придавить подругу. Зажать горячие запястья на постели, залезть ей на таз и нависнуть, задыхаясь от животного порыва. Жадного. Остервенелого. Красные глаза снизу удивлены, обеспокоены, преисполнены тревогой. Надо срочно их закрыть губами. Она так и делает, влагой своих мягких уст принуждает зажмурить глаз, ощущает, забирает дрожь. Не ведает, что творит. — Нари…? — махаматра не понимает её порыв, не может догадаться, отчего такой приступ яростной нежности. Отчего вдруг губы впервые коснулись её тела. У лисы сердце надрывается истеричным биением. Она задыхается, тут же перебираясь к тому, чтобы нежными лепестками губ приласкать седую бровь, взмокший шоколадный лоб, уткнуться носом в линию волос и судорожно вдохнуть, содрогаясь от того, как люб этот запах. Сайно громко дышит, нервно так, изумлённо. Запястья под ладонями напрягаются, а позвоночник выгибается. Тигнари только дичает, ощущая всё напряжение в теле у женщины внизу. Кажется, опьянение нападает на лису.I'm gonna eat you, you're my desire I'm gonna sharpen all my teeth and build a fire
Она совсем не разбирается, что делает, ведь все узлы, удерживающие её от безумных потаканий себе, развязались невыносимо мягким тоном. Она лижет солёный горячий лоб, и он ей кажется сладким. Припадает губами к распалённой от смущения и болезни щеке, смазывает свой же поцелуй, прикусывает ухо. Оно такое твёрдое по сравнению с её — гибким и выворачивающимся в обратную сторону на сильном ветру. Лисица вдохновлённо ведёт языком по рельефу, с удовольствием ловит вздох Сайно. Тут махаматра начинает несильно отпираться, но и то бесполезно, ведь лукавая хитрюга искусно отняла контроль над ситуацией, лишив адекватной точки опоры. Тигнари спускается ниже, проведя влажную дорожку поцелуев по челюсти пустынницы, кусает у самого начала шеи. — Нари… — уже как-то испуганно раздаётся с придыханием. Лиса дёргает ушком, опасливо поднимается, чтобы заглянуть в глаза. Чтобы увидеть отвращение и ужас. Чтобы по строгому приказу покорно убрать руки и дать Сайно навсегда уйти ошарашенно в ночь. Но всего этого на дне кровавых омутов нет. Просто… Есть смятение. Непонимание. — …Я не мужчина. — Говорит та, о ком Тигнари мечтает и сгорает уже столько лет. Виснет тишина, в которой стражница леса не слышит даже собственное дикое сердцебиение. — Я знаю. Мне без разницы. — Отзывается она едко, нервно хмурится и виляет резко хвостом с гневном. Что не дают. Не дают наесться. — …У тебя… — Да-да. Тот самый день в календаре. Просто… Просто подсоби мне. Ладно?! — раздражение неудовлетворения закипает в крови, выпуская ядовитые испарения, что кисло ползут в лёгкие. Почему так сложно жить эту жизнь. — Мы просто забудем это потом. — У тебя сотни поклонников в Академии. Призови любого — даже женатый не откажет… — отговаривает Сайно, а лисица только злится, бесится. Настроение отравляется с каждым словом подруги. — А если мне других не надо?! — тявкает она, что потом сама жмурится и поджимает уши от того, как отзвук визга рассекает слух. Махаматра шире раскрывает глаза. Тигнари чувствует, как всё горит синим пламенем. Тем пламенем, что она сама развела, стоило только дать ей бревно. Ну и пусть горит, уже поздно, уже ничего не спасти: ни её саму, ни эти отношения. — Я сама выбираю, что мне делать. И, как видишь… Она не заканчивает фразу, медленно слабея. Просто тяжело дышит, пока глаза мутнеют и темнеют, лишаясь звериных ноток, душевно погибая. Сайно думает. Мучительно думает, чем так же пытает лису, что ждёт исхода, тлея и погибая на глазах. Совсем угасая, лисица убирает руки, даруя свободу махаматре. А та кладёт свои горячие руки на её покатые бёдра, не давая слезть с себя. Стражницу пробирает током со вздохом удивления, колотит сладко и пленительно, когда сильные пальцы пустынницы сжимают плоть на тазовых костях. Тело охотно отзывается, соблазн тянет внизу живота, а то, что ниже, становится остро-чувствительнее.I’m gonna eat you, cook and defeat you
Вопреки температуре, Сайно скора на расправу, умудряется, схватив надёжно лису, сесть, а затем вообще повалить её на лопатки, повторяя их недавнее расположение. Теперь Тигнари не может распоряжаться своими руками или приподняться. Да она и не хочет, влюблённо-покорённо вглядываясь в блеск любимого рубина напротив. — Я помогу тебе. — Обещает женщина, стискивая тонкие изящные запястья, что были белы, как снег. Тёмный хвост радостно метёт постель, касаясь ног махаматры, а хозяйка его постанывает от нетерпения, от того, как будоражило видеть решительность возлюбленной. Лисе хочется самой есть, а не смотреть, как её ест кто-то другой. Но, что ж, тоже неплохо в каком-то искажённом смысле. Сайно суха в ласках. Переходит сразу к делу, просовывая руку под лисью ночнушку. Прикосновение к воспалённому участку сладостно-больно отзывается во всём теле, заставляя подтягивать колени, но Тигнари недовольна. Её толком не ласкают, и себя ласкать не дают. Не пойдёт! Она против! — Отпусти… — просит она, молит. Ей нужна воля. Ей нужна свобода рук. Её пожелание исполняют с тонким намёком на недоверие, да и не зря — когтистые руки тут же проникают змеями в светлые волосы, прижимают к растревоженному телу сладострастно чужую голову. Сайно мирится с этим, продолжая легонько гладить пальцами тонкую ткань, что укрывала возбуждённый бугорок. Даже таких невесомых касаний достаточно, чтобы Тигнари металась, елозила, сдирая простыню и выгибаясь, как заколдованная, по повелению строгих твёрдых рук. — Сайно! — Мм? — пустынница внимает, перестав ласкать низ лисы, поднимает взгляд, чему изрядно мешают мягкие груди, что были напитаны лесным плодородием и гормонами, к которым её голову прижали. — Разреши ластиться. — Разрешаю. — Покладистость Сайно была уже удобна. Тигнари нетерпеливо руководит балом — подтаскивает лицо махаматры к себе, спешно прикусывает контур челюсти, жарко задыхается в чужое ухо, вновь принимается его посасывать, упиваясь. Пустынница тихонько гмыкает, когда Тигнари удаётся особенно щекотливо мучить томно орган слуха. Так радостно слышать подобные стонам звуки. Надо ещё, больше! Она спускается, наконец, к аппетитной шее, не задумываясь, оставляет засос. Резвый вздох у лисих ушек. В теле струна натягивается. А затем ещё сильнее, ведь её снова ловят за руки и разворачивают на бок властно, жар чужого полуголого торса прислоняется к спине, и лисица млеет покорно, подчиняясь, не сдерживая даже стон от того, как это заводит. Она вся подрагивает, прижимая уши к затылку и молотя хвостом. Дальше пламенные длани скользят под ночнушкой по голой коже, пуская волны мурашек по дороге до груди. Лисица снова стонет, ощущая крепкую хватку на нежной части тела. Сосок оказывается зажат между пальцами. — Плохо себя ведёшь. — Звучит обвинение, и Тигнари не может не согласиться. Но, впрочем, наказание ей нравится. А ещё больше, когда нос махаматры оказывается на её оголившемся от возни плече. Когда женщина её мечты мстительно-наказательно кусает его. Лучше быть уже не может, перед глазами плывёт вид собственного же домика.I’m gonna breathe you in my lungs and make you mine 'Cause you’ve been sticky with your tricky words
Вторая рука Сайно проникает под ненадёжную ткань нижнего белья, и тогда лису уже конкретно лупит разрядами. Она выгибается, но потом начинает догонять, что руками шевелить не может, хотя обе руки возлюбленная уже пустила в ход. Тогда Тигнари заметила сквозь слёзы восторга, что запястья связаны фиолетовыми лентами с золотой тесьмой. Когда только блюстительница порядков успела это провернуть? Мозолистые пальцы смягчаются особой влагой, интригующе оказываясь у входа в пылающее жаром лоно. Лису колотит, сводит.And I would crumble like a humble bird
Сухие губы пустынницы касаются вновь плеча, что было ею же раскалено. Прикосновение слабое, едва ощутимое, но Тигнари слишком чувствительна, чтобы посмотреть на него сквозь пальцы. Ей хочется больше. Ей нужно больше. Пусть едят её, лишь бы не оставили и крошки. Она жмурится, сердце громко отдаёт в голову, и она всхлипывает. — Сайно… — прошение вновь раздаётся в комнате, что превратилась в пылкий ад сладостных мучений. Лиса пытается повернуть голову к махаматре, и та снова наказывает, кусая за плечо, но решимость это не сокрушает. Её ухо становится достаточно близко.Now you’re so tender with an ear I can bend and tell you how I feel
— Я люблю тебя… — Выпархивает трепетно из уст разгорячившейся стражницы. Звучит это так грустно и жалко, вопреки преисполненным удовольствием стонам. Потому что она понимает, что ничего они не забудут. По сути, это последний день их дружбы, не иначе. Ведь она всё испортила, не сдержав животную натуру. Не удержавшись от людоедства. Единственное, что ей остаётся — это бесноваться, пока не угомонят и не оставят одну. Наверняка махаматра отныне будет огибать её дом и непременно искать только юного питомца, которого лиса ей по-матерински растила и лелеяла. Ответом служит резкое проникновение. Тигнари вздрагивает и шипит от непривычного ощущения, от небольшой боли. Застывает, чтобы иметь возможность привыкнуть и не навредить себе. Возбуждение отступает куда-то, но совершенно ненадолго, возвращаясь с ещё большим жаром. У неё начинается бред, как при солнечном ударе в пустыне. Она бормочет что-то, запинаясь и путаясь в мыслях, ведь твёрдые поступающие движения со стороны Сайно не дают ей закончить одну мысль, прерывая её скулежом или вздохом. Зубы больше кожи не касаются, но лиса по-прежнему чувствует губы. Струна натягивается, заставляя взволнованно елозить непослушным образом. Махаматре неудобно с такой подвижностью наказуемой, она едва подстраивается под хаотичные движения лисы. Бурлящая жидкость стимуляции всё повышает свой уровень, после чего, наконец, достигает краёв и переливается. Стражница стискивает клыки и протяжно скулит, содрогаясь облегчающей судорогой. Обмякает со вздохом, переводит дух. Пустынница рук не убирает, долго, затем тягуче соскальзывает ими на тёплый лисий живот, не отстраняясь. Тигнари приоткрывает глаза, вопросительно ведёт ухом, оборачиваясь, мол, почему ты не отпускаешь и не уходишь? — Извини… — тихо шепчет лиса, возвращая себе здравый рассудок. Извинения мало что изменят, ведь это серьёзный проступок, но задумчивое молчание смуглой дамы сзади дарует тонкую эфемерную надежду бесстыжей валука шуне. Спустя несколько секунд, что подобны векам, мягкий голос вновь льётся, медовой усладой заливаясь в ушки, но смысл слов доходит только позже. — Сколько у нас теперь будет лисят? — улыбка сквозит в её тоне, и прибедняющееся настроение Тигнари вмиг испаряется. Она неосознанным взглядом пялится в пустоту, прежде чем перевернуться в знойных руках пустынницы и посмотреть прямо в бордо глаз с опасным отсутствием блеска. — Ты издеваешься? — но, тем не менее, облегчение накрывает с головой, и стражница с успокоением закрывает глаза. — Тебе нравится вешать на меня детей, а потом куда-то испаряться? — Я плачу алименты. — Финиками? — Тебя, вроде, устраивало. — Тигнари не может злиться совсем. Она пришибленно приникает к ключицам Сайно, оставляя своими влажными губами на них мягкие поцелуи, прежде чем просто прижаться лбом. Горячо любимые руки обвивают её, прижимают к себе, и лиса расслабленно бьёт хвостом по постели, вдыхая мускус, что пленил её рассудок. — Ты не перетрудилась? — Нет, мне уже лучше. Говорю же, что я просто утомилась. Но ты всё равно мне что-то… — Стой. Ты хочешь сказать, что ты правда…! Ах. Сайно… — Ладно, злиться она может, но очень пассивно и слабо. — Когда приедешь в Сумеру — непременно купи кефир и пей. — Повинуюсь. — …Не думала, что ты меня съешь. — Вдруг делится своей странной ассоциацией со страстью Тигнари. — Я полагала, что… — Я тебя ещё не ела даже. — Снова улыбка в голосе. Лиса настороженно ждёт шутки, ведь знает, что она следует за таким тоном. — Но если ты ляжешь на спину и разведёшь… — Окстись. — Фыркает стражница и всё-таки откусывает от махаматры, сжав клычками мягкую кожу на груди сквозь топик. Довольно урчит, что умудрилась ухватить кусочек. — Спи давай, пока я вновь не проголодалась.You delicate young delicacy You consummate hot consume You grossly beautiful grocery You exquisitely sweet cuisine