И у тебя в груди чарующая нежность.

Странная привычка — сушить и коллекционировать растения, а уж тем более цветы, нежные и чистые, намереваясь сохранить их естественную красоту. Эта цель изначально провальная: все мертвое должно возвратиться в почву. Панталоне вглядывается в чужие бездонные глаза с нотками кровавого безумия, обладатель которых еле-еле стоит, валится с ног, весь исхудавший, такой больной и бледный. И девятый придерживает его, жалеет, гладит плечи. Наклоняется ниже, за уши убирает надоедливые голубые пряди и обдает шею горячим дыханием. Шепчет милости-благодарности, наблюдает за товарищем, и снова гладит. — Изводишь же ты себя, дорогой коллега, — играет с затуманенным разумом доктора, все чаще прикасается — и Дотторе, подобно глупому мальчишке-подростку, слепо верит каждому слову, — Как же отдых? И он чувствует, что горе его вот-вот наземь рухнет: ласкает, осыпает комплиментами и держит, крепко держит. Вид измученного доктора привлекает темноволосого куда больше, чем его обычное состояние, и это ведь он довел. Довел до сумасшествия: одно только осознание содеянного доставляет неимоверное удовольствие, ведь Панталоне всегда мечтал иметь наивную куклу, без потребностней и желаний, которую мог бы считать объектом любви. — Сокровище, — делает короткую паузу, приподнимает чужую голову за подбородок и заставляет сохранять зрительный контакт, — Не истязай меня, позволь услышать твой голос. Знаешь ведь, что молчание убивает. Дотторе переводит взгляд: уставшие глаза и лопнувшие в них капилляры, синяки чуть ниже. Находит в себе силы прикоснуться, тыльной стороной руки гладит по щеке. Голос его хриплый, дрожащий. Никогда, никогда и никто не видел его в таком состоянии. А сердце его цветет, пока тело гибнет: оно наполнено чистым, чистым и светлым чувством, подобно майской сирени — любовью. Успевает лишь тихо пролепетать его имя, кашляет, в чужую грудь утыкается, и вновь имя любимое повторяет. А Панталоне лишь смотрит, ничего не говорит — оценивает. Доктор его изменился, сильно изменился, совсем другим стал: слабым, беззащитным, эх! А раньше ведь таким язвительным был, не терпел чужие прикосновения, а теперь вон… Сам к телу своего товарища жмется, прижимается. — Что же ты, мой родной, — замечает, что недолго ему осталось, силы совсем иссякли, и никто даже подумать не мог, что второй предвестник погибнет так глупо, измучает сам себя до самой смерти, и виной всему только одно чувство — любовь. И ему самому дурно становится, чувства подобные всегда были чужды: он осознает, что и сам переполнен этим безумием, и оно его губит, душит, пробирает до самых костей, да что там — до молекул и клеток! Ноги совсем ватными становятся, не держат. Он пошатнулся, окинул взглядом чужую комнату, присел на грязную, отчего-то мокрую постель: чужая голова тут же падает на его колени. Панталоне осознает, что в этом жестоком злом мире, доктор — единственный, кто понимал его. Восхищение и страх потери смешались в его голове. Панталоне опускает руку на гладкие волосы. Ах, эта прическа всегда казалась такой безобразной, хоть сам бери и стриги! Но сейчас она была для него чем-то родным и близким. Он был так невнимателен, не уследил, упустил: И хоть сейчас держит крепкой хваткой — все равно упустил. Дотторе дергается, а последнего этот жест только радует. Берет чужие руки в свои, к себе прижимает, и целует. Целует с такой нежностью, словно девичью! — Не бойся, — с блеском призрачной надежды он вглядывается в чужое лицо, гладит, прикасается к нему и шепчет. — Не бойся, я останусь до последнего вздоха твоего… Скажи только: любишь? Ищет ответы в побледневшем лице, в закрытых глазах, в прерывистом дыхании. Прижимает руку его к щеке своей, гладит… — Мое сердце всегда лежало подле твоих ног, — срывается с сухих губ, голос его тихий-тихий, едва слышный, но девятый ловит каждое слово. Глаза не открывает, прекрасно знает ведь, что Панталоне смотрит-вглядывается, — Люблю. Сердце обоих колотится: у доктора — от наступающей погибели, у девятого — от стольких откровений, которых не было у него даже в юношестве. И вдруг он склоняется над ним, горячо дышит, губами к щекам его приник, долгими, чувственными поцелуями их покрывает, что-то шепчет. Доктор расслабляется и тает в руках, пока последний обреченно вздыхает и, без долгих церемоний накрывает губы его своими, без стеснения сминая их, облизывая недавние раны на, в одно мгновение — уже проскальзывает внутрь, сплетается с чужим языком, и отстраняется, не спеша. И в момент — на его руках лежит уже бездыханное тело, но он спокоен. Панталоне обеспокоен лишь тем, что не успел сказать ему, какими нежными чувствами отравлена его душа, как сильно он его любит… Гладит щеки, плечи и словно в трансе — дарит последний поцелуй.