Она надеялась, что между прошлым и настоящим встанет стена, но надежда не сбылась. Прошлое не может стать прошлым, пока она сама не уйдет в прошлое.
***
Реальный мир ничуть не сказка. Иногда ценить и желать — недостаточно. А может, он просто не знает, как это бывает на самом деле. Он познакомился с Дороти зимой, ранним вечером, когда с бесцветного неба — пушистой россыпью — падали и тут же таяли, коснувшись волос, острые снежинки. Стягивая с шеи промокший от тёплого дыхания шарф, Осаму зашёл в малюсенькую кофейню, стоящую чуть поодаль шумных центральных улиц; укрытую в тени высоких — точно гудящих и властливых — зданий. Его встретил загнутый старичок с заплетенными в косы волосами и бородой, напоминающий собой древнюю книгу: он тут же растянул губы в счастливой улыбке — приветствуя. Неужели гости! Как мы счастливы вам! — рассказывал спешно, пока помогал Дазаю снять пальто и стряхнуть с чёрного коверкота налипший снег. — Нечасто к нам заходят, — делился седовласый. — Вокруг ведь столько новомодного! — хихикал с тоской. Осаму уселся за деревянный столик, скрепя изогнутым стулом, и рассмотрел меню, написанное на куске картонки, будто бы от руки. Некоторые буквы с весёлой завитушкой; где-то нарисованы маленькие чашечки, ложечки; где-то десерты с ягодами вишни и палочками корицы. А в уголке немного глуповатая утка верхом на деревянной лошади. Дазай водил пальцем по названиям, пытаясь что-нибудь выбрать. Было сложно собраться с мыслями: день выдался трудный. И, к сожалению, сколько ни мечтай о своей тихой квартирке с мягким матрасом в комнате, он ещё не был закончен. Осаму ткнул в слово, возле которого нависло нарисованное облачко. Какая, в общем-то, разница, что ему пить? Он пришёл согреться и скоротать время до встречи. Важно только спокойствие. Важна тишина. На большее он не надеялся. Пить то, что ему по душе, он будет ночью. Пусть и вряд ли вспомнит на рассвете, что же это было. Старичок радостно закивал, расхваливая выбор, и шустро скрылся за дверью с резной табличкой. Дазай с наслаждением вдыхал бодрящий запах кофейных зёрен и свежего шоколадного печенья. Вскинул голову. Тёплым блеском разрослись на потолке фигурные лампочки. Так далеко и так близко — они возвышались, будто маленькие огненные кристаллики, что невольно мыслилось: вот-вот коснешься пальцем, успеешь ухватить и спрятать подальше от чужих глаз, как маленького светлячка в темноту между ладоней. Всего-то нужно протянуть руку и… схватить! И не будет больше в груди никакой пустоты. Вся усталость тут же расплавится, растворится; скроется каплей росы в цветении трав. Дазай опустил руки на стол. Витая разумом в ветвистых дебрях прошлого и будущего, загнул край салфетки и хорошенько зажал между пальцами. Если бы только всё было так просто. Если бы он смог понять, отчего пустота, прежде любимая и родная, стала непроглядной чёрной ямой, охватившей его угольную душонку, такими же смоляными лапищами с чужой кровью под длинными когтями. А бывает ли вообще это самое — просто? В этом он был не уверен. Еле слышно стукнулась дверь поодаль барной стойки. Появилась она — почти точная копия старичка. С такой же радостной улыбкой на маленьких губах, но чуть более розовых. С такими же мягкими щёчками, но румяными — их хотелось пощупать кончиками пальцев, прикоснуться к нежности, осязаемой лишь взглядом. И кудри были не пепельные, а тёмно-русые, оттенка мускатного ореха в карамели; заплетенные в две косы. На языке у Осаму вспыхнула непривычная сладость. Она подошла к кофемашине, шурша длинным фартуком в голубую клеточку, и загремела металлическими стаканчиками. Осаму не смог отвести взгляд. Ему показалось, что он увидел перед собой куколку-игрушку с глазками цирконами — настолько она выглядела хрупкой. Когда девушка подкинула в воздух белую бутылочку и ловко поймала, Дазай шумно ахнул. Их взгляды встретились. Что он подумал потом, вспомнить уже не получится — как ни старайся. Только запомнил, как она удивилась, разглядев у него в руках кривенького журавлика Цуру из салфетки. А сейчас он не знает: в зените день? Ночь? Сон или действительность? Смотрит ввысь: чудесное тёмное небо. Вниз — отвратное пепелище. Действительность или сон? Вокруг суетятся люди. Гремят сирены. На мокрый скользкий асфальт, когда-то красивую дорожку, грустным прощальным ларго опускаются кусочки тлеющих пепелинок. Запах чужого горя — едкого дыма и солёных слёз — оседает в глубине зудящей глотки. Кто-то громко кричит. Отойди. Не мешайся. Сошёл с ума? Уходи же! Пожар! Не мешайте пожарным! Дазай не уходит. Не получается. Ноги пригвоздили к полу. Пять лет — много это или мало? Он всё ещё пьяница, всё ещё тень, водящая чужими жизнями, словно марионеточными ниточками. У него всё ещё нет цели. Нет мечты. Осаму известно одно: он и сам всё ещё фантошь в чьих-то искушённых руках. Но чем больше проходило дней, тем проще он встречал рассветное солнце. Он и не заметил, как толстые шторы стали совсем не нужны, а людные улицы перестали сковывать рассудок тревогой. Но сегодня солнце, кажется, сдохло. Дым озаряется красным, и Осаму закрывает глаза. Это всё сон. Это не по-настоящему. И он видит: Длинное платье из голубого поплина с мелкими узорами-цветами, танцующее в объятиях — уже ласкового и почти теплого — весеннего ветра. Подобный кучевым облакам кардиган и стеклянный медальон на шее в форме лежащего котика с розовыми камушками на лбу и грудке. Дороти ждала его у фонтана, теребя на тонких пальцах серебряные колечки и покачиваясь в такт гитарной мелодии из маленького кафе с открытой верандой. Закатное солнце подарило небу оттенок лавандово-ежевичного лимонада, а горизонт обнимали кучные ветки цветущей сакуры. От нежности ароматов и чувства пробуждения у Осаму кружилась голова. Он так и стоял у обочины, растерянный и потерявшийся; впервые в жизни боялся сделать шаг. Его переполняли мысли ранее не знакомые — каждая новая опьяняла сильнее прежней, пока он окончательно не заплутал в змеистом лабиринте. Её взгляд. Это было нечто необыкновенное; онемевшее мужское сердце не позволило бы лгать. Дороти заметила его и на секунду замерла, затаив дыхание. Дазай почему-то тоже перестал дышать: крепко пожалел о том, что не осмелился пригласить её на прогулку раньше. Если бы он только знал заранее, как волшебно сияют её кудри в ласках вечерней зари. Ну и чего ты застыл? — спросила Дороти, очутившись совсем близко и хватая его под локоть. Осаму вздрагивает, словно ощутив порыв свежего ветра с запахом её розовых духов, и распахивает глаза: грохоча валятся доски где-то в глубине кофейни. Вслед за ними гремит, обваливаясь большими кусками, крыша. Дым. На его рубашке. Во влажных волосах. Дазай насквозь пахнет серо-чёрным царством Аида: грязная ткань прилипает к телу, как вторая кожа. И всё же: это сон или действительность? Действительность или сон? Осаму всё никак не может разобрать ответ — ускользает. Пробует сжать руки в кулаки и начать дышать — не выходит. Дрожат обожжённые пальцы. Невидимое ярмо на груди мешает сделать вдох. Что-то тягучее разрастается в голове, прочно пуская ветвистые корни и разыгрывая жуткие рожи; точно лесной мрак у входа в Тоннель Киётаки. Тебе не хватает капельки веры, — прошептала радостная Дороти и поправила немного съехавший вязаный плед на их ногах. — Это ведь всего лишь часть истории! — посмеялась и отложила цветастый переплёт «Страны Оз» на комодик возле дивана. Осаму посмеялся в ответ. Тягостно сводило щёки. Он отчаянно пытался выразить словами благовенный натиск в груди, от которого становилось трепетно и горячо, а земля уходила из-под ног. Неужели возможно так часто улыбаться? Почему чудные истории и герои кажутся ему уютным домом и любящей семьей, которых у него никогда не было? Сезон дождей гремел ночными вспышками молнии. Сутки уже третьи… четвёртые? Дни и ночи пролетали, как в сладостном сне. У Осаму такое впервые: он не помнил, когда в последний раз смотрел на часы или проверял входящие сообщения в телефоне. Всё его внимание приковали бархатный, как спелые ягоды черешни, свитер Дороти и цветы в её блокноте с прозой о мечтах, нарисованные стареньким полусточенным карандашом. В ту безлунную ночь она захотела остаться в его комнате, маленькой и холодной, освещённой лампой под сереньким тканевым абажуром. А Дазай почему-то позволил этому произойти ― позволил хрупкому силуэту лечь в его постель; позволил дрожащим губам коснуться его и завлечь в неловкий, неумелый поцелуй. В её обжигающих ласках Осаму осмелился обнажить давящие отпечатки прошлого, сокрытого в глубоких безобразных шрамах под одеждой; разрешил Дороти касаться себя, как никому другому. Он целовал её шею плавно, бережно, не так, как делают единоразово и мимолётно. Перед чудовищностью собственных решений ему предстоит оправдываться в другой раз, не сейчас ― так он думал. Дазай не боялся последствий: хотел вручить ей каждый потаённый осколок его, ― когда-то безграничной, но сокрушенной, ― любви. Он готов был отворить Дороти прочные двери тёмной души. И только в горле леденело от мыслей, что это может прекратиться. Его пальцы терялись в мягких локонах волос, исчертивших волнистыми узорами белые подушки, пока Дороти выгибалась в его сильных руках. Она казалась ему… сказочной. Она будто бы стала тем самым кристалликом, светлячком, которого получилось ухватить и прочно спрятать в ладошках. Между любовными признаниями и слышными вдохами Осаму поклялся себе защитить её свет от любой тени. Сокрыть в безопасности такую нежную, мягкую Дороти. Проснувшись, Дазай не открывает глаза. Реальность выцветает. Безвозвратно теряется в сочувствиях чёрных галстуков и пиджаков. И всё-таки это был сон: томительный, скучный. Не мог же он оказаться тем самый волшебником страны Оз — всего лишь обманщиком.***
Когда скорбь становится бездумной, сон вступает в свои права.