Audio: Fetish (slowed solo version) — Selena Gomez Demons — PLAZA Escape — 2X2A, INAS Don't try to — MEEP, INAS
* * *
Хёнджин как раз заканчивает наносить свой вечерний уход, когда экран его телефона загорается новым оповещением. Бросая на него мимолётный взгляд в ожидании увидеть очередную рассылку или, может, напоминание об утверждённых ранее правках в завтрашнем расписании, он вдруг замирает на миг, словно где-то там, в голове, ему разом перемыкает контакты. спишь? 01:13 Уведомление из мессенджера светит буквами знакомого имени, и всё остальное тотчас меркнет за пределами его восприятия, теряясь в пелене смазанного расфокуса. И сбиться сердечным ритмом, дыханием, внутренними ориентирами от одного сообщения оказывается до абсурдного просто — это что-то вроде реакции по дефолту. Хотя не то чтобы реагировать на Минхо по-другому было доступной альтернативой. Хёнджин уже пробовал: моментами ему удавалось прятать эмоции за подчёркнутым равнодушием, но даже так его сердце оставалось предательски честным и принималось биться о рёбра с такой оглушительной отчаянностью, будто в моменте доживало свои последние часы. Вот и сейчас чем-то похожим начинало штормить изнутри с пугающей необузданностью. Спешно растирая остатки увлажняющего крема по шее и ключицам, Хёнджин снимает телефон с блокировки, пересекает комнату внезапно нетвёрдой поступью и падает спиной на кровать, разом забывая и о том, что собирался высушить волосы, и о том, что так и не переоделся из махрового халата в одежду для сна. Торопливое нажатие на уведомление перебрасывает его в диалоговое окно, а остальное, думает он, может и подождать.пока нет 01:15
И пальцы отчего-то еле попадают по клавиатуре.а что? 01:15
почему не ложишься? 01:15 Хёнджин закатывает глаза на чужую привычку игнорировать прямые вопросы.а ты почему? 01:15
На привычку, которую он перенял. В щеках едва ощутимо теплеет, когда он невольно рисует в голове чуть кривоватую полуухмылку, в которой Минхо наверняка растягивает губы в этот самый момент, читая его сообщение. не спится 01:16тебя что-то тревожит? 01:17
просто не могу перестать думать 01:17 Переворачиваясь на бок, Хёнджин обхватывает корпус телефона обеими ладонями и любопытствует:о чём? 01:17
Однако ответа не получает. Лишь одинокое «прочитано» загорается под сообщением и на пару секунд в нижней части диалога всплывает анимация набора текста, но потом — ничего. Хёнджин хмурится, гипнотизируя экран пристальным взглядом всю следующую минуту, а после, чуть приподнимаясь на локтях, переворачивается на другой бок. Лёгкая взволнованность бежит по его венам электрическим током, и он нетерпеливо отправляет Минхо ещё один вопросительный знак, чувствуя, как грудь начинает искалывать странным неконтролируемым трепетом. Они с Минхо всегда были достаточно откровенны друг с другом, всегда находили друг друга, если было не с кем поговорить, но что-то особенное выстроилось между ними лишь после того, как их странные недоотношения переросли во что-то чуть более доверительное, более… осознанное и стабильное. Впрочем, Хёнджин не был уверен, что не путал полярных понятий: в конце концов, они случились друг у друга спонтанно и не ко времени — в ночь после заключительного концерта в Мельбурне, за пару месяцев до окончания тура. Оба были ничтожную малость пьяны — вовсе не до того состояния, при котором здравый смысл уходил в спящий режим окончательно, но почему-то именно так оно ощущалась. Словно не оставалось ничего, кроме воспалённых обнажившихся чувств. Может, той ночью что-то необъяснимое витало в воздухе, отчего наружу выползала стихийная уязвимость и всё начинало видеться в малом — Хёнджин не знал. В моменте значение имело лишь то, что ни один из них этому не воспротивился, хотя ни один из них не был к этому готов. Он уже собирался ложиться, изнурённый концертом и небольшим празднованием всей компанией сразу после, когда Минхо просто вошёл в его номер без стука и предупреждения. Эмоцию в его тёмном взгляде разобрать тогда так и не получилось — не успелось, ведь чужим почти исповедальным шёпотом плечо опалило едва ли не слёту: «я тебя сейчас поцелую». Вот такое искреннее предупреждение. Чудовищная откровенность. Ждал ли Минхо от него ответа? Давал ли тем самым шанс оттолкнуть? Имело ли это какой-то потайной смысл, до которого Хёнджин так и не смог додуматься? Он ведь вообще ни о чём не думал, а Минхо, похоже, этого и добивался, потому что уже спустя секунду целовал его так, словно пытался забраться ему под кожу. Сколько это длилось? Сколько времени Хёнджин был лишён дыхания, если всё, что он помнит, — это как за окном медленно занимался прозрачный рассвет? К этому моменту уже ничего не различалось. Ни собственные мысли, ни действительность. Хёнджин ещё долго лежал, распластанный на кровати, испитый до сорванного хрипа; его сердце стучало неравномерно — то гремело грозовыми фронтами, то изгваздывалось в гробовой тишине. Минхо его даже не раздевал, но ему почему-то казалось, что он был обнажён перед ним до костей. И именно такого — совершенно дезориентированного в пространстве и времени — старший его оставил, исчезнув так же быстро, как появился, вынудив Хёнджина поверить, словно он сам это выдумал, словно мир не схлопнулся той ночью в темноте его номера, где Минхо зацеловывал его до выломанных рёбер. Словно не схлопнулся вновь, когда неделей позже это повторилось. И ещё раз — почти через месяц. И ещё — через полтора.тебе понравилось, хён? 01:26
А потом резко идёт на попятную: блокирует телефон, отбрасывает тот экраном вниз к изножью кровати и рдеет щеками пуще прежнего. Смелости хватило лишь на четверть секунды, потому что он знает, что за этим последует. Знает, как сильно Минхо нравится его дразнить. Какое удовольствие ему доставляет смущать его, доводить его одними взглядами и двусмысленными прикосновениями до состояния, граничащего с абсолютным помешательством; заставлять его краснеть, изнывать от желания поддаться собственным слабостям, даже если в моменты близости они никогда не пересекали черту и не заходили дальше смазанных поцелуев да вороватой тактильности — там, где это казалось интимней всего. Телефон снова тихо вибрирует, вынуждая Хёнджина, вздрогнув и ощутив россыпь мурашек на коже, потянуться к нему с закушенной губой. И то, что он видит высвечивающимся на экране в следующий миг, прилетает ударом под дых и вместе с тем распаляет так, что на момент ему кажется, будто вместо крови в его жилах течёт раскалённый металл. я весь день представляю, как хорошо ты бы смотрелся, проделывая всё то же самое сидя у меня на коленях как думаешь, понравилось ли мне? 01:26 И Хёнджин всё-таки скулит — плаксиво, протяжно, жмуря глаза и сворачиваясь на кровати так, будто не справляется с болью, будто его вот-вот разорвёт изнутри и он уже не сможет сшить себя заново по частям из ошмётков сердца и чувств. Пламя, разгоревшееся меж его рёбер, сжигает едва ли не заживо, и за закрытыми глазами Хёнджин рисует чужую фантазию так отчётливо, что проваливается в неё с головой. Он представляет, как сидит на крепких бёдрах Минхо, рассыпаясь в хватке его рук, и дрожит от звучания его покровительственного голоса, которым тот шепчет ему в самое ухо о том, о чём обычно молчит.* * *
События следующих нескольких дней затираются в дыму мыслей. Хёнджину кажется, что он планомерно теряет рассудок, и это, наверное, не было бы такой уж серьёзной проблемой, если бы промоушен их нового альбома не находился в самом разгаре. Понимание, что он подставляет всю команду, когда путается в хореографии или забывает строчки собственных партий во время выступлений на музыкальных шоу, давит на плечи грузом ответственности — не говоря уже о том, что его отчуждённость на сцене провоцирует волны беспокойств среди фанатов. Выговоры от стаффа и встревоженные взгляды ребят смыкаются плотным кольцом вокруг шеи, но хуже всего — оказаться пойманным Минхо в крошечной гримёрной после одного из победных энкоров. И то, что старший выглядит, как чёртов грех (ещё не успевший смыть макияж, взмыленный и разгорячённый в своём сценическом образе — господибоже, кто одел его в эту рубашку без рукавов?) делает ситуацию в разы хуже. Хёнджина размазывает по границам реальности, когда Минхо, дождавшись подходящего момента, оттесняет его к стене в отрыве от постороннего внимания. В чужих движениях нет резкости, но ощущается удушливая решимость, выверенная повелительность — та же, что расползается концентрированной тьмой в его хмуром взгляде. Хёнджину хочется выть до сорванного голоса от желания не то прильнуть к его мощной груди, не то отпрянуть и провалиться сквозь землю, потому что в мыслях вновь буква за буквой всплывает чужое сообщение — то самое, напрочь лишившее его душевного равновесия. Минхо, должно быть, даже не подозревает, что Хёнджин все эти дни фантазировал о том, о чём неподабающе признаваться вслух. — Что с тобой происходит? — спрашивает старший, ни на миг не разрывая зрительного контакта, и Хёнджин едва находит в себе силы на крошечный вдох-выдох, прежде чем бормочет за гранью слышимости: — Ничего. Минхо в ответ устало закатывает глаза, толкая язык за щёку. — Давай ты не будешь капризничать и уходить в отрицание, — звучание его голоса расползается по спине дрожью, огибает каждый позвонок, когда тот наклоняется ближе и усиливает хватку на его предплечье. — Я вижу, что что-то не так. Все видят, — его взгляд пронзает насквозь. — Поговори со мной. Но Хёнджин может лишь судорожно прикрыть глаза, хотя и это не особенно помогает — не придаёт ему должной смелости. Минхо слишком близко — его дыханием простреливает изгиб шеи, и прикосновения его пальцев к запястьям напрочь лишают трезвости мыслей. Хёнджин бы рассказал ему обо всём, будь он хоть каплю храбрее. Он бы рассказал, как сильно мечтает оказаться под ним. Он бы поведал ему все свои секреты, все тайны, все сокровенные мысли, за которые стыдно, от которых внизу живота тянет животрепещущим жаром и в костях начинает вибрировать, гудеть, колебаться — это невыносимая пытка: стоять сейчас перед ним с колотящимся сердцем, с отсутствующим дыханием, и чувствовать так много, что не умещаться в собственном теле. — Я же сказал, что всё нормально, — его дрожащий голос становится высшей степенью его искренности. Хёнджин по глазам видит: Минхо это чувствует. — Оставь меня в покое, хён. И когда он несильно толкает старшего в грудь, не встречая сопротивления, это немного ранит.* * *
Вечером того же дня, лёжа на кровати в своей комнате после загруженного расписания, Хёнджин начинает жалеть. Одиночество в этот момент ощущается острее обычного, кажется чем-то крайне неестественным, неправильным, выбивающимся из привычного порядка вещей, и сколько бы он ни пытался заглушить это чувство, сколько бы с ним ни боролся — оно никак не желало размыкать удушливых тисков вокруг его рёбер. Мысли в голове как оголённые провода. Хёнджин сбивает покрывало к изножью, продолжая смотреть в потолок, словно там расписаны ответы на все неозвученные вопросы, и ему нестерпимо хочется, чтобы Минхо оказался сейчас рядом с ним, чтоб обнял его, чтоб зацеловал ему губы, чтоб разрушил его волю своей нежностью или своей грубостью и заставил забыть о том, что в этот момент рассыпается внутри него стихийными бедствиями. Ощущать эту чудовищную зависимость, нуждаться в нём, быть беспомощным в его отсутствии — это чёртова клиника, и Хёнджин знает, что заведомо проиграл эту битву, сдавшись без знамён и без боя ещё в ту уязвимую ночь, когда Минхо показал ему, какими губительными могут быть чувства. Он хватается за телефон, как если бы от этого зависела судьба всего человечества. Диалоговое окно в мессенджере возвращает воспоминаниями к пятнице прошлой недели — они с Минхо не переписывались с тех самых пор, Хёнджин ему тогда так ничего и не ответил, ведь я весь день представляю, как хорошо ты бы… Дыхание спирает к чертям моментально, и Хёнджин вновь жмурит глаза до белых пятен, откидывая голову от жгучего возбуждения, волной которого его накрывает в ту же секунду. Ему кажется, его лихорадит и жар в груди вот-вот пропаяет дыру в области сердца. Он вспоминает, каким красивым Минхо был сегодня на выступлении. Каким головокружительно-томным взглядом он на него смотрел. С какой властностью прижимал его к стене и требовал объяснений… Накрывая губы тыльной стороной ладони, чтобы не взвыть, Хёнджин печатает дрожащими пальцами свободной руки:ты нужен мне, хён сейчас 20:21
И сразу блокирует телефон. Это почти унизительно и бесконечно отчаянно. Наверное, именно таким он выглядит со стороны, когда мечется из крайности в крайность, сначала убегая от разговора, а потом умоляя о нём позаботиться. И ему не хочется думать, что Минхо не отвечает по той причине, что считает его жалким, что на самом деле ему глубоко наплевать и что он не намерен нести ответственности за его наивную гиперфиксацию. Они же не давали друг другу ни обещаний, ни клятв — чего Хёнджин может требовать? Он впивается ногтями во внутреннюю сторону ладоней, захватывая запястья в плен между бёдер, и прячет пылающее лицо в подушке, чтоб окончательно не рассыпаться. Но рассыпается — рассыпается, конечно, потому что возбуждение граничит с болью, которую ни заглушить, ни утешить, и ему не под силу справиться со всем этим в одиночку. Он в этом состоянии как на краю пропасти: один неверный шаг размажет его черепом, сердцем и лёгкими по асфальту, но не то чтобы реальность была утешительней. За окном стремительно темнеет, комната тонет в призрачном полумраке, и голоса в общей гостиной стихают, заставляя Хёнджина гадать, сколько он уже лежит вот так, изнывая от желания распороть себе грудь ровно посередине, чтобы больше не мучиться. В списке уведомлений теперь кто угодно, но не Минхо. Не Минхо, когда он так нужен. И Хёнджин уже собирается соскрести себя с кровати, чтоб отправиться в душ и простоять под холодной водой до тех пор, пока дурман в голове не рассеется, как дверь в его комнату приоткрывается с глухим стуком, и. И ему требуется несколько долгих секунд (целая вечность) на осознание, что он не спит, что Минхо действительно стоит на его пороге в десяти шагах и что если Хёнджин его сейчас позовёт… — Хён, — срывается с горящих губ хриплым шёпотом; не распознать того, как много во всём этом чувств, болезненных в собственной искренности, становится невозможно. — Ты пришёл. И реальность где-то на фоне начинает трещать по швам, потому что — Ты звал. А в воздухе повисает беззвучное «разве я мог не прийти?». Как чудовищно просто, оказывается, разорвать Хёнджиново сердце на лоскуты. Он усаживается на кровати, подгибая под себя колени, и когда Минхо подходит к нему, стягивая по пути толстовку, его резко выбрасывает из режима автопилота, и всё, что он успевает — это гулко прихватить воздух губами, пока его напрочь не лишает дыхания. Всё, что он успевает — это мазнуть расфокусированным взглядом по светлой полоске кожи, что оголяется на один крошечный миг, прежде чем Минхо одёргивает футболку, но и этого оказывается достаточно, чтобы он растерял разом всё здравомыслие, которого и без того едва хватало загасить четверть его безрассудства. Хёнджину кажется, что он не в себе. Его бьёт ощутимая дрожь, хотя в комнате от двух пылающих сердец едва не плавятся стены. Минхо останавливается прямо напротив, упираясь коленями в деревянный каркас кровати, и Хёнджину приходится запрокинуть голову, чтоб не утерять с ним зрительного контакта, даже если тот смотрит на него так, что хочется вывернуться костями. Сейчас — особенно. И он ничего не просит, хотя Минхо явно этого ждёт. Ждёт, что Хёнджина расслоит на отдельные составляющие под его внимательным взглядом. Хёнджина и расслаивает, но на этот раз он успевает податься вперёд, уложить ладони на чужие плечи и вжаться губами в губы — так, что после обязательно останется ожог. Минхо подхватывает его на полпути, смыкает руки за его поясницей — он уже ненасытный, уже жадный и целует его с таким голодом, что Хёнджин задыхается в плаксивом стоне, не поспевая за этим напором, не поспевая за собственным расколотившимся сердцем. Его выгибает в крепкой хватке, когда старший почти варварски вторгается в его пространство, проезжаясь бульдозером по руинам его в одночасье рухнувших баррикад — это что-то за гранью полнейшего помешательства. Хёнджин позволяет уложить себя на лопатки и инстинктивно разводит колени, предоставляя Минхо возможность распоряжаться собой, как заблагорассудится. Теряются крупицы контроля — выгорает в воздухе кислород. У Минхо горячие губы. Губы Хёнджина свербят от того, с какой чудовищной силой с них сцеловывают задушенные всхлипы. Им с утра выступать, и у них пара часов до рассвета, а Хёнджин планомерно забывает собственное имя, пока цепляется за плечи Минхо с отчаянностью утопающего. Чувственностью выламывает рёбра. Всё кажется до ужаса хрупким. И когда Минхо, отстраняясь от него на миг, чтоб прострелить взглядом навылет, медленно ведёт губами ниже по его подбородку и линии челюсти, когда накрывает ими судорожно бьющуюся венку и широко ведёт по ней языком, Хёнджина окончательно уносит за пределы реальности. Он судорожно сжимает коленями чужие бёдра, запрокидывает голову и раскрывает рот в немом стоне, жмурясь так сильно, что начинает видеть звёзды перед глазами. Собственная сверхчувствительность заставляет его трястись, терять рассудок, и ему кажется, что ещё чуть-чуть, и мир действительно схлопнется, сколлапсируя в ничтожную сингулярность. — Х-хён, — голос надрывно ломается, когда старший несильно прихватывает зубами кожу прямо над его ключицей. — Раздень меня. Раскрой меня. Разложи меня. Разрушь меня. — Что ты задумал? — тихим шёпотом у самого уха и потемневшим взглядом в глаза. Хёнджин капризно хнычет, заламывая брови, и вновь неожиданно смелеет. Вот она его решительность — балансирует на грани обезумевшего отчаяния. Он соскальзывает ладонью по чужому плечу, останавливается на груди, где за крепкими мышцами отчётливо ощущается судорожный порывистый стук, ведёт ещё ниже, пересчитывая рёбра, огибая тазобедренную кость, срывается вбок к пряжке ремня, к ширинке, к… — Хёнджин, — Минхо задушенно рычит ему в шею и грубо перехватывает за руку, не позволяя прикоснуться к себе там. — Остановись, пока это не зашло слишком далеко. — Что, если я хочу зайти далеко? — срывается с губ прежде, чем получается это осмыслить. — Так далеко, чтоб выскрести тебя из меня было уже невозможно? Хёнджин слышит, как тяжело Минхо выдыхает ему в ответ, и, высвобождая руку из ослабевшей хватки, всё-таки накрывает чужое очевидное возбуждение — аккуратно, невесомо, почти боязливо — будто в страхе, что неосторожное движение разбросает их по разным полюсам, но и этого хватает, чтобы старший прошипел тихое «блять» в самый уголок его губ. — Ты говорил, что думал обо мне, — Хёнджин не узнаёт собственного голоса. — Расскажи, как это было. И что-то лопается в воздухе в этот момент, вспыхивает столпом искр от подскочившего напряжения, словно их частоты разом выпадают в правильный резонанс; Хёнджин вскрикивает — от боли или от неожиданности — когда Минхо резко заводит его запястья ему над головой, припечатывая хваткой одной руки к пружинящему матрасу. Грудь ширится от чувств — чувствуется так много, что большего он, кажется, попросту не осилит. Свободная рука забирается ему под футболку, заставляя трястись от дразнящей тактильности, и в момент, когда Минхо подтягивает его колено выше, вжимая пальцы в кожу под кромкой его домашних шорт, Хёнджин выгибается, словно этой близости недостаточно, словно жаждет быть размазанным по простыням, как по границам действительности. — Хёнджин, мне нужно, чтобы ты был уверен, — шепчет Минхо, как в бреду, исцеловывая его ключицы. — Произнеси это вслух. И его покровительственный тон, его обжигающие прикосновения, его нежные губы создают такие губительные контрасты, что хочется выть — и выть, и выть, и выть — пока этот вой не превратится в сорванный шёпот. — Хён, займись со мной л… — Хёнджин больно прикусывает внутреннюю сторону щеки и жмурится от зубодробительного желания произнести это чёртово слово. Но он сдерживает себя. — Пожалуйста, делай со мной, что хочешь, — вновь открывает глаза, ловя фокусом чужой пытливый взгляд — чёрный, мутный, следящий за каждым его движением, за каждой сменой эмоции на его лице. — Я готов на всё. И он имеет это в виду. И он доказывает это, когда позволяет раздеть себя, когда снова разъезжается коленями в стороны, когда заводит над головой руки и скулит в ответ на влажные поцелуи, что рассыпаются бисером на его тяжело вздымающейся груди, на животе, на внутренней стороне бёдер. Ему так хорошо, что больно. Прикосновения Минхо оставляют глубокие ожоги на его коже, и он не знает, куда себя деть, чтоб его перестало колотить дрожью от сверхвосприимчивости, от желания, от нетерпения — старший накрывает его тело своим почти полностью, когда любовно растягивает пальцами, доводя до изнеможения. И Хёнджину кажется, что он кричит на пике чувств, что распадается на молекулы, когда Минхо наконец-то в него толкается. В чужих движениях уживается грубая нежность, в чужих словах — намерение зарыться ему в самую душу. — Ты такой красивый, когда разрушаешься подо мной. Под тобой. О тебе. Для тебя Их обоих ведёт. Собственное возбуждение отзывается мучительной болью. Минхо не даёт ему к себе прикоснуться. Минхо жесток, когда с силой вжимает в матрас его бёдра, когда сгибает его пополам, когда кусает-целует запястья — расщедрившийся на боль — когда вылизывает его губы, пока Хёнджин пытается глотать воздух, не разбирая происходящего сквозь пелену слёз. Минхо жесток, когда шепчет: — Не уводи взгляд, — резонируя хриплым голосом на грани слышимости, обхватывая пальцами его щёки, чтобы не смел ослушаться. — Смотри только на меня. Хёнджину невыносимо. Дико. Жар с пылающих щёк перебрасывается на шею и грудь, а внутри всё стягивает тугим узлом от близящегося оргазма, выстраивающегося в нём по кирпичикам, заставляющего задыхаться от чрезмерной стимуляции. Минхо в нём так глубоко, что Хёнджин чувствует его под кожей, чувствует в костях, в крови, в структуре клеток — он едва ли сам себе принадлежит, пока старший берёт его грубо, нежно, быстро, медленно, до крика и шёпота. И когда он давит ему ладонью на низ живота и толкается резче, когда шепчет «мой маленький» на судорожном выдохе и шумно втягивает носом воздух у яремной впадины меж его ключиц, Хёнджина растаптывает в ничто. По его щекам бегут горячие слёзы, пока он кончает так обильно, что ему кажется, будто его выплёскивает до дна. И его подбрасывает на кровати от прошившей тело оргазменной судороги так, что он почти слепнет, почти теряет восприимчивость к миру. Минхо продолжает двигаться в нём мучительно медленно, доводя себя до пика, и приговаривает: — Потерпи, маленький. Вот так. Я держу тебя. И в какой-то момент — Хёнджин упускает, в какой именно — в голове наконец-то становится пугающе пусто. Только разливающееся внутри тепло да порывистый стук сердца напоминают о том, что он всё ещё жив. И о том, что ему всё ещё зубодробительно больно. Минхо выходит из него предельно бережно, целует ещё раз — в губы, в шею, в висок — а после укладывается рядом, обнимая его со спины. Так, словно это имеет значение. Хёнджинов трепещущий шёпот растворяется в тишине комнаты, когда он произносит: — Спасибо, хён, — и забывается сном, сквозь который, конечно, не слышит, что Минхо ему говорит.