Требуется герой

      Жаклин бездумно размазывает овсянку по тарелке. С жёсткими семечками, лопающимися на зубах, и безвкусной мерзкой слизью. Даже мелко нарезанные персики никак не исправляли ситуацию. Во рту одинаково безвкусно.       — Ты хочешь перевестись в другой коллеж? — переспрашивает Сабин. Мама… Не её мама.       У Ю Ри Ван плоское лицо, высокие квадратные скулы, длинные прямые волосы и карие глаза и она является чистокровной кореянкой. Так что, Сабин Чэн пролетала по всем фронтам.       Жаклин коротко кивает. Больно говорить, когда в горле горький ком, а руки трясутся. Больно вспоминать, что какую-то неделю назад она жила совершенно другую жизнь.       — Ты боишься учиться с Хлоей?       Хлоя. Малолетняя буржуйка, сучка с золотой ложкой меж зубов, измывающаяся над теми, кто ниже её по статусу, она доставляла много проблем. Если бы все проблемы были только в ней.       Жаклин отрицательно помотала головой, машинально перемалывая застрявшую на зубах кашу. Ужасно хотелось кофе.       — Дело не в ней.       — Тогда в чём, Маринетт?       Чужое имя отдаёт кислотой на языке и морской солью на губах. Жаклин кажется, что она давиться ей вместо каши. Отвратительно.       Сабин и Том были добрыми и заботливыми родителями. Они никогда не кричали, ругали Маринетт только за дело, уважали её личное пространство и вообще старались не наседать своими старыми взглядами на жизнь. И делать им больно правдой ей хотелось в последнюю очередь.       Что Жаклин могла им сказать? Что она не Маринетт? Что она не имеет ни единого понятия, как очутилась в её теле? Что последние семь дней она ходит, как слепой котёнок, оглядываясь по сторонам, и не понимает, что ей теперь делать? И почему именно она?       Почему Маринетт?       Почему?!       — Прошу, подумай, Маринетт. Какой бы не была причина, переводиться сейчас, когда на носу экзамены — это глупо.       — Глупо… — эхом повторила Жаклин, вперев взгляд в кашу.       Да, это глупо.       Также глупо, как осознавать, что ей девятнадцать, а не тринадцать, что она сдавала творческие проекты в Клод Моне, давно закончив Франсуа Дюпон и готовилась к поездке в Сеул, а проснулась в чужой комнате с гуманоидно-крапчатым жуком возле лица, разбудив весь дом своими воплями.       Как сказала бы Буржуа: «Нелепо, совершенно нелепо!».       И впервые Жаклин была бы с ней согласна.       — Я приняла решение.       Сабин сжала губы в тончайшую полоску, но кивнула.       — Тогда собирайся. Пойдем забирать документы прямо сейчас. Только доешь, ты за последние дни сильно исхудала.       Исхудала. Слышал бы Ким, что она и не ест, лопнул бы со смеху. Смешная же шутка, право слово.       Только Жаклин ни черта не смешно.       Если бы их не разделял стол, если бы Сабин знала корейский, если бы обратила внимание на то, что же она выписывает на отвратительной овсянке, женщина прочитала бы — «спасите».

***

      Все планы имеют свойство или воплощаться в жизнь, или разрушаться по какой-либо причине, а её просто развеялись прахом. Вот уж воистину: хочешь рассмешить богов — расскажи им о своих планах.       В коллеже директор с вежливой улыбкой отказал. О, то есть, как отстранить ученицу на две недели до выпускного бала, испугавшись маленькой надменной буржуйки, угрожавшей своим отцом-мэром так это пожалуйста, а как отдать документы, так обломись, Жак?       — Что вы мадмуазель Дюпэн-Чэн, вы же такая умница, мадам Бюстье хвалится вашими успехами в учёбе, зачем вам перевод? — не твоё дело безмозглая курица! Какая тебе вообще разница?! Ты кретин с птичьими мозгами вместо того, чтобы свои обязанности директора выполнять в игрушки играл, пока у тебя под носом не скрываясь травили ребёнка! Ещё по городу носился вырядившись, как Бетмэн, строя из себя героя! Тебе же скоро за полтос, а поведение, как у детсадовца!       Гнев внутри кипел, требуя выплеснуть его на этого усатого балбеса, но девушка сдержалась. Жаклин не импульсивный подросток, она взрослая, почти состоявшаяся личность. И выше этого.       Родители Маринетт были солидарны с месье Дамоклем, к её огромному сожалению, и теперь трое взрослых пытались вразумить девушку, вернув на «путь истинный». У Жаклин от их голосов разболелась голова и пропало всякое желание слушать нотации, потому быстро сдалась, согласившись с ними, только бы поскорее отстали и отпустили. Потом, уже в пекарне, мадам Чэн повторила, что это глупое решение, и месье Дюпэн поддержал супругу. Столь резкая просьба о переводе напугала их сильнее, чем настоящую Маринетт грядущие экзамены — их беспокойство было оправдано.       Жаклин же боялась, что всё происходящее реальность, а не затянувшийся сон.       Она щипала себя, дёргала за волосы, била и даже пыталась резаться тупым ножом, что успела умыкнуть с кухни, чтобы прервать этот кошмар. Не помогло. Только зря руки изранила, хорошо успела всё прибрать до прихода родителей Маринетт. Возникли бы неуместные вопросы и закономерный поход к психиатру.       Сон не прерывался, а время всё тянулось.       Чета Дюпэн-Чэн разошлись по своим делам, оставив Жаклин в одиночестве. Раздосадованно вздохнув от понимания своего провала она по привычке потянулась руку к лицу; снять запотевшие от уличного холода очки, но не нашла искомый предмет на месте. Совсем забыла, что у Маринетт было хорошее зрение. Практически идеальное.       Слишком идеальное, чтобы быть правдой.       Аккуратно стриженные ногти без маникюра впились в ладони так сильно, что позднее она обнаружила на них кровь. Но Жаклин настолько плевать, насколько это вообще было возможно.       Дверь на чердак с глухим звуком захлопнулась, щёлкнула щеколда. Жаклин медленными тяжёлыми шагами добралась до стола и рухнула на офисный розовый стул, откинувшись на спинку и прикрыв веки.       Квами не было видно. Тикки избегала её, но девушка не винила божью коровку в этом. Им обеим требовалось время, чтобы пройти все стадии принятия и смириться с положением. Тот день сильно отразился на них обеих. Ведь никто, даже помыслить не мог, что нечто подобное может произойти и изменит жизни всех.       Открытые настежь окна наполняли помещение свежим воздухом, охлаждая перегруженный и закипающий мозг. Терпеть здешнюю духоту было выше её сил. Ей всё равно на пробирающий до костей холод. Ей всё равно на вероятность заболеть. И всё равно, что на улице зима, хотя должно быть по идее лето.       Только в комнате Маринетт проходили дрожь и оцепенение. В её просторном, заваленным всяким хламом чердаке, где никто её не видит и где она могла спрятаться, закрывшись на щеколду. Жаклин даже могла бы спокойно оценить чердак по достоинству, если бы не два жирных и раздражающих минуса.       Первый — цвет.       Помещение было вдоль и поперёк розовое; мебель, стены, даже потолок был покрашен в розовый. От закравшейся в голову мысли, что её поселили в домик Барби отделаться не выходило сколько не пытайся. Не то, чтобы Жаклин не нравился этот цвет, но она больше отдавала предпочтение оттенкам потемнее и поспокойнее, да и просто от количества «розовости» уже начинало банально рябить в глазах. Девушка по привычке тянулась к лицу, чтобы снять очки и протереть глазные яблоки, но рука раз за разом обнаруживала пустоту и сжималась в кулак от сдерживаемой злости.       Второй — фотографии.       Хотя нет, не так.       ФОТОГРАФИИ.       Их было много, на её взгляд даже слишком: стена над рабочим столом была просто обклеена ими, как в каком-нибудь детективном фильме, где главный герой разыскивает чрезвычайно опасного преступника; на компьютере стоял коллаж из снимков блондина лицо которого обрисовывали линии, складывающиеся в сердечки; похожий коллаж присутствовал и на пробковой доске, разместившийся чуть выше кровати.       И на всех один и тот же человек. Куда ни плюнь везде его лицо — это выводило из себя сильнее, чем цветовая гамма помещения. Будь у неё силы сорвала бы их все и без капли жалости выкинула бы в мусорную урну — там им самое место.       Жаклин открыла ящик — самый нижний — там шкатулка с хитрым замком, который захлопнется сам по себе, если не вставить в замочную скважину ключ. Ключ же болтается у Маринетт на шее, на длинной цепочке, который та носила при себе не снимая и пряча под одеждой. Внутри шкатулки с красным бархатом, где покоится отвратно розовый, как и всё в этой комнате, в чёрно-белый горох дневник.       У Маринетт был дневник.       Только он и спасал Жаклин от звонка к психиатру. В нём Дюпэн-Чэн писала обо всём, что с ней происходило. Она зачитывала его до дыр, открывала несколько раз в день, но ничего нового для себя не находила. Потёртые страницы шелестели под пальцами. Буквы переплетались в строки, а те плясали, желая и дальше укрывать тайну текста на измятой бумаге. В скольких руках побывала эта книга? В двоих, точно.       У Маринетт было много тайн.       Про то, что Маринетт до сих пор хранит те самые резинки-цветы, что подарила ей Жаклин и про то, что она носит хвостики в её честь, потому что считала храброй и замечательной подругой. И про то что глубоко в душе завидовала её решимости и хотела быть на неё похожей.       Про то, что Маринетт надеялась, что однажды Хлоя исчезнет из её жизни навсегда, улетев куда-нибудь далеко-далеко из Парижа, а лучше из Франции. А ещё лучше было бы, если по пути самолёт потерпит авиакатастрофу и упадёт в океане вместе с одинокой Буржуа, которая не умеет плавать.       Про то, что Маринетт стала Ледибаг — героиней, кумиром, если не всей Франции то Парижа точно, примером для подражания, любимицей удачи. Ну ещё обзавелась напарником, а, если быть точнее, помощником по команде, которого считала хвастуном и фиговым донжуаном. А ещё ей, кажется, что он в неё влюблён, но даже, если это так, она в любом случае любит другого. Да и к тому же Кот Нуар не в её вкусе. Но может быть она посмотрела на напарника по-другому, не будь в её жизни Адриана.       Про то, что Маринетт по уши втрескалась в своего одноклассника, да не абы кого, а Адриана Агреста — знаменитую модель, чья моська красуется на всех фотографиях того дурацкого коллажа. По нему сохло куча девушек — и неудивительно, он почти всегда улыбается лучисто и нежно, а его золотые пряди волос хоть сдирай и продавай на рынке, как натуральный шёлк — и Дюпэн-Чэн не стала исключением. Та больше всего страниц посвятила о своей любви к своему крашу и глупым девичьим мечтам о совместном с ним будущем; свадьба, дети, необитаемый остров, щенок, кот, хомяк… Просто чудесно.       И мы, конечно же, не забудем про следующие пятьдесят шесть маленьких тайн.       Эти тайны не должен знать н и к т о.       Жаклин захлопнула дневник. Не было никакой бешеной ярости, как впервые дни. Не было и жгучего в груди стыда от незнания прописных истин или же открытия чужих тайн. Даже вопросы отсутствовали. Она слишком опустошена для всех этих реакций, слишком вымотана бессонницей, слишком загнана собственным воображением и бессилием. Нет сил даже усмехнуться, чтобы подтвердить про себя: всё тайное становится явным.       Хотя, нет. Один вопрос у неё всё-таки есть.       Маринетт писала о каком-то мутном старичке в цветочной гавайской рубахе, красного цвета, которого чудом спасла из-под колёс иномарки, едва не пострадав сама. И которого стала иногда замечать рядом с собой. Но углубиться в размышления Дюпэн-Чэн не дала очередная акума и она быстро попрощавшись с дневником, пообещав скоро вернутся, убежала перевоплощаться.       Маринетт не вернулась.       Это была её последняя запись и последняя битва.       Изначально Жаклин надеялась, что сможет с помощью записей проследить цепочку событий, чтобы понять, что же повлияло на её появление здесь, но после открывшейся ей информации она более не горела желанием раскрывать эту тайну. Ибо стрёмно было пересекаться с подозрительным мужчиной, который, возможно, послужил причиной её переселения в тело Маринетт. Это была странная, ничем не подкреплённая мысль, основанная на до хрена прочитанных манхв про попаданцев, но не лишённая смысла.       И именно она соединяла её с реальностью.

***

      Телефон в руках ощущается всего лишь мёртвым грузом, когда и звонить некому, и не звонит никто. Последним знакомым набранным так и висит номер матери с датой — шесть дней назад. Именно тогда Жаклин ещё раз попыталась потянуть за ниточки своего потерянного прошлого. Только это бесполезно и бессмысленно. Связываться с отцом подавно. Что она им скажет? Что она их дочь из будущего, каким-то чудом попавшая в тело бывшей школьной подруги? Глупость. Ей просто не поверят. Ещё сочтут за сумасшедшую и тогда ей однозначно гарантирован билет в дом с белыми стенами и рубашка особого кроя.       Жаклин кажется, чо она уже слышит противный звук отъезжающей крыши.       Ещё только недавно, как ей кажется, она сидела на полу своей любимой квартирки, красила ногти и болтала с подругой по телефону, обсуждая, какой же всё-таки её бывший козёл. Типичная ситуация типичного человека. Жаклин планировала своё двадцатилетие, обсуждала с подругой незавидную долю девчонок, с которыми они учились когда-то и ни о чём не думала. Ни о чём не беспокоилась.       То, что она попала было понятно ещё в тот момент, когда Ван не смогла отвертеться от предложения подруги пойти в клуб. Конечно, это было не впервые, но именно в этот день все её инстинкты вопили и орали благим матом, чтобы она отмазалась от предложения и быстро отправилась домой. Только отмазаться так и не вышло.       Нет, о этом прекрасном времени, что Жаклин провела танцуя, выпивая и заигрывая с парнями, а так же и с некоторыми девушками, совершенно не жалеет. Давно она так хорошо время не проводила, вся была в делах и заботах, а тут выдалась возможность провести время с друзьями. Но если бы она знала, что с ней случится нечто подобное, то сочинила бы миллион отмазок и осталась бы в тот вечер дома.       Последнее, что она помнила тёмный поворот около чёрного выхода клуба. Подруге приспичило покурить, а ей не хотелось оставаться одной в компании порядком «повеселевших» друзей.       И всё. Ощущение не из приятных.       А может, с ней всё-таки случилось что-то? Ну, там, по голове кто-то хорошенько приложил, перестарался, и теперь она вся такая бедная и побитая лежит на больничной койке в окружении кучи медицинской техники и трубок, а вся эта хрень ей снится, и сказалась её любовь к иссекаям. Или машина там по дороге обратно сбила, и опять же это всё просто бред в голове. И вообще, она в коме, а у её кровати постоянно кто-то устраивает слёзный потоп.       Всё же, спокойнее, когда осознаёшь, что это всё сон, и на самом деле, боятся нечего.

***

Неделю назад.

      Пробуждение было не самым приятным. Голова ощущалась свинцовой и раскалывалась, мысли путались, всё тело болело. Думать было трудно, хотя хотелось вспомнить всё, до последней мелочи, которая могла так на неё повлиять. Жаклин поморщилась, открыла глаза и попыталась приподнять голову.       Первое, что она увидела — это розовые простыни из сатина. Тогда думать, что у неё кровать не имела розовых сатиновых простыней, а была в синем хлопке и то, что кровать какая-то слишком большая, совсем не хотелось. У неё тогда была другая цель — выпить воды и принять таблетку от головы.       — Почему мне так плохо? — на выдохе подумала она, привстав на локте. Каждое движение далось неожиданно тяжело: после сна тело словно чужое. В нос ударил резкий запах лекарств, и чей-то незнакомый обеспокоенный голос проговорил:       — Милая, ты проснулась?       Жаклин вздрогнула, повернула голову в сторону голоса и увидела женщину-китаянку с приятными чертами лица, иссиня-чёрными волосами и серыми глазами. Женщина обеспокоенно на неё посмотрела, пощупала лоб и протянула таблетку и стакан воды. Девушка покорно выпила предложенное лекарство и откинулась на подушку, проваливаясь в беспокойный сон. На грани сознания промелькнула мысль, что что-то не так, но к тому времени она уже была не в состоянии о чём-то думать.       Когда она вновь проснулась, женщины рядом не было. Чувствовала себя Жаклин немного лучше, так что приняла решение встать и заварить себе кофе. Лишь только в её голове прозвучала эта мысль, как девушка тут же потянула, не открывая глаз, руку к прикроватной тумбе в надежде зацепить пальцами очки и вернуть на прежнее место — на переносицу. Но мало очки не находились, рука нащупала пустоту вместо тумбы. Ей пришлось поднять веки, чтобы понять куда всё запропастилось. И остатки сна как рукой смело. Поток мыслей привычно и быстро завертелся в голове, перемешиваясь с мигренью, вместо повседневных вопросов остался всего один.       «Где я?»       Радушное и уютное одеяло больше таковым не являлось. Жаклин отбросила его, садясь на постели, однако легче не стало. Наоборот, казалось стало жарче. Она почувствовала, как загорелись уши, дыхание участилось, руки похолодели. Окружающая обстановка бросилась в глаза раньше, чем она успевала перевести взгляд с одного предмета на другой. Всё здесь было чужое, но одновременно такое знакомое.       «Надо успокоиться.»       Проще сказать, чем сделать.       Себя обнаружила на мансарде. Большая комната с кроватью, в которой она проснулась, была чуть ли не под самым потолком. К кровати закреплена лестница, по ней осуществляется спуск. Всегда было интересно, кому принадлежала идея так сделать.       Внизу офисный стул на колесиках и длинный стол, где стоят компьютер, книги и швейная машинка. Удобно, всё под рукой, даже место увлечению есть. Стол завален фломастерами и карандашами, почти все из них съедены на половину или сточены до таких размеров, что пользоваться ими неудобно, рядом с огрызками валяются кусочки грифеля. У неё тоже была эта вредная привычка грызть дерево, да ещё грифель есть, благо, смогла от неё избавиться.       Недалеко от стола стоит зеркало в полный рост и портняжный манекен с сиреневой шляпой, надетой на безголовое туловище. Она однажды кружилась в этой шляпе, осматривая себя в отражении. Рядом с манекеном диван-шезлонг с бордовым зонтиком. Там было здорово читать какую-нибудь книгу при хорошем освещении, а зонтик над головой создавал ощущение, что лежишь на пляже. Позади, в самом углу расположился большой сундук, в нём вполне можно было спрятаться маленькому ребёнку или худой девушке. Жаклин проверяла, так что точно знает.       В центре комнаты лежит цветочной формы розово-белый ковер, который она невзлюбила с первого дня, как ступила в эту комнату. Потому, что чертов ковёр всякий раз, будто специально намеревался сделать так, чтобы она запнулась об него, грохнулась и больно ушиблась.       Ничего не изменилось. Но как она здесь…       Стоп.       Зацепившись взглядом за книги, а точнее надписи, Жаклин, жмурясь, нервно провела двумя пальцами по переносице. Она… может прочесть названия книг. Это открытие до нельзя поразило и напугало.       «Я так не могу. Никогда не могла… С моим зрением ни за что в жизни бы не прочитала эти названия…»       И это стало последней каплей.       Игнорируя лестницу девушка резко спрыгнула, приземлившись на тот самый ковер, чья мягкость впилась в кожу ступеней. В один большой шаг оказавшись перед окном, решительно распахнула его. На мгновение солнце ослепило её. Но потом… Оно осветило для неё целый мир. Улицу, заполненную не очень высокими многоквартирными домами, но чем дальше, тем дома становились выше превращаясь в огромные небоскрёбы. При желании она могла разглядеть здания напротив, и то, что за ними, но не это не выбило её из колеи.       — Что?       За окном падал снег.       Она опустила руки на холодный подоконник. Взгляд жадно впитывал в себя детали обстановки; она замотала головой из стороны в сторону, оглядывая пространство за пределами чужой обители. Волосы легко подчинились движению, чёлка упала на глаза и лишь тогда она обратила свое внимание на них. Шелковистые, густые, тяжёлые, иссиня-чёрные волосы — это последнее, что Жаклин ожидала увидеть на своей голове вместо своих коротко стриженных чёрных, с выкрашенным в алый омбрэ. Её внимание тут же приковало к себе стеклянное окно. Точнее его отражение.       Девушка медленно, очень медленно закрыла окно и на негнущихся ногах подошла к столу. Поверх каких-то рисунков, черновиков и школьных тетрадей, лежала книжечка в розовой обложке с чёрно-белыми горошинами на обложке. Девушка взяла её в руки, которые заметно дрожали, и открыла. На корешке аккуратным почерком было выведено: «Личный дневник Маринетт Дюпэн-Чэн.»       Сердце пропустило удар.       Сглотнув, она стала листать страницы дневника, внимательнее присматриваясь к фотографиям, приклеенным на скотч внутри. Вот милая девочка с синим пучком волос задувает десять свечек на праздничном торте, вот эта же девочка уже постарше и с хвостиками в обществе ровесниц, вот она в каком-то парке с женщиной, которая приходила к ней с лекарствами раньше, тучным мужчиной с каштановыми волосами и усами и стройной женщиной с полностью белыми — седыми — волосами.       Жаклин закрыла дневник и, не глядя, положила его на стол. Или мимо него, судя по звуку.       От наплыва мыслей завертелась голова, а с ней и мир. В ушах звенело, череп затрещал по швам, ещё немного и шов разойдется, явив наружу содержимое коробки. В дополнении к головной боли и звону прибавилось отвратительное чувство, распространившееся по телу, словно все органы, вместе с костями, мышцами и сосудами, скрутило и перемололо в труху. Но пока она неуверенно шагала по комнате, внутренний голос гадливо намекал ей, что это ещё не всё. Что ещё чуть-чуть, и до неё, наконец, дойдёт.       И вот она перед зеркалом, не в силах поднять глаза. Ковёр, пол, диван, манекен: взгляд цепляется за что угодно, в голове противно бьётся наивная мысль «Только не зеркало. Куда угодно, только не туда». Да, впрочем оно ей и не нужно. Она уже и так видела ноги, на которых не было привычного шрама на коленке; кости таза и бёдер выпирали сильнее обычного, и заметить это она смогла только потому, что грудь в кои-то веке не закрывала обзор в силу своего отсутствия; да и нежно-розовая пижама, состоящая из штанов и футболки, в которую она была одета, вместо любимой чёрной пижамы с белыми лапками котиков говорили за себя.       Жаклин уже осознавала, что с ней произошло, но не была уверена, хватит ли ей сил принять это, посмотреть в зеркало и развеять последние сомнения.       А там её ждало…       …девушка подняла голову…       …то что она думала.       Вместо своего отражения она видела чужое.       Из зазеркалья на неё смотрела девушка младше ее на шесть лет. Её внешность не подходила под категорию «азиатская типичная», скорее более европеидное; лицо в форме сердечка обрамляли иссиня-чёрные волосы, завязанные в хвостики, а на неё смотрели синие глаза с примесью зелёного — аквамариновые — вместо родных голубых. Вот только растерянность, неверие, паника и ужас в них принадлежали Жаклин.       — Мари… нетт?..       И чужое отражение было ей хорошо знакомо.       Жаклин с силой ущипнула себя за руку, но ничего не изменилось; Маринетт в отражении не пропала. Место от щипка постепенно становилось краснее, но это более не было проблемой.       Вместо своих бледных рук с аккуратным маникюром и парой родинок на запястье левой руки, были чужие и те слушалась её как родные: пальцы послушно сгибались и разгибались, отзываясь так, словно были её собственными. Она дотронулась дрожащей рукой до волос, девушка в зеркале повторила её движение. Откинула со лба чёлку, отражение сделало аналогичное действие. Медленно ощупывая тело сантиметр за сантиметром, не отрывая взгляд от зеркала, Жаклин чувствовала, что у неё едет крыша. Этого не может быть, потому что этого не может быть, вот и всё. Такого просто не может быть, не может произойти что-то столь безумное в реальности, только в манхвах, да фанфиках. Попаданчество для человека невозможно — это всё выдумка для таких людей, как она. Это полный бред, так что она должно быть, всё ещё крепко спит.       Да, это просто сон.       Глупый-глупый-глупый сон.       А любые сны имеют свойство заканчиваться.       Однако сколько бы Жаклин не дёргала себя за волосы. Сколько бы не щипала себя за лицо. Сколько бы не царапала себя, она всё равно не просыпалась от этого сна. Не было никаких изменений. Ничего не исчезает.       Всё было как наяву.       — Н, Нет… Нет-нет-нет… Нет, нет, нет! Нет! Я сказала нет!       Проснуться в чужой комнате — это ещё пол беды.       Просыпается Жаклин в чужом теле и с кашей в голове.       Маринетт Дюпэн-Чэн её новое имя.       Просто чудесно.