Бывших не бывает

Правильно говорят: бывших не бывает. Бывших алкоголиков. Курильщиков. Наркоманов. Бывших… бывших возлюбленных?.. Нет, бывшие возлюбленные (слово-то какое… пафосное), конечно, бывают. До хрена их бывает, на самом деле; бывает, что вроде и любил, и всерьёз даже, а потом — и лица не вспомнишь, если фотографий не осталось. А бывает… бывает, что вроде и бывшие — а всё равно не бывшие. Возлюбленные? Друзья? Всё вместе? А, чёрт. Бывшие… бывшие… Бывших — не бывает. Вроде завязал. Опять… не опять, а снова. Ольга верит, что навсегда. Ну, или усиленно делает вид, что верит. Бывший нарк. Бывших нарков точно не бывает. Все эти последствия — необратимые и катастрофические, как, перестав наконец врать, говорят врачи, — это бы ещё ладно. Хотя… какое там ладно. Руки дрожат. Память ни к чёрту — даже элементарные тексты песен стал забывать. Иногда… всё чаще. Нервы — тоже ни к чёрту. Много чего ещё. Врачи говорят: надо лечиться. Срочно. Пугают: недолго осталось. Надо… надо бы. Лечиться… сделать — столько всего надо бы ещё сделать… А смысл? А толку? Лечиться… всё равно ведь прежним уже не станет. Никогда. Пусть не врут. Отсрочить смерть? Ждать, пока превратится совсем в никчёмную развалину? К чёрту. Вроде бы завязал. Вроде бы. Не считая здоровья (а как его, чёрт побери, не считать?), всё, вроде бы, почти хорошо. Жена, семья… Делать вид, что у них счастливая семья, оба зачастую почти умудряются. И он, и Ольга. А когда не получается — ну, ему ведь просто надо иногда побыть одному, так? Для работы. Всё равно — счастливая семья. Сраный самообман. Сраный фасад. Бывших нарков не бывает. По ночам иногда снится Анфиска — а иногда приходит и наяву. Она мёртвая; он, Миха, прекрасно помнит, что она мёртвая, а эта сука даже не пытается притворяться живой. Хоть бы вид сделала — но нет, так и пялится мёртвыми белёсыми бельмами, и голова наклонена под неестественным углом, и блядские мухи вокруг неё летают. И пахнет от неё — сырой кладбищенской землёй. В руке у Анфиски шприц с ширкой. Каждый раз. Каждый блядский раз. Знает, сука, что без шприца он бы прогнал её сразу. Святой воды бы, блядь, в церкви купил и на неё, дуру, вылил. Но она, улыбаясь жуткой мёртвой улыбкой, протягивает шприц — и прогнать не получается. Не то что святой водой облить — да и никакой святой водой он не затаривался. Вряд ли и помогло бы, если подумать. Анфиска идёт к нему, протягивая шприц, — и он всё же делает шаг назад. Во рту сухо, будто протёрли наждачной бумагой; хочется воды, но ещё больше хочется… — Миша, ты чего? — Анфиска улыбается шире, и изо рта у неё вываливается жирный белый червяк. — Ой, прости… Ты чего, а? — Пошла вон, — голос не слушается; спит он или не спит? — Пошла вон… — Миша, — Анфиска хмурится, но голос у неё по-прежнему ласковый — куда более ласковый, чем был при жизни. — Ну что ты… ты же меня любил… — Под ширкой я тебя любил, — на этот раз сказать получается громче. — Под ширкой, ясно тебе?! — Ну так вот же она, ширка, — Анфиска уже совсем близко, всё сильнее пахнет влажной землёй… — Давай я тебе вмажу? Если у самого руки дрожат? Хочешь? Хочет. Блядь, как же он хочет. Не Анфиску — вмазаться. Блядь, как же хочется согласиться… — Давай, — Анфиска уже тянется к его руке, смотрит страшными немигающими глазами, затянутыми мутной плёнкой. — Сейчас я… — Нет, — он повышает голос, делает ещё шаг назад и, боясь коснуться мёртвой Анфиски, просто делает рукой отмашку в её сторону. — Пошла вон, слышала?! Анфиска отступает, обиженно надув губы. Шприц в её руке поблёскивает серебристым блеском — словно ёлочная игрушка. Так заманчиво поблёскивает… — Всё равно ведь сорвёшься, — бросает ему Анфиска обиженно и зло. — Я зна-а-аю… — Если сорвусь, то не с тобой, — во рту по-прежнему сухо, но голос звучит громко, слова — отчётливо. — И уйду — не к тебе! Не к тебе, поняла?! — Не ко мне, — Анфиска тоже отступает на шаг, и вместе с неё удаляется её голос, делается тише. — Знаю — не ко мне… Всё. Исчезла. Снова исчезла. Нахуй Анфиску. Но когда протягивала шприц — как же хотелось… «Под ширкой я тебя любил». Любил ли вообще? Но даже если и любил, Анфиска — из бывших, которые точно бывшие. Жаль, конечно, что умерла; ну так это любого жаль. Но не все бывшие — действительно бывшие. Друзья… возлюбленные… Князь не приходит. Не приходит в глюках… не приходит по-настоящему. Иногда приходит во снах. В них они оба снова молоды, совсем молоды; дурачатся, вместе сочиняют и поют… …целуются… …ласкаются… Друзья? Возлюбленные? Иногда это просто — их молодость. Иногда — как там сказал тогда Князь? «Тот мир, который у нас с тобой был». Их сказочный мир. Андрюха, что ж ты — только во снах… Ладно. Надоело мне тебя винить. Сам всё просрал. А хочешь, я сам к тебе приду?.. Во сне. Въяве. Как захочешь. Надеюсь, не буду таким, как Анфиска. С мухами и червяками — и плёнкой на глазах. Но даже если и таким — ты ведь не испугаешься, а? Не прогонишь, как я — Анфиску? Ведь не прогонишь же. Я знаю. Врачи пугают, что недолго осталось… Не хочется ждать. Устал. Надоело. Всё равно здесь — в этом мире, в этой жизни — ждать уже нечего. Лучше не станет; только, чёрт бы его побрал, хуже. Анфиска сказала: уйду не к ней… И то ладно. А я знаю, куда уйду. В наш с тобой мир, да, Андрюха? Всё равно ведь он наш; общий. И чёрта с два я туда дорожку забыл. Уйду тебя ждать. Без тебя мне даже наш мир не нужен. Но подождать могу. Хоть сколько. Там, наверно, и время не так летит… И главное ведь, что в итоге дождусь. А может, не дождусь. Может, приду и заберу. Если захочешь. Ведь захочешь же? Рано или поздно. Лучше попозже, конечно. Ты — не я; ты здесь ещё многое сумеешь сделать. А пока жду, буду к тебе приходить. Скучаю ведь… уже скучаю. И там — в нашем мире — скучать буду. И ты будешь — здесь. Андрюха, ну какого чёрта всё — так… Ну и ладно. Подождём. И дождёмся. И когда я буду к тебе приходить (и нашепчу что-нибудь, и обниму, и поцелую…), то даже ни разу не скажу: скорей бы. Хоть и всё время буду думать.