Пусто

Существо протягивает костлявые нечеловечески длинные конечности к нему, ее пальцы судорожно дрожат, ногтевые пластины, покрытые несчисленным количеством трещин, блеклыми пятнами выделяются на не менее болезненно-желтой коже. Испещренные морщинами и лиловыми нитями вен руки все ближе лезут к нему, касаются плеч, обхватывают ткань одежды. Голос, высокий и надламывающийся, с омерзительным рвением вываливает тошнотворную массу нескладного и лишенного смысла. Он сковывает, заставляет сжаться, прильнуть ближе к стене, стремясь избежать воздействия. Он не дышит. Упрямо смотрит в пол, не в силах отвести взгляд. Ладони сжаты в кулаки, ногти впиваются в кожу, раздирают и без того покалеченное. — Люди... они... настоящие? Голос существа ломается. Осаму поднимает взгляд. В глазах стоящего напротив него — слезы. Оно взирает на него молящим взглядом, полного отчаяния, запертого в клетке красных, иссохшихся глазных яблок. Болезненно-худые губы сжимаются, покрывая нечто, отдаленно напоминающее человеческое лицо, гримом морщин. — Да, — слабо вещает он. Осаму слышит собственный голос со стороны. Он принадлежит слабому человеку. Испуганному ребенку. Существо вновь тянет к нему конечность, хватает цепкими пальцами его рубашку, тянет на себя, перебирает мятую ткань, лезет к коже. Осаму становится тошно. — Это... кто? Он медленно переводит взгляд, устремляя его в то направление, в которое ему указывает дрожащий палец существа. Пустой диван, твердый и покривившийся от старости, неподходящий для сна человека, но вполне соответствующий Осаму. — Там никого нет, — все так же тихо отвечает он, вновь пряча взгляд. Существу его ответ не нравится. Оно начинает плакать. Скулеж наполняет пустую комнату, дребезжит, врезаясь в стекла, перетекает в гортанное хрипение, выливается в бульканье. Существо захлебывается в мокроте. Осаму хочется вырвать ушные перепонки. Продолжая скулить, существо отцепляет пальцы от Осаму, медленно разворачивается. Он устремляет взгляд в спину уходящего. Согнувшийся, искривленный, с выпирающими обрезанными крыльями лопаток, тело перемещается к двери, семеня на тонких, готовых сломаться нижних конечностях. Ступни не перестают касаться холодного пыльного пола, шаркающе унося существо прочь. Движимое незримыми ему, Осаму, мотивами, оно оставляет его. Грудь сжимает. И он наконец выдыхает. *** — Оно не видело тебя. Виски обжигает глотку, обозначая свой убивающий путь к пищеводу. Осаму глотает несущую успокоение и смерть жидкость, откидывает голову, позволяет взгляду блуждать по сумрачной синеве небосклона, расплывающегося за окном. Беззвездная и безоблачная ночь. Пустая и бессмысленная. Шея затекает, плечи сводит в судороге, рука неизбежно тянется к практически лишенной веса бутылке. — Но оно видело кого-то другого. Осаму встает, вяло шатаясь, упирается в подоконник, в усталом опьянении опускается на пол, вытягивая ноги. Там, куда указало существо, все еще никого не было. Лишь до болезненного давления в груди пустая кровать. Холодные и грязные простыни, никогда не знавшие тепла двух человеческих тел, но впитавшая в себя кровь, слезы и ненароком разлитый алкоголь. Осаму скользит взглядом по искривленному позвоночнику каркаса дивана, переводит его на испещренную черными иероглифами стену, не в состоянии вникнуть в суть складывающихся слов. Бессвязный бред, подобный тому, что изрекает существо. В комнате холодно, и его бросает в дрожь, но эта дрожь схожа с тем видом боли, которому предаешься в мазохистском упоении, вожделея все большего страдания, испытывающего тело. Эта боль пленительно лепечет, усыпляет тяжелые и мрачные мысли, утомляет и дарит успокоение, подобное тому, что испытывает умирающий на последнем вздохе. — Почему ты не здесь? — Осаму шепчет не в тишину. — Я здесь. Тишина не умеет отвечать. Осаму слабо покачивает головой, заваливающейся на плечи, тянется пальцами к бутылке виски, целуя горлышко, глотает жгучую жидкость, наконец находя в себе силы взглянуть на говорящего. Мужчина не улыбается. Сидит скромно, закинув одну ногу на другую, держа в тонких и длинных пальцах книгу. Осаму не может прочитать название. Уставший взгляд голубых глаз успокаивает, смотрит внимательно, по-отцовски, не моргает. Светлого отлива каштановые волосы чуть спадают на бледное лицо, прикрывая выступающие морщинки на лбу. — Во имя чего эта ложь, Одасаку? Теперь тишина выполняет дарованную ей роль. Молчит. Виски заканчивается, испуская последний вздох в его руке. Пустая бутылка со звоном опускается на пол. Осаму встает, колени издают мученический хруст, он плывет к кровати. Жесткая поверхность встречает его неприветливым скрипом, принимая ее уставшего обладателя. Снаружи раздается детский смех. Невинный и громкий, искренне вырывающийся из груди его носителя, он разрезает тяжелую тишину, вспышкой впивается в виски Осаму. Он сжимает губы, переворачивается на спину, тянется пальцами к лежащей слишком далеко и уже пустой бутылке. Это не злит. Разочарование лишь слегка касается его знакомо-ласковой рукой и, будучи добродетелью по своей натуре, кладет ему в ладонь иной седативный препарат. Осаму поджигает фитиль, позволяя легким тлеть. — Это не поможет. Голос Одасаку совсем тихий, но настойчивый и настолько внушающий, что ощущается отголоском собственных мыслей Осаму. Если не является им. — Это и не должно помогать, — возражает он. — Это должно являться лезвием у глотки пристреленной добычи. — Почему ты хочешь убить себя, Осаму? Одасаку смотрит вопрошающе, с немой мольбой, с избыточной заботливостью, с искренностью, так чуждой всему человеческому. Осаму стонет в ответ, вновь прислоняя к губам сигарету. Перед глазами плывет, в голове блуждает всепоглощающая пустота. — Иди ко мне. Диван едва ли располагает в себе помещение одного человека. Осаму двигается, освобождая место. И ощущает, как чужое тело располагается рядом. Кровать при этом не скрипит. Его руки касаются чужие пальцы. Ласково, практически невесомо, они гладят его ладонь, спускаются ниже, ощупывая не покрытую бинтами кожу, проводят по бесчисленным зажившим шрамам и свежим, покрытым коркой спекшийся крови, порезам. Осаму пытался их сосчитать. Сбился на сотне. Голова плывет, и мысли следуют за ее шаткой походкой. Переходят на бег, с силой ударяют по черепной коробке, но остаются внутри. Вынужденные и обреченные пленники бессмысленного существования. — Мне одиноко, — и его голоса надламывающийся. Это голос ребенка, забытого родителями на площадке. Голос ребенка, оставленного под проливным дождем, лишенного крова и крыши над головой, боящегося грозы и дрожащего от сверкающих и прорезающих небесное пространство молний. Голос ребенка, запертого в нежеланном теле и разуме. — Я знаю, — Одасаку шепчет, и его слова успокаивают лучше виски, сигарет и лезвий. — Я знаю. И поэтому я здесь. Отчего-то щеки мокрые. Осаму ощущает обвивающиеся вокруг него нежные прикосновения, совсем не похожие на тошнотворные касания существа, и утопает в них. Прячет лицо в чужой груди, вдыхает знакомый запах, позволяет прижимать себя все сильнее и все ближе. Растворяясь в собственно сотворенном симбиозе. — Никогда не покидай меня, — слабо проговаривает он. Просьба сродни мольбе. — Никогда, — отвечает ему Одасаку, оставляя невесомый поцелуй на виске. Его рука мягко скидывает кудри волос со лба, гладит. Чужие губы перемещаются на щеку. Изнутри поглощает нечто отсутствующее. Абсурдно убивает то, чего не существует, с давящим превосходством напоминая о пустоте своего характера. Недостаток неизведанного патологичен. Он голоден, и этот животный голод сжирает все поступающее извне, оставляя внутреннее в неутолимой жажде. Осаму сильнее прижимается к Одасаку, борясь с осознанием того, насколько призрачно и невесомо тело дорогого ему человека. Он вновь не дышит, боится спугнуть собственноручно созданный им облик, призрачный оплот, сопровождающий его. Единственный, что не покидает Осаму, отвлекающий его от злых помыслов блуждающего и голодного разума. Одасаку понимающе обнимает его, переводя руки на бедра, тянется пальцами выше, задирая мятую рубашку, проводит ими по шрамам, уделяя особое внимание каждому, наконец вновь возвращается в предплечьям Осаму, подводит их ближе к себе, мягко касаясь губами глубоких порезов. — Перестань. Больно. Что-то внутри Осаму сжимается, вынуждая его глубже зарыться лицом в груди Одасаку. — Я не могу. — Почему? Чужой голос звучит близко. Одасаку шепчет ему в ухо, мягко поглаживая дрожащие плечи, прижимает к себе все сильнее, словно пытаясь убедить в своем присутствии, словно боится отпускать. Осаму боится собственного ответа. — Потому что мне одиноко, Одасаку. *** Сумрачная ночь все еще окутывает завораживающим спокойствием город. Бутылка виски все еще лежит, опустошенная, в углу пустой комнаты. И постель Осаму все еще не знает тепла двух человеческих тел.