Вместе

              Откровения Дина об Аде чертовски бередят душу. Сэм думает, что он ведь хотел, так хотел узнать, что довелось пережить брату, но теперь, когда он знает, он отчаянно не может придумать, что сказать или что сделать. — Если бы я мог не чувствовать, Сэмми. Если бы мог послать все чувства к черту. Дин говорит с надрывом. Сэм не видит его лица, но прекрасно слышит слезы в его голосе. Это невыносимо. Они откровенничают редко, очень редко, и обычно совсем не так глубоко. Сэм не потерян в реакции в целом, ему не привыкать поддерживать или утешать людей в трудные моменты, он потерян в реакции конкретно сейчас, потому что Дин — это другое. Сэм открывает рот и пытается найти какие-то слова, но их нет. Он просто не может выдавить из себя ничего внятного и больно кусает себя за губу. Это Дин. Он черт побери должен придумать, как его поддержать, потому что Дин наконец-то ему доверился, раскрыл свою душу, обнажил перед ним свою боль. Сэм глубоко вздыхает. Никаких нужных или вообще уже хоть каких-нибудь слов в голову так и не приходит. Сэм встает и решительно идет ближе к Дину, становится так, чтобы видеть его лицо. Дин пытается отвернуться, точно хочет спрятать покрасневшие глаза и щеки, на которых широкими дорожками отпечатались слезы. Сэм хватает Дина за плечи и сжимает их. Слова наконец-то находятся. — Дин, пожалуйста, не надо, не прячься от меня сейчас, — просит Сэм. Он вкладывает в голос все чувства, все свое желание забрать чужую боль или хотя бы разделить ее, всю нежность, которая сейчас стремится к Дину сильнее, чем когда бы то ни было, чтобы исцелить его душевные раны. — Я не могу понять, знаю. Меня не было с тобой там, в Аду. Но, Дин, я… Мы справимся с этим вместе, слышишь меня? Как всегда справлялись с чем угодно. Я не был рядом, когда тебе пришлось пережить весь этот ужас, но я рядом сейчас. Я всегда буду рядом, слышишь меня? — Я пытал их, Сэмми. Все эти несчастные души. Я пытал их десять лет, каждый день. Я… — Дин говорит так горько, с такой затаенной ненавистью к себе, что Сэму кажется, что его душа рвется на части, потому что он не может, просто не может вынести ту боль, которую брат несет как крест столько времени. — Дин, пожалуйста, хватит. Не мучай себя. Ты держался тридцать лет. Я бы столько не выдержал, — Сэм говорит очень искренне, потому что правда так думает, даже знает это про самого себя. Он бы действительно не выдержал. — Никто бы не выдержал, — это Сэм уже говорил, но он упрямо повторяет снова, потому что в этом он тоже уверен. — Ну, ты у нас всегда был неженкой, — Дин неожиданно усмехается, совсем невесело, но так по-диновски, что Сэму внезапно не хватает воздуха. Хочется перевернуть весь мир, только бы избавить Дина от непосильной ноши и бездны боли, в которой он тонет день за днем снова и снова. Потому что это Дин, он не умеет по-другому. Он всегда прячет чувства и изводит себя без конца и края. Сэм сглатывает так сильно, что это почти больно. Он боится сделать что-то не то, он хочет помочь, а не навредить еще больше, и он совсем не уверен, что Дин не закроется от него снова непробиваемой стеной, но все-таки он обнимает. Дин вздрагивает, когда оказывается в медвежьем объятии, и кажется, что он не понимает, пытаться ему вырываться или прижаться крепче. Сэм решает это за него и прижимает к себе сильнее, хотя не уверен и в том, что понял реакцию Дина правильно, и что это решение вообще нужно. Дин не пытается сопротивляться, не вырывается. Сэм думает, что это странный, но хороший знак. — Все хорошо, Дин. Все будет хорошо, — тихо бормочет Сэм. Как часто они говорят эти слова другим, самим себе, друг другу? Сколько раз в этих словах была хоть крупица правды? Сэму не нравятся ответы, которые приходят в голову на вопросы, которые он риторически и как-то невольно задает себе внутри нее, но сейчас он не способен придумать ничего лучшего для выражения утешения. — Сэмми… — Дин вдруг поднимает голову, которой так получилось, что прижимался к его плечу, и смотрит на него как-то странно. Сэм пытается улыбнуться, но у него не очень-то получается. От слез на лице Дина остались только подсыхающие дорожки, к которым не прибавляются новые, и хотя бы это сейчас радует по-настоящему. Но Дин все равно кажется каким-то хрупким, и это невероятно непривычно, потому что с младых ногтей Сэм привык видеть в старшем брате опору и несокрушимую силу. Когда Дин дергается к нему и прижимается своими губами к его губам, Сэм даже не сразу понимает, что происходит. Просто сухой поцелуй, совсем невинный, многие друзья при встрече целуются сильнее. Но этот маленький поцелуй, который словно и вовсе пригрезился, переворачивает все внутри. Дин отшатывается назад, а Сэм смотрит на него во все глаза и не понимает, что ему говорить или делать. Он думал, что слова было тяжело найти до этого. Но вот теперь их найти совершенно невозможно. Они смотрят друг на друга почти испуганно. Сэм резко понимает, что если он не может найти, что сказать снова за последнюю пару минут, что ему обычно совсем несвойственно, то он хотя бы должен сделать, потому что иначе рухнет вообще все. В этом Сэм уверен точно. Поддался Дин слабости, решил уничтожить самого себя окончательно или сделал то, что хотел, пребывая в раздрае чувств, — он все равно забаррикадируется на все замки и возведет вокруг себя стены, если не удержать его сейчас. Сэм не находит слов, но он целует в ответ. Он прижимается к губам Дина намного заметнее и гладит их своими губами, даже рискует и проводит по ним кончиком языка, гадая, получит ли за это по лицу. Но Дин не бьет. Он приоткрывает губы и отчаянно цепляется за его плечи. Это что-то настолько незнакомое, странное, пугающее и манящее, правильное и отчаянно неправильное, что Сэм не понимает, что ему чувствовать. Он просто чувствует тепло. Господи, это Дин, это же его Дин. Сэм давно сбился со счета, сколько всего он прощал Дину и только Дину. То, за что другие люди теряли его расположение раз и навсегда, Дину всегда сходило с рук. Они часто напоминали друг другу, а может и самим себе, что они семья. Но сейчас Сэм точно понимает, что правда всегда была глубже. Он никогда и никого за всю жизнь не любил так, как Дина. Сейчас эта любовь просто открыла свою новую грань. Это отчаянно неправильно. Сэм захлебывается необходимым теплом. Дин разрывает поцелуй, отворачивает голову, зажимает себе рот рукой. Он точно опомнился или, может, только очнулся от сильного выплеска эмоций достаточно, чтобы сообразить, что они делают. Сэм сжимает губы и не позволяет Дину выбраться из ослабшего, но сохранившегося объятия, когда тот пытается. Сэм удерживает его на месте, подходит еще ближе и зажимает ноги Дина своими ногами с двух сторон. Это позволяет освободить руки и сжать ладонями щеки Дина, как очень хочется. — Дин, пожалуйста, все нормально, ладно? Все хорошо. — В этом нет ничего нормального, Сэмми. Ты блин совсем съехал? Что нормального ты на?.. Сэм целует снова, когда понимает, что убеждать Дина в чем угодно сейчас абсолютно бесполезно. Дин привык действовать, а не разговоры разговаривать, и самый простой путь принятия для него, это сделать какое-то действие настолько весомым, чтобы отступление стало невозможным. Сэм целует настойчиво, глубже, чем раньше, осторожно изучает рот Дина и гладит его большими пальцами по щекам при этом. Он все еще может получить по лицу, Сэм нисколько в этом не сомневается. Но Дин не собирается его бить. Он держится долгие секунды, а потом сгребает его в объятие, хватается за его спину и жадно целует в ответ. И отчаяние наконец-то отпускает их обоих, растворяясь в бесконечном тепле.