тридцать два шипа

На пальце подсыхает кровь, которую он залепил пластырем.  Если в мире существует покой, то он только у него в глазах. Македонский может успокоить одним пристальным взглядом, но не делает этого, не хочет жалоб на гипноз. За медной челкой прячется лесная дорога, пыльная и истоптанная, по ней ходили и даже пробегали множество раз, но только те, кто из Дома, там останавливались и любовались. Табаки смотрел с особым усердием, пытаясь вглядеться глубже остальных: стряхивал шишки, залезал под корни и искал следы. Один раз потянул к себе Македонского за теплые щеки, но тот помотал головой, испугавшись, и отошел. Никому и никогда он не даст увидеть самое нужное и расстроиться — понять, что эта тропа ведет не в Лес. Он краснеет от веснушек, загорающихся зимой, и светит, будто кто-то забрызгал его акварелью. Краснеет от аллергии на апельсины большими пятнами. Краснеет от смущения, когда вихри обстоятельств перемешивают его с остальными из Четвертой и ставят на ступени с теми же цифрами. Когда тихо подпевает знакомой песне из магнитофона. Когда раздирает пальцы и прыщи до крови. Когда целую ночь беззвучно плачет. Когда надевает красный свитер. Даже кличка Македонский начинается с красной буквы.  Он — человек со светофора, который всегда стоит на месте, где бы ни оказался. На него посмотрят, только если тоже остановятся. А с ним никуда не пойдут, весело болтая. Только встретят и распрощаются. Но пока снежные болота и изумрудные стены могут ярким маркером вычеркнуть его огнедышащую фигуру из толпы, Македонского не потеряешь. Он не приказывает стоять, а мягко просит остаться, чтобы отдохнуть, собраться с мыслями и выпить горячий чай. И когда смотрит в глаза, напоминает, что путь существует не для того, чтобы прийти куда-то. Просто потому что его дорога не ведет совсем никуда.