31-е, ночь.

Было темно. Где-то во тьме, высокой над головой, торжественным черным сводом сцеплялись пальцы-ветки деревьев, с редкими пожухшими листочками, еще не успевшими упасть на сырую темную почву, что пахла сладковато-приторным запахом гниения. Ноги, обутые в походные сапоги из плохо выделанной кожи месили грязь и желтоватые монеты опавшей листвы, оставляя резкие, заметные следы. Следом вилась цепочка следов поменьше, оставленных сандалиями. По омертвелой, темной коре деревьев плясали золотые пятна света – то факелы в руках освещали далекий, трудный путь через чащу, где ветер, тихонько крадясь сквозь кусты и одежду, пробирал осенним холодом до самых костей, напоминая о приближающейся зиме. Безмолвен был лес; тишина его казалась непоколебимой и извечной – лишь ухнет где-то изредка ночная птица, хлопая в вышине пернатыми крыльями, да скрипнет под внезапным порывом ветра сосна, словно издавая протяжный, мучительный стон, проносящийся над верхушками олысевших осин, кленов, дубов, и пугая случайных путников, что зачем-то сунулись сюда в страшный ночной час. На западе давно уж угас пожар заката; впрочем, последние его искры догорали еще на горизонте маленьким оранжево-розовым пятном. Ночь же уже полностью вступила в свои права, выплюнув на небосвод дробь серебряных слез – звезд, что мы видим каждую ночь. Бесстрастные, холодные, далекие, следили они за всею землей, не придавая ничему значения и ни на что не реагируя, и их сияние было столь же неизменно, как ночная тьма и ночной холод; как то интригующее, пугающее, завораживающее чувство легкого противоестественного страха, что испытывает ночью каждый. Ибо ночь – время чужое, не принадлежащее людям. Каждый человек, вне зависимости от того, как он относится к суевериям, религии, байкам и страшилкам, внутренне осознает, что ночь – время чужое. Это особый мир, где действуют другие правила игры, и чем дальше от цивилизации, тем явственнее ощущаешь, как сумрак дышит тебе в спину, и как приятный, или же отвратительный, холодок пробегает по твоему телу, заставляя внимательнее вглядываться в каждую тень. И не поможет свет факела – тени от него становятся только гуще, только темнее, и ты лишь сильнее всматриваешься в бездну мрака за границей твоей хрупкой крепости, за границей твоего «круга света». И стоит лишь ветру дунуть посильнее, как огонь погаснет, и ты окажешься во мраке ночи. Камиль – так звали одного из путешественников – шел торопливо, быстро, крутя головой по сторонам; одной рукой он прижимал к себе свою сумку с пожитками, а другой держа над головой факел. Маленькие карие глазки постоянно бросали вокруг испуганные взгляды, ему явно было не по себе. Судя по тому, что его тощее тело было облачено в рясу, а голова была острижена по католическому обычаю, можно было смело сказать, не боясь ошибиться, что Камиль был монахом. Лицо у него было вытянутое, безбородое и безусое, нос – чуть вздернутый к верху, что смотрелось довольно-таки забавно; по всему лицу проползли морщинки, а под глазами были темные круги, хотя на вид мужчине нельзя было дать больше двадцати с небольшим. На шее у него болтался, опускаясь до середины груди, металлический крест – кажется, серебряный. Ноги в сандалиях ступали неуверенно, словно поспешно прощупывая почву перед собой, будто не в лесу он был, а шел по зыбкой трясине. Тем не менее, он кое-как поспевал за вторым путником, тем, что шел впереди, сминая многолетние кучи листвы перед собой тяжелыми шагами. Он был немногим выше монаха, но значительно шире в плечах, да и сам он гляделся массивнее, чем худосочный служитель Господа. Помимо уже вышеупомянутых сапог, на мужчине были толстый походный плащ, прятавший от излишне любопытных глаз легкий кожаный доспех, защищавший туловище, и несколько ремней с прицепленным на них оружием. А вооружен здоровяк был до зубов: сабля, кинжал, пяток метательных ножей, зачем-то еще на поясе были пристроены какие-то колбы и свернутый кнут. Было похоже, что он собирался на войну, а не в лес; впрочем, в те времена и из дома было выйти весьма опасно, а в лесу – так вообще, смертельная ловушка на фоне дикой природы. Тропинка под их ногами петляла, извивалась змеей, постоянно сменяя путь, но, не смотря на это, путник в сапогах шел вполне себе спокойно, хоть его голубые глаза часто останавливали свой взгляд на чем-то невидимом, скрытом от взора и спрятанном где-то в кустах вокруг тропинки или среди ветвей деревьев. Лицо у мужчины, бывшего, очевидно, проводником, сложно было назвать приятным: оно было грубым, кривоватым, резким, словно неопытный столяр выпилил его из чурбака. Под кустистыми бровями прятались два сердитых глаза, узкие ноздри орлиного носа вдыхали сырой осенний воздух ровно и размеренно, а вокруг пожалуй, излишне широких губ росли колючие черные усы и борода. Голова же была обрита налысо и покрыта широкополой шляпой. Монах позади плелся, дыша часто и резко; он явно устал, на ногах красовались натертые мозоли, не оглядываясь назад, по одному только дыханию попутчика, мужчина в плаще и шляпе мог бы догадаться, что Камиль уже еле-еле стоит на ногах и не сможет вынести такого бешеного темпа ходьбы – а шли они быстро. Очень быстро. Не бежали, конечно, но скорость была высокой, и неудивительно, что монах начал задыхаться и сбиваться с шагу. Впрочем, второй путник даже и не думал реагировать на симптомы явного утомления монаха – и чем больше тот уставал, тем быстрее и быстрее шел мужчина в шляпе, заставляя своего «товарища» снова и снова набирать скорость, переступая через боль и утомление, и снова плестись за своим проводником. А ночь все сгущалась. Серебряный пятак полной луны, словно начищенная до блеска монета среди мелких серебристых грошиков, желтовато-белоснежным пятном поливал холодным светом лес, но скрученные в крепкие объятия ветви перекрывали лучам ход, и ничто не разрывало мрака в тени этих ветвей, кроме яркого света двух факелов. Вновь подул ветер, и заскрипела сосна. Камиль уж и не помнил, что за дурная мысль подтолкнула его к такой спешке, когда, заявившись в деревеньку Стоншир, он в срочном порядке начал искать себе проводника. Ему предложили добираться до Аухенберга вместе с первейшим торговым караваном, по длинной объездной дороге, и путь занял бы примерно неделю конного хода. Но монаху по определенным причинам требовалось попасть туда раньше и, к несчастью, ему рассказали о пути напрямую, через лес, который должен был занять дня два-три. Причины же, вынудившие скромного монаха Камиля отправиться в путь, столь далекий и сопряженный со значительной опасностью, были весьма туманны и для него самого: старое, давнее знакомство с графом Аухенбергским, начавшееся лет пять назад, и внезапное послание с просьбой о помощи от него же, пришедшее совсем недавно. Не смотря на тот факт, что вся эта затея была очень опасна, монах не мог отказать хорошему знакомому и получил-таки одобрение руководства монастыря на путешествие с «миссионерскими целями». Так или иначе, найти проводника через лес удалось не сразу. Кто-то просто открещивался, кто-то молча уходил от беседы. Опросив едва ли не каждого постояльца трактира, который казался хоть сколько-то подходящим на роль проводника, монах узнал, что лес, мол «проклятый», и что всякого, кто туда уйдет, «сожрут лесные духи, особенно в такой день». «Такой день» - имелось в виду 31 октября. Камиль был монах образованный, начитанный, и знал, что в этот день кельты праздновали Самайн, но, тем не менее, не понимал, как это связано с происходящим здесь. Ведь это – материковая Европа, а не Британия с Ирландией, где и ныне празднуется в качестве Дня Всех Святых, хотя уже много веков прошло со времени крещения Ирландии. Вообще, монашеский орден, к которому принадлежал Камиль, в прежние времена был известен тем, что ставил своей целью в первую очередь не проповеднические миссии, а «посильную борьбу с исчадиями ада». Ныне мало что о деятельности ордена было известно обычным послушникам и монахам, но в прежние времена, как говорили, он был достаточно крупным и влиятельным. Сейчас же от всего монашеского ордена остались лишь пара монастырей в глухих уголках Германии, где историю ордена узнать можно было лишь частично, и лишь по старым записям в успевших пожелтеть от старости книгах. Лично для себя Камиль объяснял упадок ордена тем, что «исчадий ада» толком-то уже и не осталось – одни лишь еретики, да те, кто в ереси был обвинен по политическим или иным корыстным мотивам. Нужда в ордене отпала, вот и погасло сияние его славы, прошли времена, когда нужна была еще эта «борьба с силами тьмы», и орден потерял свое влияние. Но в такие мрачные ночи невольно задумывался он: а точно ли перебита и истреблена вся нечисть?.. В том трактире Камиль-таки нашел проводника, который согласился вести его через лес. Они выступили ранним утром 31-го октября, еще за час до восхода солнца, и шли долга. Охотник-проводник не особо распространялся о причинах своего согласия на такую сомнительную работку, соглашаясь на неприлично высокую цену, которую монах смог оплатить лишь отдав все имевшиеся деньги. Камиль же, уже даже довольный подобным раскладом дел, рассчитывал уже к вечеру прибыть в Аухенберг. Но его ждали сплошные разочарования: сначала оказалось, что придется идти пешком, что проводник объяснил тем, что в лесу на лошадях особо не поездишь, ибо в Аухенбергской чаще и пешком не везде пройдешь; да и дорогое это, мол, удовольствие. Вторым разочарованием оказался тот факт, что у охотника был весьма быстрый темп, и остановку на передышку он позволил лишь во втором часу дня, когда монах готов был отдать богу душу от усталости. Третье, и последнее, на данный момент, разочарование: уже ночь, а лесу не видно ни конца, ни края. Камиль все шел и шел следом за проводником, думая: «Нет, подозрительный он, все-таки, человек. Вооружен до зубов, денег взял много, да и за работу взялся, от которой все открещивались. Ей-богу, вижу я, он – разбойник. Да и идет слишком быстро… неужто решил деньги взять, а меня тут бросить… ну вот, опять забыл, как его зовут! Гюнтер? Готтлиб?..» - Э… господин… Господин Генрих! – выговорил Камиль, но был быстро перебит проводником: - Гантрам. Меня зовут Гантрам. - Ах, да, совсем запамятовал! – кивая, пробормотал Камиль, еле поспевая за быстрым шагом своего попутчика. – Может, нам следует устроить привал?.. - Нет, - коротко отрезал Гантрам. – Не следует. И продолжил идти вперед. Ночь уже покрыла все непроницаемым покрывалом. Факелы медленно угасали. Скорость нарастала. Камиль чувствовал, что они не одни в этом лесу – то сверканье чужих глаз чудится меж деревьев, то холодный ветерок внезапным порывом дышит в затылок, словно дыхание преследователя. Монах часто оглядывался назад, но видел лишь все сгущающийся мрак, и ничего больше. «И ничего больше, ничего больше…» - мысленно убеждал он себя. – «Нам нужен привал! Нам ничего не угрожает, кроме усталости…» - Но, господин… - Камиль запнулся, наступив на что-то странное. Гантрам принял это за знак того, что монах снова забыл его имя, и проговорил с нотками раздражения в голосе: - Гантрам. - Я помню, просто я, кажется, во что-то наступил… - пробормотал Камиль, поворачиваясь к тому, на что опустилась только что его нога. Он увидел какие-то окровавленные останки, уже начавшие гнить. Определить, кому они принадлежали при жизни, не представлялось возможным. – Боже… какая гадость! Не суть… Гантрам уже снова двинулся вперед, чуть вздохнув. - Так вот, господин Гантрам, мне кажется, нам все-таки нужен привал. Мы идем уже очень долго, и видит Бог, даже самый выносливый скакун за это время прошел бы меньше, чем мы. Мои ноги, наверное, уже истерты в кровь до самых костей, и я… - Святой отец! – раздраженно воскликнул Гантрам, остановившись и развернувшись лицом к своему «клиенту». – Не мне говорить Вам, монаху из ордена Пурификатов, чем опасна ночь в лесу с 31-го октября на 1-е ноября! - Честно говоря, я не понимаю, о чем вы… в чем угроза? - Поймете сами, если повезет… вернее, если не повезет, - мрачно ответил проводник. – Идемте, нам надо успеть уйти как можно дальше до полуночи. - У нас еще есть время… - попытался спорить изможденный Камиль, но был прерван резким рыком Гантрама: - У нас нет времени! Вдруг резко пахнуло каким-то странным запахом и ударил внезапный порыв ветра. Миг – и снова все тихо, и снова воцарились тьма и тишина. Тьма. Факелы задуло. Камиль замер. - За мной, - коротко проговорил, выбрасывая в сторону затухший факел, Гантрам, и пошел вперед, каким-то чудесным образом различая тропинку в темноте, еще быстрее, чем прежде. Бешеная гонка, погоня, сквозь ночную чащу вытягивала больше сил, чем прежний марш-бросок, но Камиль все равно каким-то образом продолжал быстрым шагом идти вперед, едва не срываясь на бег. Он чувствовал, будто к его спине между лопаток приложили два раскаленных уголька – то словно два глаза, преисполненных злобной воли, смотря ему в спину. Но сколько не крутил головой монах, не мог он разглядеть таинственного наблюдателя. Вдруг в основание затылка обоим словно воткнулись ледяные иглы: то ужас, неестественный и нерациональный, проснулся в их душах, заставив еще больше поднимать темп ходьбы. Сердце стучало, как молот по наковальне, лицо монаха обливалось холодным потом, а ночной воздух когтями драл вдыхавшие его легкие. Черные ветви деревьев, подобно крючковатым пальцам хватались за одежду и рвали ткань, царапали до кровавых полос лицо. Вдруг перед путниками выросла высокая, черная, худая тень, казавшаяся похожей на человека, только была она значительно выше большинства людей. Темная, непроницаемо-угольная, тень раскинула необычайно длинные многосуставные руки, став похожей на ожившие дерево. Путники тут же резко кинулись назад, но и там уже возник точно такой же силуэт; миг – и еще один подобный ночной кошмар возник слева. В итоге, оба путника кинулись вправо, прочь от тропинки, сквозь колючий кустарник, поскальзываясь на грязи и листьях. Камиль неистово молился про себя, вознося к Богу бесчисленные просьбы о быстрейшем завершении этого кошмара. Но ничего не помогало: все та же холодная ночь, все тот же бешеный бег сквозь чащу, все те же страшные твари за спиной. Камиль оглянулся – и тут же прибавил шагу, так как стремительно приближавшийся ломкими, кривыми движениями монстр находился всего в трех ярдах от монаха. Вдруг где-то впереди мелькнули огни – монах, решив, что они вышли на стоянку других каких-то путников, помчался туда, и Гантрам, не сразу заметив это, крикнул: - Стой! – и бросился вдогонку, пытаясь ухватить за плечо Камиля. Но только пальцы его сомкнулись на руке служителя господа, как они буквально вывалились из кустов на крупную поляну. И тут понял Камиль, что не так этой ночью, почему все открещивались от его заказа. … На поляне пылали костры, на ней без труда можно было заметить большое количество мужчин и женщин всех возрастов, что были обнажены и, лежа на сырой истлевшей траве, предавались отвратительным и омерзительным богохульным оргиям и обрядам. Они творили дела столь отвратительные и непристойные, что целомудренный монах замер, не в силах пошевелить ни одним мускулом или хотя бы зажмуриться, отвести взгляд. Они пели странные, языческие песни на незнакомых языках, плясали, словно в припадке безумия, и выкрикивали богомерзкие имена демонов и предателей веры. Там же и бесились странные и ужасные существа, названия которых не знали ни Камиль, ни Гантрам. Десятки людских, звериных и попросту непонятных тел сплетались в экстазе оргии, постоянно двигаясь, меняясь, совершая странные и оскверняющие самим фактом своего существования действия, похожие на воплощенный в похотливых деяниях плоти хаос, в которых, тем не менее, виднелась какая-то ужасная, злобная система, какой-то адский порядок. Стоны и вопли прелюбострастного наслаждения, крики боли и экстаза, рычание и звуки оргазма смешивались в адский водоворот звуков, в какофонию дьявольского наслаждения. Возле самого большого костра, что расположен был почти посередине поляны, стоял массивный трон из сложенных в груду людских костей. А на нем восседала огромная, трехметровая фигура существа, покрытого шерстью с ног до огромной, козлиной головы с большими выпученными глазами, что сверкали злобным блеском нечеловеческого разума, преисполненным похотливой ненависти и жестокой мудрости. Ноги его, разумеется, завершались копытами, а на спине виднелись крылья – мелкие, изломанные, покрытые перьями, черными, как и его шерсть. Оттолкнув когтистыми руками прильнувших к нему в экстазе обнаженных ведьм, что ласкали его гениталии и друг друга, он, фыркнув носом и покачивая коротким хвостиком пошел к двум застывшим путникам. - Шабаш, - только и проговорил, выдохнув, Гантрам. Камиль видел, что его руки мелко дрожали. Монах все понял и вспомнил: в ночь с 31-го октября на 1-е ноября, как считалось во многих поверьях и за пределами Британских островов и Ирландии, ведьмы, колдуны и нечисть собираются на свои темные, ужасные празднества – шабаши, предаваясь своим кровавым и темным мессам, литургиям и ритуалам. Все остальные, что присутствовали на поляне, тут же замерли, умолкли, подняли головы, отвлекшись от своих проклятых обрядов и от кровавых трапез, угощениями на которых были кровь и плоть людская. Вдруг из леса возникли три черных тени, даже во свете костров не ставших ярче. Юркнув к дьяволу, они склонились перед ним, прошуршав-протрещав: - Ш-ш-шердтвы прив-в-ведтены, кхакх-х в-в-вы и прикхас-сали… - и тут же скрылись где-то на краю поляны, застыв в столь идеальной неподвижности, что уж и невозможно было отличить их от деревьев. Демон шагнул еще ближе, и резко пахнуло серой, потом, похотью и злобой. Свет огней и звезд, луны словно померк, тьма и холодный осенний воздух сгустились, сжимая грудь, выдавливая воздух из легких и грозясь сломать ребра. Страх влажными, сырыми щупальцами-нитями протянулся вместе с воздухом через ноздри и рот Камиля, заставляя его сердце биться быстрее и быстрее, в бешеном, адском темпе, словно в агонии. Кровь стыла в жилах; казалось, она затвердевает, словно лед. - Пре-е-екрасно, - проблеял козлоголовый демон. – Пре-е-екрасно. Ва-а-ам пре-е-едоставлена ве-е-еликая че-е-есть – ста-а-ать же-е-ертвами во сла-а-аву наше-е-его пове-е-елителя! Камиль не мог отвести взгляда от уродливых, отвратительных, похожих на жучиные, глаз демона. Он пытался открыть рот и произнести святое имя Иисуса Христа или хотя бы прочесть «Отче наш». Но от ужаса его тело отказывалось подчиняться приказам, а разум никак не мог вспомнить ни единого слова молитвы. - Впроче-е-ем, е-е-есть друго-о-ой путь. При-и-имите наше-е-е те-е-емное кре-е-ещение и ста-а-аньте мои-и-ими слуга-а-ами… в каче-е-естве зна-а-ака ве-е-ерности доста-а-аточно выки-и-инуть в косте-е-ер свои кре-е-есты, вкуси-и-ить пло-о-оти и кро-о-ови ва-а-аших соро-о-одичей, а пото-о-ом поцелова-а-ать мо-о-ой за-а-ад! – произнес на свой козлиный манер демон. – А если-и-и не-е-ет, то тогда-а-а вы позна-а-аете ад при жи-и-изни! Камиль сам не знал, что с ним творилось: смертельный ужас пронзил его душу, и словно марионетка, управляемая невидимыми руками, дергающими за незримые ниточки, он стал медленно двигаться к огням костров, а рука потянулась к кресту на шее. «Козел» не сводил с двух смертных своего внимательного злого взгляда. И вдруг вперед, сдергивая с шеи крест, обогнав Камиля, вышел Гантрам. Дьявольское отродье уставилось на него, не сводя глаз с креста, который проводник размашистым движением руки бросил в костер. Повернув башку вслед летящему кресту, дьявол тихо заржал-заблеял мелким противным смехом. И тут сверкнула покрытая серебром сталь, раздался тихий шорох выхватываемого из ножен клинка. Хлюпанье-чавканье разрубаемой плоти, дикий вопль нечеловеческой злобы и боли – то Гантрам выхватил свою саблю и одним мощным ударом в паховую область отрубил почти что «под корень» демоническое «достоинство». Из раны хлынула грязно-алая, почти черна кровь, обрубок упал на землю и оказался невзначай раздавлен массивным копытом предводителя шабаша. Тотчас аура сверхъестественной силы, ломавшей волю Камиля, исчезла, воздух перестал сжимать ребра, а тело вновь вернулось под контроль хозяина. Одновременно встрепенулись все нечестивые, проклятые твари и колдуны с ведьмами на поляне – вскочив на ноги, они помчались на помощь своему господину. А Гантрам не ограничился одним ударом – схватив другой рукой свой боевой кнут, покрытый серебряными шипами, он резким движением ударил им по подбежавшим поближе мелким уродливым тварям, похожих на прямоходящих лягушек. Потом он снова замахнулся кнутом, ударив вопящего от боли демона по морде. Тот отошел еще на шаг назад, и Гантрам, замахнувшись саблей для удара, подскочил к врагу поближе. Но тут демон неожиданно и очень быстро ударил когтистой лапой по человеку, с легкостью разорвав кожаную броню и отшвырнув охотника на добрый десяток метров, пролетев который, Гантрам врезался боком в ствол дерева и рухнул в кучу желтой листвы. - Ме-е-ерзкий челове-е-ечек! – проблеял, шатающимся шагом приближаясь к дереву, демон. – Взя-я-ять его-о-о! Выпотроши-и-ить! Сожра-а-ать! Камиль медленно отступал спиной назад: все внимание участников шабаша было обращено на Гантрама. Последний, в свою очередь, поднимался с земли, опираясь на дерево. Сабля валялась далеко в стороне, кнут же он кое-как удержал, и теперь, откашливая кровь, стоял под деревом, ожидая атаки нечистых. Вдруг охотник выхватил из-под плаща колбу с какой-то жидкостью, и оросил ею свой кнут – и тут же нанес удар. От удара по голым сатироподобным существам их шерсть вдруг воспламенилась, хоть трава и листья от ударов серебряного хлыста не начинали. Удар, еще удар – Гантрам упорно отбивался от наваливавшихся на него толпой бесов и чертей, оставляя на их уродливых телах, покрытых чешуею и шерстью, струпьями и фурункулами, гнойниками и светящимися надписями на ужасных древних языках, пылающие раны, словно он рубил их саблей, а не бил кнутом. «Святая вода!» - как-то сразу догадался Камиль, но его тут же из ступора вывел крик охотника: - Бегите! Бегите, святой отец! Ради Бога, я не смогу долго… ААРГХ! – слова Гантрама утонили в крике боли – какая-то змееподобная тварь укусила его за ногу. Впрочем, далеко существо не успело уйти – ей в голову проводник тут же метнул серебряный нож. В следующий момент плащ на Гантраме вспыхнул огнем – то какая-то ведьма, нагишом вынырнув из-за спин бесов, сотворила руками какой-то магический пасс. Проводник не растерялся: скинув с себя плащ и метнув его в толпу, он на нес два удара хлыстом по колдунье, оставляя на белой коже пылающие следы ударов. С ужасным воплем женщина рухнула, и по ней тут же пробежались копыта и когтистые лапы все нападающих и нападающих тварей. - Я же сказал – бегите! – возопил Гантрам. Тут-то Камиль развернулся и помчался прочь, что было мочи. Вспышки от ударов серебряного кнута, дрожащее пламя факелов, воздымавшееся к ночному небу остались за спиной. Свист хлыста, вой, вопли, крики и рычание адских тварей заставляли вновь пуститься в бешеный, стремительный бег. Вдруг раздался громкий, душераздирающий вопль, в котором Камиль с ужасом узнал голос Гантрама. Но что было еще ужаснее, в этом вопле были слышны не столько боль и мука, сколько неизмеримое, невообразимое похотливо-дьявольское наслаждение. И все стихло. Ни звука битвы, ни топота копыт, ни воплей, ни голосов, ни даже малейшего дуновения ветра. Не скрипят деревья, не трещат где-то позади костры – лишь ночной мрак вокруг и тяжелое, сбивчивое, обрывающееся дыхание самого Камиля. Но монах не останавливался. Он бежал, бежал, не чуя ног, не чувствуя своего тела, не видя дороги, продираясь сквозь колючие заросли, сквозь сухие ветви, сквозь холодную липкую тьму, сквозь ночь – он бежал и молился, молился неистово, яростно, так, что с губ его слетала пена. Он чувствовал ежесекундно, как вот-вот вонзятся в его спину острые когти, как обхватит его хватка тяжелых лап, перемалывая кости в муку, как острые зубы сомкнутся на его шее – но всякий раз он успевал ускользнуть, продолжал мчаться, не имея ни сил, ни храбрости, чтобы оглянуться. Он бежал, чувствуя, что его бешено колотящееся об ребра сердце готовится выскочить через горло; он бежал, не надеясь ни на что, кроме Бога и своих ног, бежал, постоянно готовясь принять ужасную свою участь, но ничто не ловило его, не тянуло по грязи в глубокую нору для расправы, лишь хлестали по щекам ветки елей и рвали одежду шипы колючек терновника. Он спотыкался, оступался, едва ли не падал, но умудрялся сохранить равновесие и бежать еще быстрее. Он явственно ощущал на своем затылке взгляд существа со злобной, неумолимой волей, как будто две ледяные иглы вонзались ему в основание черепа. Напряженный слух на бегу пытался услышать хлопанье крыльев, демонический хохот, топот, шорканье или хриплое, страшное дыхание, но ничего этого не было. Были лишь мрак и сбивчивое дыхание самого Камиля. Он бежал долго, очень долго; в какой-то момент он вдруг понял, что больше не может бежать, что силы его иссякли, что сейчас он упадет и станет добычей для демонов. Он почувствовал, что сейчас умрет столь же явственно, как чувствует это приговоренный к смерти, опуская голову на плаху, или как самоубийца, делающий последний, роковой шаг с высокой скалы. Слезы отчаяния и безграничного ужаса выступили на его глазах; переступая через себя, уже, по сути, падая, Камиль сделал последний шаг вперед, протягивая к небу руки и… И выпал из леса. Он вылетел из лесной часы и упал на колени, ударившись боком об ствол дерева и проползя еще с метр. Он смотрел вперед, и явственно видел еще не успевшие окончательно пожелтеть травы полей, дым над деревенькой и серовато-синий силуэт башен Аухэнбергского замка на фоне поднимающегося из-за горизонта солнца. Тьма отступала, небеса стремительно голубели, а там, где поднималось дневное светило, распускался невыразимо прекрасный золотисто-алый цветок, несущий живительно тепло. Миг – и его теплые лучи коснулись монаха, согревая его, прогоняя прочь мрак ночи, ужас тьмы, с которой он столкнулся, словно смывая боль и страдание, очищая от страха и отчаяния. - Господи… господи… - прошептал Камиль, глядя на пробуждающееся солнце. – Господи… Он хотел что-то сказать; он знал, что хочет сказать вслух что-то важное, но никак не мог подобрать нужных слов, что все крутились на языке, но никак не желали сложиться в нужную молитву. В итоге, он просто решил помолчать. И, стоя на коленях, он глядел на медленно поднимающееся солнце, и думал обо всем случившемся ужасе ночи. По исцарапанным в кровь щекам текли слезы, а худые пальцы рук сжимали все висящий на шее крест. И когда кончились слезы, когда в душе весь страх осел на самое дно, оставив лишь истомленную и изможденную пустоту, монах прикрыл глаза и произнес те три слова, что казались ему самыми подходящими: - Слава Тебе, Господи!.. И все умолкло на минуту, прежде чем блеющий мерзкий голос из-за спины монаха не произнес: - Да-а-а, сла-а-ава ему-у-у, пхе-ехе-ехе! Камиль резко обернулся, и упав на спину, начал суетливо ползти назад, прочь от леса, но тело не желало ему подчиняться: всесокрушающая аура дьявола и удушающая вонь серы вновь сковали его в тиски. Козлоголовый демон, постукивая копытом, стоял под сенью крайнего дерева, злобно глядя на монаха. Он был покрыт множеством уже зарубцевавшихся шрамов и в свете дня выглядел еще отвратнее, чем в ночной тьме или в отблесках костров шабаша. Высокий, ужасный, со слипшийся шерстью, перепачканной в чьей-то крови – то ли его, то ли Гантрама, с редкими острыми зубами, с жучиными большими выпученными глазами, с раздувающимися ноздрями и отвратительным гниющим обрубком на месте полового члена, с все теми же изломанными черным крыльями за спиной. - Тебе-е-е пове-е-езло в это-о-о-т ра-а-аз, челове-е-ечек! – засмеялся демон. – Но в сле-е-едующий ра-а-аз ты-ы-ы буде-е-ешь на-а-аш, пхе-е-е-пхе-е-е-пхе-е-е! И не успел еще отзвучать противный блеющий хохот, как солнечные лучи коснулись фигуры чудовища, и мрачный злобный дух из глубин Преисподней стал растворяться в воздухе, как дым, как легкий утренний туман, и в считанные секунды исчез. Камиль еще секунду смотрел остекленевшими глазами на то место, где стоял предводитель шабаша, а потом рухнул на землю, погрузившись во мрак бессознательных кошмаров, лишившись чувств. И настала тишина. И не слышно было даже дыхания. И лишь через час запела какая-то птица, возвещая начало нового дня.