Madonna

Субин сидит на скамейке и смотрит, как редкие прохожие тормошат сонный утренний город. Лондон - как огромное, древнее существо, ворчит и не желает просыпаться. Все в этом мире как-то не так, думает Субин. Вчера впервые за долгое время сходил на свидание. Было ошибкой рассказывать ей о своих размышлениях, горько усмехается он, потому что она все равно ни черта не поняла. - Все осточертело, на самом деле, - сказал он тогда, задумчиво крутя в руках столовый нож, - Знаешь, ведь каждый день одно и то же, и все везде одинаковое, и надежды никакой нет. Понимаешь, о чем я? А она посмотрела на него своими большими, прекрасными глазами, взмахнула ресницами и попросила у официанта раздельный счёт. А после ушла, чтобы больше никогда не вернуться. И вот теперь Субин сидит на скамейке и смотрит на серый сентябрьский Лондон, который еле-ворочается и не желает двигаться. Через пару часов улицы вновь заполнятся автомобилями, повсюду будут пробки, все будут шуметь и толкаться, жужжать, словно рой пчел, однако сейчас город пуст, и только изредка тишину колышет цоканье чьих-то шпилек по тротуару или шелест шин автобуса. Славно, думает Субин, и тихо улыбается Лондону, чтобы собрать морщинки в уголках глаз. Лондон немного думает, и тоже улыбается Субину, помахав ему кроной дерева, которую внезапно всколыхнул ветер. Он живой, думает Субин. Живее всех людей, которые его населяют - и уж точно старше, гораздо старше. И мудрее. И не взирая на новые бодренькие постройки и многоэтажки, он остаётся древним, огромным и непоколебимым. Он немного мрачен под гнетом прожитых лет, сер от пыли и грязи, но по-своему прекрасен и могущ. Немного строгий, но все ещё любимый. Лондон треплет Субина по голове, ворошит его волосы прохладным ветром. Любовь не спасает от страха, и от боли тоже. Субин закрывает глаза и теряет ориентацию в пространстве. Это глупо. Ребячиться можно сколько угодно, но иногда стоит понимать, что чем быстрее ты примешь это, тем легче тебе станет. Так-то оно так, но легче Субину от осознания не становится, наоборот - меланхолия сжирает его целиком и сыто облизывается. Любить - глупо. Верить - ещё глупее, но Субин верит. Он находит своего бога, когда на улице мелькает яркое желтое пятно. Обычно боги так легко не появляются, но это-то не обычный, самый чудесный. Любое божество - всего лишь образ, но Он вполне реален. Он улыбается, заправляет прядь волос за ухо и чуть не роняет огромную папку с бумагами. Солнце, очень неожиданно выглянувшее из-за свинцовых туч, поблескивает в солнцезащитных очках у Него на макушке. Он стоит, замерев посреди тротуара и пытается собрать бумаги, разлетевшиеся веером, не уронив ничего их той охапки вещей, которую держит в руках. Сумка, папка, тубус, тоже, видимо, с бумагой, а ещё телефон, который Он в итоге просто держит в зубах, вешая сумку на плечо и держа тубус с папкой под мышкой. Боги существуют, уверяется Субин. Он не двигается, только смотрит - и оказывается замечен. - Вам помочь? - вежливо осведомляется Субин. Ему отказывают, мотая головой из стороны в сторону так, что длинные и, кажется, тяжёлые серьги бьют Его по щекам. Он сдается и кидает папку на землю, следом летит тубус. Бумагу с тротуара подбирают тонкие, черно-синие от въевшихся в кожу чернил пальцы, они же запихивают ее в папку с притворной ненавистью. Он сворачивает за угол, и солнце снова прячется за тучи, не показываясь до конца дня, а потом ещё неделю. Все в Лондоне куда-то спешат - но Он не спешит. Он взбалмошный сам по себе, и в следующий раз Субин замечает Его, когда юноша почти бежит по улице, громко ругаясь с кем-то по телефону. Размазывает розоватую помаду рукой и тихонько шипит что-то себе под нос. Ерошит свою шевелюру, разрушая идеальную укладку, и запрыгивает в подъехавший автобус. Он исчезает так же быстро, как появляется, а меланхолия снова подбирается к Субину и окутывает его пеленой. Он снова закрывает глаза и на секундочку перестает существовать в этом мире, да и вообще где-либо. Всего на секундочку. Потом двигается дальше.

* * *

Дни идут мимо, долго-долго, и он вдруг просыпается, видя себя среди танцующих людей на какой-то подпольной вечеринке "для своих". В помещении темно и тепло, а на улице поливает, как из ведра. И Субин, широко раскрыв глаза, наблюдает, как Он, истинное божество во плоти своей, откидывает назад мокрые от дождя волосы, принимает бокал с вином от кого-то и смеётся, активно жестикулирует, рассказывая историю своим друзьям, обнимает новоприбывших, а Субин все смотрит-смотрит-смотрит. - Енджун! - вдруг выкрикивает юноша с длинными черными волосами, подлетая к Нему и обнимая. Они смеются. Енджун, пробует на языке Субин. Енджун. - Мы уже виделись где-то? - спрашивает Енджун, щурясь и оценивающе оглядывая его с ног до головы. - Нет, - мотает головой Субин, - никогда. В помещении тепло, стеклянный бокал холодит пальцы, кто-то танцует посреди комнаты, а Субин стоит, подпирая стену. Енджун, совершенно не опасаясь ничего, вручает ему свой бокал и просит подержать, протискиваясь на середину комнаты, поближе к друзьям. Он танцует, и лучи неизвестно откуда взявшегося проектора цепляются за слегка выцветшие жёлтые волосы, стекают по щекам и ложатся ровным слоем на плечи, скрытые тонкой рубашкой. Енджун танцует, наслаждаясь музыкой и уж наверняка убежденный в том, что выглядит потрясающе - и он прав. Мадонна, приходит в голову Субину сравнение, и он понимает, что это единственное точное слово, которым можно описать увиденное. Енджун светится изнутри немного призрачным, красноватым светом, щурится и тянет губы в улыбке, обращённой ему - Субину - смотрит ему в глаза и улыбается. Субин верит. Он не влюблен. Влюбленность - это лёгкое, временное чувство, и оно проходит. Субин не влюблен, он любит, всем сердцем и даже немножко больше, и прямо сейчас он готов отдать свою жизнь, если Енджун попросит. Нюанс один - жизнь его не так уж и много стоит. Субин верит, горячо и навсегда. Енджун появляется и исчезает, и каждое его появление ощущается, как приход Христа - что-то невероятное, во что сложно поверить, но Субин верит. *** Енджун сидит полуобнаженный в его темной комнате, на его кровати. На его плечи падает свет из окна, а лицо повернуто четко в профиль, и он, не моргая, рассматривает витой принт на обоях, похожий на виноградные лозы. Он худой, немного угловатый и острый, самую малость. На его бедрах красуется плотная ткань, которую он сам минут пятнадцать выбирал из предложенных Субином, после чего Субин сам ещё полчаса раскладывал ее на сидящем Енджуне, поправляя каждую складку. Сам Субин сидит напротив кровати, умостившись на стуле и скрестив ноги по-турецки. Держит в руках планшет с прикрепленным к нему листком и карандашом быстро-быстро набрасывает штрихи - боится, что не успеет. Берет новый лист, просит Енджуна повернуть голову и смотреть на него, снова шуршит острым карандашом по бумаге, закусив губу от усилий. Несколько набросков, небольших этюдов, и они целуются на подоконнике, Енджуну в голую спину дует холодный октябрьский ветер, и Субин, подхватив его на руки, относит вглубь комнаты, кутает в плотную ткань пледа - нельзя, чтобы муза заболела. Горячие от поцелуев губы Субин запечатлеет на полотне, день за днём сидя в комнате, обдуваемой ветрами из открытого окна.