Нарисуй меня как одну из твоих группиз

Somebody told me that you had a boyfriend Who looked like a girlfriend That I had in February of last year Вилле Вало его, по правде говоря, выбешивал. Такой весь: я начитался По и понял жизнь, щас объясню. Когда он и впрямь пытался, в хмельном дыму Тавастии, Йонне хлопал дверью и уходил. Вилле никогда его не останавливал. Обнимал за плечи какую-нибудь длинноногую красотку и ей уже шептал: вся хитрость, детка, в том, чтобы произвести возбуждение, которое бы не превышало вкуса толпы и не было бы ниже требований критики. Йонне все говорил себе не оборачиваться, не язвить про возбуждение — иначе превратится в соляной столб, были же такие легенды, — но все равно тормозил на пороге, бросал торопливый взгляд, как будто украденный. Вилле этот взгляд всегда ловил. Салютовал бутылкой или сигаретой. Выпячивал губы, будто обещая поцелуй. До воздушных никогда не доходило — руки уже были заняты, гладили чужие колени, залезали под майку. Йонне думал: сука, ну какая же ты сука, ну когда все это закончится, господи ты боже мой. Может, крыло его потому, что Вилле был к нему такой всегда развязно-ласковый. Йонне и сам так умел девчонок клеить, да и парни тоже велись. По большей части парни, если уж быть честным. Невелика была хитрость: там ухмыльнуться, там подводки на глаза побольше, там хрипотцы этой блядской напустить в голос. Запомнить мелочь какую-нибудь из разговора, поднести зажигалку к сигарете, скользнуть пальцами по плечу, невзначай как будто. Выдохнуть что-то томное на ухо. Все эти штучки Йонне знал прекрасно. И если к нему кто подкатывал его же оружием, Йонне заламывал бровь и смотрел так ехидно, что подкатывающий начинал смущаться и мямлить, а потом и вовсе убирался — неуклюже, боком, задевая барные стулья. Но стоило Вилле задержать на нем взгляд, или протянуть пепельницу, или кивнуть одобрительно в конце песни, или набросить пальто на плечи в промозглый день, или даже это пошлое вот, банальное — сегодня горячее, чем обычно, Йонне, дарлинг, — вот этим его мягким вкрадчивым голосом, — все сразу шло по пизде. Конечно, Йонне не изменял себе: поднимал брови, губы изгибал тонко, издевательски, цедил сквозь зубы ядовитое что-то. Но сам себе не верил. Надеялся только, что проницательности в Вилле было поменьше, чем самодовольства. Даже Антти однажды заметил: смотришь на него, как щеночек. Сказал — и забыл, между делом как-то получилось. А Йонне все никак из головы не мог выкинуть, загрузился. Сидел и думал: неужели и правда глаза щенячьи? Он-то Вало боготворил сначала, по юности лет, да и кто не? Живешь в Финляндии, слушаешь рок, молишься на Вилле Вало. Просто, как раз-два-три. Это потом Йонне и сам пробился, и выступать начал, и фанаты появились — до молитв, конечно, не доходило, но белье на сцену бросали, да и караулили, бывало, у дома и на выходе из студии. В то время он и познакомился с Вало, после одного из своих концертов. Охренел, конечно, знатно, узнав, что Вилле прослушал весь сет. Подумал: хорошо, что не разглядел его со сцены — еще бы запнулся посреди песни, или запутался в ногах, или сбил бы задницей микрофонную стойку. На него никогда раньше не смотрели кумиры детства — кто знает, вдруг он в таких ситуациях становится неуклюжим. А он ведь сегодня был в ударе. Кристуса в губы чмокнул почти целомудренно, а вот Ларри уже поцеловал мокро, с языком. Потом еще придумал микрофон запихнуть в штаны — толпа визжала, как сумасшедшая. Представил взгляд Вилле. Щекам вдруг стало горячо. А самому ему — как-то так волнительно-сладко. Спросил, прищурившись: ну и как? Вилле сказал: норм. Девчонкам такое нравится. А мужики клюнут на это твое… И неопределенно поводил рукой в воздухе. Я тебе сейчас вмажу, подумал Йонне. А вслух спросил зачем-то: — И что, ты тоже клюнул? — Может и клюнул. — Тебе не светит, — сказал Йонне и удалился, гордо показывая средний палец. И с тех пор начал замечать Вилле на своих концертах. Тот сидел то вдали, у барной стойки, то за столиком у самой сцены. И смотрел на Йонне с такой спокойной уверенностью, что светит ему все и даже немного больше, что у Йонне от бешенства темнело в глазах и зудело непонятное желание устроить что угодно, любой пиздец на сцене, лишь бы у Вало потрескалось это выражение на лице, лишь бы мелькнуло удивление, а еще лучше — ахуй. И в этом тумане Йонне целовался грязнее обычного, изгибался на полу, подкидывая бедра в воздух, оглаживал себя руками, щурился и ухмылялся завлекающе, а когда толпа редела, и Йонне спрыгивал со сцены, направляясь к бару, то проходил мимо Вилле, не поворачивая головы, словно и вовсе его не замечая. А что ноги были ему не верны — кто мог его осудить? Он час скакал по сцене. Тогда Вилле подружился с Ларри. Чем только он его купил? Рассказами про Оззи? Невероятной историей про то, как однажды они в туре с the Rasmus заблевали весь трейлер? Поволокой во взгляде? Как бы то ни было, Ларри повелся, а Йонне чуть не придушил его, когда зашел в гримерку, а там уже сидел Вилле — раскинулся на диване так, что место оставалось только между его коленей. У него даже хватило наглости похлопать приглашающе. Йонне процедил тогда: постою, — хоть и думал, что сил оставалось дойти до ближайшей поверхности и рухнуть. А тут как будто второе дыхание открылось: схватил Ларри за шиворот и потащил в туалеты. Помнил, как рычал: а этот тут нахуя? И как Ларри говорил: это наш шанс, ты что, не понимаешь? Сам на него взъелся — так хоть остальным жизнь не порть. Мы сейчас с ним посидим, выпьем раз-другой, закорешимся — а там, глядишь, фестивали, совместки, туры. И так глаза у него горели, что Йонне не выдержал, махнул рукой. Что хотите, сказал, делайте. А сам притих. В гримерке сидел в углу, не переодевался из концертного шмота в обычный, пиво — и то не пил больше, касался губами бутылки, если кто на него смотрел, а затем отставлял в сторону. Не хотелось Вилле пускать к себе настоящему. Потому что Вилле был блядун. И потому что Йонне интересовал его только из-за того, что послал его нахуй. Но парням-то что с того. Они хлопали Вилле по плечу, пили пиво из одной пинты (в игривом настроении — изо рта в рот), спрашивали: fuck, marry, kill? Вилле всегда выбирал трахнуть Йонне, а когда тот сучился и спрашивал, отчего ж не marry, Вилле смеялся и говорил: ты не выдержишь мой характер, крошка, и уйдешь от меня через месяц. Это разобьет мне сердце. Парни гоготали и шутили, что Йонне не продержится и неделю. Все они льстили Вало — Йонне не связался бы с ним даже на день. Сам он всегда выбирал kill, без колебаний. А когда Вилле демонстративно хватался за грудь, напоминал, что сердце находится левее и ниже, а если Вилле просто решил себя потискать, то сделать это можно и за дверью, зрелище-то, пожалуй, не для слабонервных. Йонне, Йонне, говорил тогда Вало. Он был уже захмелевший, и двигал языком медленнее, и голос его был тягучий и почти искренний. Я ведь к тебе со всей душой. Йонне сомневался, что душа у него была. Давно уж вылетела вся сквозь дырки от татуировочных иголок. А все-таки однажды он поддался. Так тошно ему в тот день было, и от взглядов этих многозначительных еще тошнее. Йонне даже спустился вниз, к администратору Тавастии. Спросил: нельзя ли как-то устроить, чтобы Вилле Вало на порог не пускали, когда в клубе выступают Negative? Администратор побледнела, но попросила уточнить претензию. Она, мол, обязательно обсудит это с господином Вилле Вало. Йонне извинился и попросил ее не волноваться — разрулит как нибудь сам, это он так, вспылил. А вернувшись, поник еще сильнее. Сидел его рассматривал украдкой. Думал: может, и правда я зря это? Он, конечно, бесит, но есть же в нем что-то. Глаза там эти, руки, готика. Таскается сюда, опять же, как будто дел других нет. Это, конечно, вряд ли ради меня — вероятно, пиво ему пить по приколу, или там зажиматься с Ларри, или с Антти обсуждать, сколько раз за ночь. А все-таки — сигареты мне приносит, не забывает, хоть я и не просил его ни разу. И на сцене так на меня смотрит, как будто каждый взгляд в сторону — платный. И ладно б раздевал глазами, это привычно и понятно даже как-то. А здесь другое. Точно под кожу въесться пытается, чтобы я, как ни тер потом плечи мочалкой, никогда уже от него не избавился. Ну и нахер, вдруг подумал. Ну и засосу его — что от меня, убудет, что ли. Может, у меня хоть в голове прояснится. Да и он свое получит и перестанет действовать на нервы. — Йонне, — позвал его Вилле вполголоса, словно почувствовав, что сейчас его вовсе не посылать собираются. Вечер был уже поздний, и парни расползались — по домам, по барным стульям, по дальним углам гримерки. Только Вилле был неизменен на диване, раздражающе безмятежный, раскинувший свои длинные руки. — Йонне, я купил тебе резинки. — В твоих же интересах, чтобы это были те самые, — лениво отозвался Йонне. Вилле зашуршал чем-то в кармане и не разочаровал: помахал серебристым прямоугольником. Йонне подумал: послать бы тебя по-хорошему, — но вместо этого фыркнул, добродушно как-то, удивляя и себя, и Вилле. — Мне не в тон. Не видишь, что ли, сегодня total black. — Кроме меня никто не узнает. А я, обещаю, могила. Йонне покачал головой и рассмеялся, уже по-настоящему. — Вот тебе неймется. Ты мне скажи: может, тебя познакомить с кем? Сколько еще страдать-то будешь? И ждал, что Вилле ухмыльнется, скажет: крошка, я и не страдаю. Что это тебе, мол, в голову взбрело. Забыл, что ли, кто я? Пальцем поманю — выстроится очередь. Но Вилле такого не сказал. Посмотрел серьезно, смял презерватив в руках, потер глаза устало. Йонне подумал: спросить, что ли, какой подводкой пользуется — Вилле где только ни валяется, как только глаза ни трет, — а макияж все такой же свежий. Как у молодой панды. Вилле зыркнул из-под подводки, отпил пива. Сколько надо, сказал, столько и буду. А Йонне и забыл уже, о чем речь шла. А вспомнив, опешил. — Дурной совсем, что ли? А если я тебя еще пару лет буду морозить? Хотел сначала “десять” сказать. Но пальцы Вилле поглаживали бутылку так трепетно, многообещающе. И Йонне передумал. — Мой дорогой Йонне, — Вилле вздохнул с притворным сожалением, — ты совсем не разбираешься в рыцарстве. Как там было… Ей — веселье, мне — невзгоды. Ей — потеха, мне — печаль. — Если сейчас ты объявишь себя трубадуром и скажешь, что я твоя прекрасная дама, и ты собрался сочинять мне стихи, я клянусь, я не поленюсь, встану… — И? — И придушу тебя на этом самом диване. — Такое мне может даже понравиться. Но, в самом деле, твои джинсы не оставляют простора для фантазии и повода для сомнений. — Никаких прекрасных дам. — Ни единой. Кстати, — Вилле снова вытащил что-то из кармана, — резинки-то я и правда купил. Йонне хмыкнул: ну, это как-то мило даже. — Кидай сюда. — Отдам из рук в руки. И, наверное, подумал: перегнул. Добавил шутливо, с напускной легкостью: — Вдруг не доброшу. Ты же мне тогда не простишь. У Йонне так-то закидонов хватало. С резинками — один из них. Резинок у Йонне было много, больше даже, чем лент для микрофонной стойки. Больше, чем цепочек на шею. Он раскладывал резинки по размеру, по цветам, по приятности ткани на ощупь. Блестящие — в одну сторону. Матовые — в другую. С маленькими черепами — посередине. А если кто-нибудь сдвигал их, пусть даже на миллиметр, приходил в ярость. Это было довольно тупо, Йонне ведь ими особо не пользовался даже — максимум, завяжет челку, если его очередь мыть посуду. Но парни с его причудой смирились, пожали плечами — че там, сказали, у каждого свои триггеры — и Йонне тоже решил не думать, что он псих. А вот Вало про резинки они предупредить забыли. Или, может, специально не сказали — хотели посмотреть, чем все обернется. Обернулось тем, что однажды Йонне зашел в гримерку и увидел, что Вилле патлы свои собрал в пучок. Йонне охренел — сначала от неожиданности и от того, какими опасно острыми оказались вдруг его скулы. А потом присмотрелся — и охренел еще сильнее, потому что волосы Вилле завязал его, Йонне, резинкой. Нелюбимой самой, коричневой. Но все-таки. Йонне подлетел к нему так близко и так стремительно, как никогда раньше. Навис над диваном, прошипел: ты что, совсем бесстрашный, что ли? — Йонне, дарлинг, — Вилле растерянно моргнул. — Я теперь уже ни в чем не уверен. Йонне тогда ему все высказал: и как же раздражает его вечное присутствие, и что Вилле, должно быть, не замечает, но всегда забирает последнюю банку пива из холодильника, ну и хуй бы с ней, Йонне на пиво уже смотреть не может, но все равно как-то неприятно, да еще и резинки эти, тебе что, не рассказывали в детстве: не убий, не прелюбодействуй, не трожь шмот Йонне Аарона, ну еб твою мать. И Вилле бы в ответ вскинуться, сказать: ебаная ты истеричка, сходи голову проверь, а еще лучше загляни в чеки — кто тут все пиво оплачивает. И еще что-нибудь такое обидное добавить. Может, про блестки на его веках или про обгрызенный лак. Но Вилле сказал: понял-понял, прошу прощения. Вот резинка, с пивом решим, от присутствия моего, прости, не избавлю — возможно, это ты в прошлой жизни нагрешил и теперь отдуваешься. И смотрел он на Йонне еще так… без брезгливости или снисхождения. Как будто принял всерьез его крики. Резинку Йонне забирать отказался. Скривился: прикалываешься? На ней же твои волосы. Вилле пообещал тогда: куплю тебе новую, еще лучше. Какую хочешь: в блестках, в перьях, в слезах единорога? И не забыл, смотри-ка. Резинка была розовой и вырвиглазной — такой, как Йонне любил. Он подошел к нему, подумал: не рассыплюсь. Сказал: давай сюда. Вилле сполз ниже по дивану, освобождая место. Попросил: посиди со мной. Йонне пихнул его в плечо, потому что договаривались они совсем не так, но все-таки сел рядом. Он ведь уже решился поцеловать Вилле Вало. Поэтому, когда тот потянулся к его лицу, отвел выбившуюся прядь волос, спросил шепотом, едва слышно: можно я?.. — Йонне ответил “можно”, не зная даже, на что соглашаясь. К чему он вряд ли был готов, так это к тому, что пальцы Вилле Вало легко пробегутся по его затылку, скользнут вниз по шее, подхватят волосы — Йонне представил, как они должны ощущаться: пережженные, неестественно выбеленные даже на ощупь. Гранж. Вилле растянул резинку, собрал волосы в хвост. Пряди вытягивал так бережно, словно Йонне был фарфоровой куклой, у которой от неосторожного движения переломилась бы шея. Видел бы он, что Йонне творит по утрам с расческой, если засыпает с лаком на голове. Вилле сказал: так лучше. А то мешали. Мешали чему? Вот этому. Пальцы у Вилле были сухими, огрубевшими, с обгрызенными заусенцами, как, наверное, и полагалось легенде металла. А вот касались лица Йонне они удивительно ласково. И — несмело, будто спрашивая разрешения. И эта несмелость передавалась Йонне тоже, превращалась в дрожащие ресницы, в трепетное прерывистое дыхание. А ведь он никогда не робел — раздеваясь перед толпами до трусов, вылизывая пресс своих гитаристов во время гига, затаскивая в туалет случайного знакомого, на кого положил глаз в клубе. Наверное, дело в том, что те его не бесили. Йонне перехватил запястья Вилле, убрал от своего лица. Насладился непонятным выражением, промелькнувшим в его глазах. Это было приятно, почти как на сцене — видеть, как каждый твой жест провожают завороженным взглядом. У них и зрители были: Ларри давно уже оторвался от Кристуса и с хитрецой смотрел на их диванную возню. — Курить хочу, — сказал Йонне, крепче сжимая чужие запястья. Погладил выступающие вены, чтобы понял наверняка, чтобы почувствовал, что Йонне его не отталкивает, просто... Не понял. Нахмурился, посмотрел удивленно. Сказал: здесь же можно, вы же всегда... Йонне цокнул раздраженно — вот же долбоеб. Кивнул на Ларри. И взгляд Вилле прояснился, и появилось в нем его знакомое самодовольство. Сказал: согласен. Понял. Долбоеб. Йонне утянул его на улицу, к заднему входу. Поежился. Ночь оказалась холодной, пробралась сквозь его сетчатые кофты, отрезвила. Он смотрел на Вилле и пытался разгадать, зачем он такой. Тот молча курил рядом и не разгадывался. Йонне поежился снова. Вилле спросил: согреть? Распахнул объятия. Йонне сказал: не надо. Сказал: — Мне эта вся затея совсем не нравится. — А что так? Подумал: как же мне с тобой сложно. Про чувства еще разговоры все эти — никогда у него не получались. Да и не нужно было ему никогда. То, что сейчас перед ним стоял Вилле Вало, ничуть не облегчало Йонне задачу. Наоборот, Вилле был последним человеком, которому хотелось позволить увидеть свое мягкое, уязвимое нутро. Ну, может, предпоследним. Бармену из бара под домом Йонне доверял еще меньше. — Тебе вообще чего от меня надо? — он решил, что лучше сразу пойдет в наступление. А там, может, и соберется с мыслями, пока Вилле будет придумывать. — Это немного похоже на интервью. — Вилле прищурился, стряхнул пепел с сигареты. — Знаешь, из тех, где спрашивают: как вы понимаете любовь? Йонне шмыгнул носом, обхватил себя за плечи. Казалось, с каждой секундой вокруг холодело все стремительнее. А щекам было горячо, и в голове как будто что-то недоуменно звенело — ну какая еще любовь, ну в самом деле. — Мне надо, — продолжил Вилле, — ну, чтобы вот так протянул тебе сердце, сказал — смотри вот, какое тупое, но все твое, делай с ним, что хочешь. Будь моим соулмейтом, давай вместе растворяться в музыке и дрочить друг другу в ладошки до скончания века. И чтобы ты такой посмотрел радостно и сказал: а давай. Йонне невольно улыбнулся. Звучало неплохо. Отлично даже. Слишком хорошо, чтобы купиться. — Но это все опционально. Я не имею в виду, что обязательно должен тебе нравиться. Но мне кажется, что я немного все-таки да. Просто ты смотришь так, — ну, когда думаешь, что я тебя не вижу, — так, что просто пиздец. Я бы и не стал к тебе приставать, если бы ты не смотрел. Может, я и ошибся, конечно, и сам себе надумал. Ничего страшного, если что. Чем больше разбитых сердец, тем лучше для альбома. И подмигнул ему, засранец. Сейчас Йонне устроит ему альбом. Только взгляд у него был такой серьезный, ищущий, открытый. — Красиво, — сказал Йонне. — Романтично. Все, как в твоих песнях. Одно только не сходится. — Что? — Ты меня знать не знаешь. Какая любовь, какие соулмейты? Ну типа, чел… — не выдержал-таки, занервничал, полез за сигаретами. Вилле щелкнул зажигалкой. Йонне закурил, еще несколько мгновений смотрел на огонек перед глазами. — Я же понимаю, как оно было. Ты мой гиг увидел, а я там пол трахал, размалеванный еще весь, такое много кому нравится, я знаю… Только это там, на сцене. А про меня ты ничего не знаешь. И я бы трахнулся с тобой, честно, ты же охуенный. Только что-то мне как-то… Вилле хмыкнул, прикурил снова. На Йонне не смотрел — разглядывал мусорные баки на другой стороне улицы. Молчал. Йонне думал: сейчас он докурит и уйдет наконец-то, как я, наверное, и хотел. От этой мысли становилось еще холоднее где-то внутри и отчего-то хотелось тоскливо засопеть, и чтобы, как в каком-то фильме, все боги повылезали из машин и в последние минуты все вдруг стало хорошо. — Я знаю, — наконец сказал Вилле, — что у тебя аллергия на ту твою зеленую подводку. И ты звонишь бабушке после каждого гига. И не читал муми-троллей. Ну или притворился тогда, что не понял шутку про Снусмумрика. Вот это да, подумал Йонне. Как про подводку заметил только? Он ведь ей всего один раз накрасился, а потом, прорыдав пол-концерта, закинул Кристусу в косметичку. Тот, наверное, до сих пор ее не обнаружил. Что знал Йонне про Вилле? Вилле придерживал двери, подавал руки, помнил по именам весь персонал, замерзшим отдавал зонты, перчатки и последние рубахи. Вилле не мог пройти мимо книжного, не зацепив какую-нибудь книгу — про тоталитаризм ли, про архетипы в исландских сказках, или про последние приключения Бэтмена. Читал их за барной стойкой, делал пометки, надевал очки, когда уставали глаза. По вечерам морщился, массировал виски, прикладывался лбом к холодным бутылкам. И смотрел на Йонне. Всегда смотрел. И это, возможно, было не так уж мало. — Я улетаю завтра, — сказал Йонне, — мы все улетаем. — Япония, да, я помню. — Потом Аргентина. — Потом, наверное, Россия? — Сначала Мексика. Потом Россия, да. Он уже докурил и стоял сминал бычок в пальцах. На асфальт его бросать не хотелось, да и надо было за что-то держаться. Йонне и не заметил, как Вилле подобрался ближе, промурлыкал ему в ухо: — Если ты переживаешь, что запал я исключительно на твои прекрасные размалеванные глаза, то Ларри уже показал мне фото с вашей сентябрьской попойки. — Вот паскуда, — пробормотал Йонне. Лицо на тех фотографиях у него было красное и припухшее, а волосы так всклокочены, как будто про расческу он в жизни не слышал. Вилле приобнял его невесомо, не объятие даже — обещание. Спросил: оставишь мне свой номер? Йонне пожал плечами. Сказал: а если нет, то что? — Возьму билет на самолет. Полечу в Японию. И в Мексику. И в Россию, наверное, тоже. Представляешь эти заголовки: “из короля лав-метала — в группиз”? — И штаны мне стирать будешь? И резко втянул вдруг воздух — Вилле укусил его за ухо, а потом мазнул языком, горячо и влажно. Йонне хихикнул: понял, не наглею. Сказал: оставлю номер. Хотя идея с группиз звучит очень заманчиво. А затем наконец посмотрел на него. И пообещал: я сейчас тебя поцелую. И не успел сдержать слово. Потому что Вилле поцеловал его первым.