I. Незабудки
(Память) Он прикусывает губу и ждет, пока флорист составит букет. Он впервые покидает этот маленький, тихий клочок земли, который был всем его миром с того момента, как он, плачущий и крошечный, проснулся на руках у матери. Родители не станут его провожать. Не страшно. Некоторые их частички будут оставаться с ним до тех пор, пока он жив. Как морщинки в уголках его глаз, которые ему подарила мать. Как фиалки, высаженные его отцом, которые будут цвести у него под веками, прорастут сквозь белки́ его глаз. Он уже знает, что больше никогда сюда не вернется. . . . Он старается не замечать слез в глазах матери, когда голубой букет оказывается у неё в руках. Тяжело постоянно быть свидетелем маминых слез. Она плакала, когда поняла, что кошмары, которые он видел под своей кроватью, были реальными. Когтистые, отвратительные и жестокие. Она плакала еще больше, когда он проглотил один из них — свое первое проклятие, яблоко с гнилой сердцевиной. Она плачет, потому что он был ее красивым мальчиком, и всë в нем оказалось не так красиво, как она возможно думала. Выпутаться из еë объятий не сложно. Сугуру силен для своего возраста, он всегда был силён, и, похоже, никто из них не хочет прилагать особых усилий, чтобы держаться друг за друга. На рукавах его рубашки нет складок. Никаких мокрых пятен, как будто она и не плакала. Он отстраняется. Она позволяет ему. — Всё будет хорошо, Сугуру. Береги себя. Отец вообще ничего не говорит. Его глаза, как и глаза Сугуру, не отрываются от цветов. Первого и последнего подарка.II. Нарциссы
(Новые начинания) Очень тепло, несмотря на серое, хмурое небо за окном. Он передвигает очередную тяжелую картонную коробку в угол комнаты, и она присоединяется к своим собратьям, обозначая его будущее жильё, которое сейчас представляет собой тесную, скудно обставленную комнату общежития с узкой кроватью и единственным столом. Он оглядывается, и в его груди начинает неуверенно расцветать тепло, незнакомое и обнадеживающее. Он впервые переезжает в новый дом, пускай это всего лишь комната в общежитии. В этот раз он чувствует, что у него теперь есть надежда. Может быть, ему больше не нужно продолжать убегать. . . . На общей кухне он раскладывает свои столовые принадлежности, аккуратно завёрнутые в старые газеты, когда они попадаются ему на глаза. Они стоят в потрескавшейся керамической вазе — одновременно до странного неуместные и в то же время поразительно красивые — и белеют на солнце. Несмотря на свирепую жару, они совсем не увяли, гордо воззрившись на него в ответ на его взгляд. Их светлые лики обращены к маленькому окну, словно они и́здали слышат приближение дождя. Словно они испытывают жажду. Он не знает, кто их сюда поставил. Может быть, тот другой первогодка? С глазами, высеченными из бриллиантов и летнего неба? Хм. Он не похож на человека, который любит цветы, но... Сугуру ведь действительно ничего не знает об этом парне, не так ли? И он определённо не должен никого судить, даже если этот кто-то ведёт себя так же отвратительно, как тот мальчишка. Сугуру стоит у раковины, позабыв о посуде, рассеянно поглаживая кончиками пальцев лепестки нарциссов.III. Мимозы
(Настоящая дружба) Лепестки беспорядочно разбросаны вокруг него. Они лежат у его ног и липнут к волосам, когда он склоняется над ними, сосредоточенно нахмурив брови. Целый ворох цветов. Одни бледно-белые, другие светло-розовые, третьи оттенка падающего на них солнечного света — их почти прозрачные лепестки бликуют, словно крошечные зеркальца. Ещё парочка гнездится у него на ладони. Такие нежные. Слепит яркое солнце, а прохладная зеленоватая вода маленького ручья — скорее дренажного канала, чем ручья в этом оживлëнном городе — сверкает звездами с глади своей поверхности. Он не отводит глаз от цветов, бережно проникая иглой в раскрытую сердцевину одного из них. . . . Он осторожно кладет небольшой венок из мимозы на мягкие белые волосы Сатору. Он выглядит очаровательно, словно какое-то потустороннее существо, удивленно моргающее в медлительном медовом зное дня. Затем Секо, которой принадлежала эта блестящая идея и из-за которой Сугуру целую вечность плел цветочную корону, делает снимок, громко смеется, и чары разрушаются. Сатору отталкивает его, ругаясь, и Сугуру со смехом откидывается назад. Сатору с мрачными причитаниями срывает цветы со своей макушки. Кошмар, думает Сугуру. С ними он выглядел очень красиво. Проклятие Особого Уровня не смогло бы вытянуть из него это признание. Неделю спустя он роется в ящике стола Сатору в поисках зажигалки, которую этот придурок продолжал воровать, несмотря на то, что ни разу в жизни не курил, — когда его рука находит что-то мягкое среди странной, увлекательной и слегка тревожащей коллекции вещей, которые Сатору там хранит. Сугуру хмурится и вытягивает неопознанный предмет. Это венок с прошлой недели, теперь он увядший и мертвый. Сугуру вздрагивает от ощущения лепестков, ломких и потемневших из-за удушающей жары и времени. Их аромат исчез, сменившись слабым запахом травы и разложения. Затем, поскольку его зажигалки нет в ящике стола Сатору, Сугуру приходится делать то, что у него получается лучше всего. Он отправляется на поиски своего надоедливого, бесящего лучшего друга. Уходя, он забирает с собой сгнившие мимозы. Он выбрасывает их, потому что Сатору никогда этого не сделает. Этот идиот всегда забывает избавиться от вещей, которые испортились.IV. Подсолнухи
(Верность, обожание) Уже конец лета. Солнце — угасающий огонь, растворяющийся в розовых, желтых и оранжевых цветах. Он сидит во дворе под увитой плющом нишей, каменная скамья приятно холодит кожу. Он прислоняет голову к лозам и смотрит на угасающий свет. Птицы, скрывающиеся в кронах деревьев, поют ему последние песни. Скоро они стихнут тоже. Перед ним поля подсолнухов, больших и раскачивающихся, тянущихся настолько далеко, насколько видит глаз, сливающихся с ярким горизонтом. . . . Они сидят плечом к плечу, их лодыжки соприкасаются, когда Сатору издает взволнованный звук и толкает его в плечо. Это напрягает. Сатору никогда не волнуется. — Хочешь, сядем туда? — Мы раздавим цветы. — Не раздавим. Сатору уже тянет его за руку. Они устраиваются среди цветов, садятся, скрестив ноги, на кошенную траву. Подсолнухи возвышаются над ними, едва касаясь их плеч. Некоторые из них, словно ребячась, щекочут Сугуру за ушами. Приятно быть спрятанным от всего вот так. Он хотел бы продлить это мгновение, рядом с Сатору, в ожидании, когда загорятся первые звезды. Рядом с Сатору, который занимает так много места, куда бы он ни пошел, и который все еще изо всех сил пытается выкроить себе местечко между плечом и шеей Сугуру. Дурак, с нежностью думает он. Это место создано для Сатору. Он пододвигается к нему, пока их мизинцы не соприкасаются, и пока глаза Сатору, оттенка колокольчиков, не зависают, как звезды, в его периферийном зрении. Подсолнухи шепчутся между собой, склонив друг к другу жёлто-оранжевые головки. Сатору что-то говорит. Сугуру склоняется, пытаясь услышать его сквозь разговоры цветов. — Сугуру... Еще один вечер подходит к концу.V. Голубые розы
(Достичь невозможного) Ему всего семнадцать, и он в ужасе, и ужас этот на грани невозможного. Выше всякого понимания. Оглядываясь назад, он видит, что это чувство было отчётливее всего. Страх. Он был напуган. Ужасно напуган. Как боится и сейчас, но это своего рода облегчение — чувствовать что-то после столь долгого отсутствия чувств. Теперь боль камнем застряла в горле, а сердце колотится так громко, что он уверен — его можно услышать сквозь уличный хаос. Он закрывает глаза, пытаясь вспомнить губы, прижимающиеся к его шее и над сердцем; тонкие пальцы, прикасающиеся к его бëдрам. Он вдыхает, но не чувствует запаха цветов. В нëм больше нет для них места. И кроме того, вырастут ли цветы, не утонув во всей этой крови? Только бензин и дым, и пот от его одежды и от тысяч тел, бездумно проходящих мимо, не замечающих, как здесь, на многолюдной улице, наступает конец света. Он, засунув руки в карманы, ждёт, когда появится знакомая вспышка белого и голубого — единственных цветов, оставшихся в мире, окрашенном в серый и красный. Толпа его не смущает. Ему не нужно открывать глаза. Он распознает присутствие Сатору вслепую. Во сне. При смерти. На краю света. . . . Мимико спит у него на плече, обняв его за шею. Ее кожа горячая, горячая после последнего кошмара. Она не заснёт, если он ее уложит. Он пытался трижды, и каждый раз она просыпалась в слезах. Сатору тоже однажды заболел, когда они были первокурсниками и почти не разговаривали друг с другом, если не считать язвительных замечаний во время спаррингов. И все же, когда Сатору не спал всю ночь в лихорадке и бреду, он не хотел отпускать руку Сугуру. Утром, когда он открыл глаза, Сугуру все еще сидел у его кровати, и в небольшом пространстве между ними спала дружба. Новорожденная. Хрупкая. Мимико внезапно напрягается у него на руках. Ей снится очередной кошмар. Они часто случаются. Рука Сугуру в привычном ритме поглаживает напряжённую линию ее спины, пока она не расслабляется. В его груди когда-то был сад, в нём росли розы когда-то. Каждая из них — голубая. Каждая благоухала ароматом мечты. Все они были посажены одной парой рук, ими же ухожены, ими же политы. В их отсутствие розы всё вяли, вяли и вяли, пока Сугуру не пришлось вырвать их с корнем. Когда руки вернулись за голубыми розами — осталась лишь одна. И Сугуру сохранил её для себя. Как он мог не сохранить единственное напоминание, что когда-то он был человеком, достаточно любимым и достаточно любящим, чтобы сидеть у чужой кровати всю ночь, ухаживая за новорожденной дружбой, которая позже вырастет в цветущий сад, полный невероятно голубых роз? Он укачивает Мимико на руках, когда она снова начинает ерзать. Голубых роз не существует. Может быть, поэтому единственное, что он до сих пор хранит, единственная драгоценная вещь, которую он больше не смеет называть своей, все ещë жива и всё ещё дышит среди кровавых обломков внутри его ребер.VI. Желтые камелии
(Тоска) Оранжерея великолепна в час полудня — уединенный очаг тепла и света в морозных объятиях декабря. Руки человека, чья молодость была отравлена врожденной неспособностью сохранять красоту в первозданном виде, никогда не переставали взращивать жизнь в самых бесплодных местах. Какая ирония. Пока его внутренности представляют собой гнойный темный сад, наполненный гнилыми дырявыми фруктами, эта оранжерея цветëт, за ней ухаживают руки, что никогда не забывали дни, которые он проводил, согнувшись рядом со своим отцом в их маленьком саду на заднем дворе, вскапывая морковь и репу. В этом месте в основном цветы, потому что цветы необходимы ему больше всего. Не для эстетизма. Просто практичность. Они приятны глазу, и девочки обожают проводить время здесь, но он выращивает их для одной единственной цели. Даже спустя долгое время, он всё ещё не привык к рукам Нанако, ухаживающим за его волосами. Она расчесывает его со всем терпением и любовью преданного ребенка, пока Мимико сидит у его ног и рассеянно вертит в руках свою куклу. Они заботятся о нём. Обе. Прошло достаточно лет, чтобы ему перестало казаться, что руки в его волосах вдруг стали больше, сильнее. Готовые игриво дернуть за темные пряди, если он не будет спокойно сидеть на месте. Не прошло и года, чтобы он забыл это чувство, это желание услышать громкий смех позади себя. Пройдет достаточно жизней, чтобы избавиться от страстной тяги оборачиваться и видеть каждый раз глаза, такие голубые, что невозможно воссоздать в мечтах. Он переворачивает страницу, лениво скользнув взглядом туда, где стоит букет. Он чувствует, как девочки смотрят туда же. Когда они были младше, их одинаково очаровывал каждый букет, они с любопытством тянулись к цветам, пока он осторожно не поднимал их, тихо говоря: — Нельзя. Это подарок. Ты можешь играть с другими цветами из оранжереи, хорошо? Сейчас, почти десятилетие спустя, их любопытство почти не угасло. Они больше не тянутся к цветам. И вопросы у них теперь другие, сменяющие друг друга, как цветы в каждом новом букете. Колокольчики в первый год. Белые тюльпаны на третий. Нарциссы на следующий. Затем розовые и белые розы. Красные с душистым горошком и веточками гвоздики на восьмой год. И... — Желтые камелии в этом году, да? — спрашивает Нанако, взяв на себя инициативу. — Они очень милые, Гето-сама, — мягко добавляет Мимико. — Спасибо, Мимико. Он чувствует, как они обмениваются взглядами, пытаясь решить, кто спросит о том, о чëм, как он знает, им так не терпелось спросить последние несколько лет. Нанако опускает расчёску. Напряженная, как кошка, идущая по краю раскаленной жестяной крыши, она спрашивает: — Эм... для кого они, Гето-сама? Мимико чуть смещается, чтобы посмотреть на него с пола. — Ничего страшного, если ты не хочешь нам рассказывать. Просто... ты составляешь по одному букету каждый год, поэтому мы подумали... Сугуру мягко закрывает книгу. Он смотрит на одну и ту же страницу уже больше часа. Он думает, как лучше объяснить им, почему он это делает. Для кого. Ведь есть же у него какая-то цель? Если он скажет им, возможно, они подумают, что это искупление. Но это не так. Не тогда, когда Сатору простил бы его в мгновение ока, если бы Сугуру когда-нибудь решил извиниться. Но он так не поступит. Он не считает себя достойным этого прощения, несмотря на склонность Сатору в акте саморазрушения цепляться обеими руками за умирающие, разлагающиеся вещи. Причина проста. Он делает это, потому что выбрал уйти, несмотря на то, что знал, что никогда не сможет перестать любить. Он делает это, потому что будет любить этого человека до самой смерти, и если единственное, что он может сделать сейчас — оставить цветы у его порога, то он будет делать это до того дня, когда Сатору, наконец, не придется его убить. Он делает это ради любви, ради Сатору — единственного в мире, от чьих рук он не против умереть. И у него не найдется слов, чтобы объяснить это своим девочкам, не разбив им сердца. Он уже слишком многое сломал в этой жизни. Всё самое важное, по правде говоря. — Они для моего лучшего друга. Сегодня у него день рождения, и он всегда любил цветы.VII. Белые хризантемы
(Правда, горе) Когда ты мертв, время идёт совсем по-другому. Точнее, оно вообще не идёт, когда ты мертв, а твое сознание заперто в собственном теле. Теперь он даже не знает, можно ли называть существо, облачённое в его тело, как в маскарадный костюм, паразитом, когда Сугуру всё ещё не может покинуть его. И поэтому он остается здесь, дрейфуя между сном и бодрствованием, заключенный в ловушку собственного мозга. Не его. Уже нет. Он мало что помнит с тех пор, как это... это... что бы это ни было, оно поселилось в его голове. Стало двигать его телом, как марионеткой с невидимыми нитями. Он знает его имя. Он знает его голос. Это бормотание, которое он игнорирует большую часть дней. Ему приходилось слушать его весь год. Он тщательно пресекает любые эмоции, которыми оно может питаться. Он не знает, есть ли от этого какая-то польза. Спи, приказывает оно, и Сугуру повинуется, растворяясь в блаженной, темной пустоте своего украденного разума. Там, застрявший в небытии, лишенный возможности действовать, мыслить и чувствовать, он наблюдает, как это тело, когда-то принадлежавшее ему, действует, думает и чувствует. Это не его действия. Не его мысли. Не его чувства. За прошедший год цепи сковывали его всë крепче с каждым днем. Каждое его движение, даже самое незначительное, было пресечено этим украденным телом. Паразитический разум видит всë глазами Сугуру, слышит всë его ушами, заставляя двух его дочерей сотрудничать с оболочкой, которая, как они знают, ему не принадлежит. В этом его девочки похожи на Сатору. Неспособные похоронить мертвых. Цепляющиеся за его труп. Ему хочется кричать, когда желание исчезнуть становится таким ужасно непреодолимым. Он так устал. Почему он не может просто умереть? Шепчет ему паразит, вязко и лукаво, усыпляя его. Просто спи. Так намного проще, правда? И Сугуру, обессиленный, повинуется. . . . Цветочный магазин находится в тихом пустынном уголке в конце переулка. Мирное утро гудит песней цикад, дорога с одной стороны обрамлена несколькими десятками крон деревьев, переливающихся зеленым и золотым. Колокольчик музыкально звенит, когда дверь открывается ещё раз, и Сатору выходит из магазина. Его высокая фигура внушительно контрастирует с мягкими, ленивыми росчерками дня. Шарф развевается на ветру, линия рта мрачно сжата, что кажется неуместным на этом вечно веселом лице. Его глаза — осколки льда. Похоже, он плохо спал последнее десятилетие. Он выглядит так, будто каждая улыбка теперь требует огромных усилий. Он держит букет белых хризантем на сгибе локтя. Сугуру рассмеялся бы, если бы не был в ужасе. У него даже могилы нет. Что Сатору вообще собирается с ними делать? Паразит, тем не менее, в восторге, наблюдающий из-за шероховатого ствола одного из кленовых деревьев. — Ах, теперь всё понятно... Понятно что? — тут же бросает Сугуру, пытаясь казаться беспечным. Если бы сейчас его сердце принадлежало ему, оно бы его выдало. Если бы его голос принадлежал ему хотя бы на одну секунду, он бы— — ...всё оказалось намного проще, ха? Похоже, мне в итоге не придется слишком стараться! Нет. Нет. Паразит, равнодушный и невозмутимый, продолжает размышлять, наблюдая, как Сатору уходит, баюкая свои цветы, словно младенца. Шарф развевается позади него, как сигнальный флажок, копна его белых волос похожа на сияющий ореол в свете солнца. — Это всё очень мило, ты так не думаешь? Сильнейший в мире маг. Как к лицу ему траур... Заключенный в собственном разуме, Сугуру вскипает.VIII. Цветение вишни
(Возрождение, обновление) В марте он читает в своей квартире один, когда у него в кармане телефон издает звук уведомления. Сигнал повторяется еще дважды, прежде чем он вздыхает, откладывает книгу и вытягивает телефон. <Праздник цветения сакуры.> <Уэно Парк.> <23:00> Он улыбается и печатает ответ. <Разве ты не был в Киото?> Уведомление приходит почти сразу, как только он нажимает «Отправить». <Уже закончил. Зайду позже.> Он закатывает глаза. <Сатору, пожалуйста, прекрати говорить так, будто это не твой дом, и ты не живёшь здесь.> Он делает что-то подобное иногда. Отправляет Сугуру странные вопросы, вроде: <После обеда у тебя или у меня?> Всë это крайне очаровательно и до абсурда мило, потому что слабость Сугуру — находить милой каждую глупость Сатору. Но дразнить его, чтобы вывести из себя, всегда было большим искушением. Конечно же, через несколько секунд приходит ответ. <Грубо!> А потом, <(; ﹏;)> Сугуру запрокидывает голову и смеется. . . . — Как поездка? — Слишком долгая. Одиноко без тебя. — Ты же знаешь, что мое присутствие там не будет радушно принято. — Не понимаю, почему это проблема. — Я уверен, многие с тобой не согласятся. — Отлично, — грозно говорит Сатору, целуя его в лоб. Прямо над шрамом. — Это еще одна причина пойти вместе. Мы пугаем людей. В самом разгаре марта цветущие вишневые деревья полыхают свежей, пышной зеленью. Маленькие изящные цветы, кажется, окрашивают даже ночное небо в яркий розовый оттенок, а каждый из прудов в окрестностях этого обширного парка мерцает под луной таким же бледным цветом фуксии. Душистый воздух наполнен пением судзумуси; их голоса громкие, ясные, похожие на трель колокольчика, красиво отдающие эхом в вязкой, благоухающей атмосфере. Каждая из темных изогнутых ветвей деревьев тяжелеет от густых, обильных соцветий, розовых и белых, и нежно-малиновых более темных оттенков с пятнистой сердцевинкой. Словно для того, чтобы облегчить бремя нагруженных ветвей, ветер небрежно дует сквозь полные кроны, и лепестки срываются, падая на мягкую траву, похороненную под сугробами розового дождя. Одно из деревьев, самое большое среди своих сородичей, радостно покачивается под игривым ветром, роняя свои лепестки на две склоненные головы — темную и светлую, — купая их в снегопаде розовых и белых цветов. Это место у озера открывает им лучший вид на весь парк Уэно. К полуночи он почти пуст. Сугуру зачарованно наблюдает за карпами, плескающимися в кристально чистом озере, за их оранжевыми и красными полосками, переливающимися в свете луны. Они сидят в тени этого самого большого, обильно цветущего дерева, на траве, усеянной пригоршнями лепестков. Это красиво, но ничто, живое или мертвое, не может передать, насколько здесь прекрасен Сатору. Как и везде, но здесь — особенно. Особенно сейчас. Сугуру держит между пальцами лепесток, который снял с пушистых белых волос, а пальцы Сатору рассеянно скользят по стежкам его шрама, как будто это что-то прекрасное, а не причина, по которой он едва не умер. Он сам не может смотреть на него большую часть времени, но Сатору обращается с ним так же, как и с каждой частичкой Сугуру. С любовью. С преданностью. Будто возносит молитву. — Это боевой шрам, — любит он говорить всякий раз. — Знак того, что мы с тобой сильнее смерти. Нет ничего, с чем мы не смогли бы справиться вместе. Сугуру до сих пор думает, что это увлечение болезненно. Сатору всегда быстро поправляет его: — Это романтично, Сугуру. Романтика. Теперь он держит лицо Сатору между ладонями, привлекая к себе его внимание. Сатору с готовностью смотрит на него, его глаза невероятно голубые, он улыбается шире, чем Сугуру когда-либо помнит. Он не лгал, когда говорил, что этот мир — не то место, где он мог бы улыбаться от всего сердца. Но Сатору всегда был не совсем от мира сего. И его любовь всегда была тем, что не может принадлежать ни одному миру, известному людям и даже богам. Тем, над чем даже смерть не имеет власти. Тем, что способно на удивительные, невозможные вещи. Такие как: Возрождение. Он сжимает щеки Сатору ладонями. Сатору позволяет ему, слегка напоминая оскорбленного кота все две секунды до поцелуя. Или как: Красная нить судьбы, перевязанная им точно в том месте, где когда-то ее обрезал Сугуру. Идеальный, крепкий узел. Неуязвимый. Руки Сатору нежно обхватывают его затылок, пальцы путаются в темных волосах, когда он наклоняет голову, чтобы углубить поцелуй. Или даже как самая чудесная из всех невозможных вещей, которые он делает так же легко, как дышит: Заставляет Сугуру улыбаться. «...Мне нравится твоя Вечность, она похожа На ласкового питомца. Похожа на поцелуи, Сладкие и нежные. Похожа на синяк, который Расцвёл у меня на коленке, когда Твой голос сразил меня. Но не волнуйся, я поднялся и прошел Десять кварталов, И к тому времени я был на полпути домой. Я сбил свои колени до синяков, Когда полз, весь в ссадинах, К тебе, желая цветов, И вечность, вечность, вечность Скользить по холодному винилу автомобильного сидения, Твои бледные руки На моих обнажённых бедрах, Такую Вечность я хочу, и кто бы знал, что Бывает так много разной Вечности? Твои руки На моих бледных Бедрах, оставляющие синяки, И если бы ты сказал Цветы и сказал Вечность, Мы могли бы воздвигнуть навсегда Что-то вроде постели, Завтрака, и обычного Дня, и я Всегда смотрел бы по ту сторону стола На тебя, Чтобы согреть глазные яблоки в твоих ладонях. Мое лицо цвело бы Для тебя каждый день, чтобы, когда мы Умрём, розы прорасли Сквозь наши глотки». Кейт Марвин