1984 год.
Он называет себя "Глэм". Всеми брошенный, обиженный и истерзанный жизнью монстр, чье имя граничит между психушкой и колонией. Ди впервые увидел этого ребенка на пороге медицинского отделения. Благо, успел отнести коробку с посудой в кабинет, иначе непременно выронил бы её. Мальчишка был растрепан и всем своим видом походил на зверенка больше, чем на человека. Быть может, Ди пробил бы леденящий душу ужас меньше, если бы Глэм орал во всю глотку, плакал или отбивался. Но Глэм улыбался. Безумно. Безнадежно. А глаза — два шара. Большие то ли от страха, то ли от влияния препаратов. Настоящий монстр, с которым ни один человек не справится. Но Ди привык работать с тяжелыми детьми. Пусть даже малолетних поджигателей у него еще не было. Месяцы адовой работы начались в марте. Снег потихоньку сходил с асфальта, снежинки таяли под тёплыми лучами солнца. Весна приходила быстрее, чем в прошлый и позапрошлый год. Шумные ручейки, подснежники и теплые дожди потихоньку брали своё. Третьего марта Ди проснулся не от запаха кофе, не от пения птиц под окном, как хотелось бы, а от звонка. Испустив серию матов, он вытянулся на кровати и выполз из-под бежевого пледа, чтобы потом споткнуться об него. Телефонная трубка висела в коридоре. Ди напрягал глаза, чтобы из-под пышных светлых кудрей высмотреть дорогу через готический интерьер. — Блять... — Ди снял трубку. Его тон был самым неприветливым, каким вообще мог быть. — Чё? Голос был почти шипящим и злым. Ещё и патлы лезли на лицо, как гнездо, которое предварительно разворошили. — Помнишь того ребенка? Ну который у нас сейчас в обезьяннике? — Вялым голосом спросил Алан по ту сторону. Ди скомканно угукнул. — Короче мы пытались его выпустить и подобрать психиатра, но он молчит и не заговаривает ни с одним из них. Нет, он типа не может говорить, немой же. Я имею в виду, что он всех их игнорирует. Может, ты...? — Я? У меня отпуск. Ты разбудил меня в семь утра. Почему я должен брать на себя эту ответственность? Этот ребенок — самая настоящая заноза. Столько бумажной работы я даже в кошмарах не видели. Вы знатно охренели. — Тем не менее лишняя поддержка не помешает. Приезжай, а? Выручи. Только оденься по-рабо... — Вызов оборвался. Сквозь сонную пелену Ди отправился одеваться. Он молился, чтобы за это издевательство ему хотя бы доплатили. К его огромному сожалению ничего из официального у него не оказалось. Костюмы были после стирки и сейчас висели на сушке. Ди несколько секунд просто стоял посреди комнаты, а потом сделал несколько тяжёлых шагов, надел черную рубашку и красный пиджак под цвет штанов. Не самый лучший внешний вид для психиатра, но либо так, либо идти в трусах с черепами. Ди даже не стал скрывать свой маникюр. В конце концов, Алан сам виноват, что позвонил в такой ранний час. Вот пусть теперь краснеет за внешний вид своего товарища. Перед тем, как покинуть дом, Ди бросил взгляд на сервис чашек и кружек, которые еще Бог знает когда должен был завести на работу, а точнее, в свой кабинет. Уж очень приятно ему было пить чай или кофе в перерывах между утомительной рутины. Захватив коробку, Ди вышел на улицу. На улице было тихо и на редкость спокойно. Ди с наслаждением втянул утренний воздух, который ещё не успел пропитаться вонью выхлопных газов. Ветер не доносил до ушей чью-то ругань в миксе с талантом уличных музыкантов. Ди с отголосками тоски бросил взгляд на то место, где обычно играла на скрипке юная дама, увлекая разгневанных простолюдин в свою дивную мелодию. Увы, сегодня улочки тонули в немом спокойствии, которое иногда нарушало щёлканье камней под ногами Ди. Его настроение вмиг подскочило до небес. Сердце участило ритм при виде тоненькой фигурки, что бодро выскочила из промежутка между домами. Черные, как ночь волосы волнами растекались по ее плечам и поцарапанному футляру со скрипкой. Под полукруглыми бровями прятался лукавый, зоркий взгляд. Девушка легким движением достала инструмент и провела по нему смычком. Тогда все остальные звуки для Ди стихли. Он перестал думать о дурацкой работе, болячках и вообще обо всем мире. Все внимание захватила завораживающей красоты мотивы скрипки. Также прекрасна была и владелица этого восьмого чуда света. В черном платье, аккуратном, белом пальто и красными губами. Маленький серебряный кулончик, который Ди заметил еще месяцем ранее, раскрывал тайну ее имени. Лиф. Времени слушать больше не было. Ди отправился на работу, но влюбленная улыбка еще долго оставалась у него на губах. Вся эта история с малолетним поджигателем заварилась ещё в конце зимы, когда как на сегодняшний день календарный лист показывал девятое марта тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года. Седьмого февраля работа Ди с нужными бумагами прервалась нежеланием выпить свежего кофе, а с деликатного стука. Обычно так стучат клиенты или потенциальная заноза в заднице. Ди ровным голосом отозвался со стороны своего стола: — Войдите. Во мрак кабинета ворвался луч света, искаженный высоким силуэтом. Галантный мужчина лет тридцати восьми оглядел стены, обвешанные благодарностями и грамотами, а потом по коллекции кактусов. — Добрейшее утро, мистер. Простите за вторжение. Я не слишком грубо к вам зашёл? Дело срочное и не требует отлагательств, — блондин с зачесанными волосами устроился на стул, чтобы видеть психиатра. Ди сидел в кресле с черной обивкой. Собственно, довольно много предметов тут выглядели мрачно до той поры, пока над головой не загорится свет. Мужчина с моноклем (как старомодно) приветливо улыбался и украдкой оглядывался. Зеленый костюм высокого качества выдавал в нем богатого интеллигента. — Я вас слушаю. — Наслышан о вас. Дэниэлс? Как приятно. Мое имя Самаэль Швагенвагенс. Давайте без формальностей. — Приторная улыбка отталкивала. Ди подавил презрение, чувствуя фальш. Тем не менее, протянутую руку он пожал. Пальцы Ди "зазвенели". Его галантная рука была украшена кольцами и маникюром. Как оказалось, этот мужчина интересовался талантливыми специалистами Темплейта, откуда Ди и был родом и куда его отдел планирует перебираться в этом году. Самаэль очень настойчиво предлагал выпить кофе и поболтать о сотрудничестве. Ди решил выслушать его, а потому не обратил внимание на какую-то возню в холле где-то за стенами психиатрической больницы. Ничего интересного Самаэль в итоге Ди не предложил. Жаль, потому что потратил драгоценный час вместо того, чтобы посидеть в баре со своим братом перед отъездом. С Хэви пришлось пересечься непосредственно на вокзале. — Ты вернёшься же в свою клинику? — Полюбопытствовал брат, бросая взгляд на леди, которая раздавала газеты посреди улицы. Кивнув ей, Хэви взял газету и распахнул её с характерным хрустом. Они с Ди одновременно улыбнулись от приятного запаха газетной краски. — Планирую. Поработаю в Сенвол-Крус месяц-другой и снова всем отделом переберемся в Темпелейт. А пока я хочу устроиться и заработать имя. Последовал кивок. Хэви без предупреждения схватил тяжёлый чемодан брата и запрыгнул в поезд. Его длинные рыжие волосы колыхнулись и едва не ударили Ди по лицу. А потом стало известно, что в тот день, когда Ди увел новый знакомый отведать свежего кофе, в клинику притащили накаченным снотворным ребенка. Сведений о нем было немного, но и их было достичь, чтобы поставить на ребенке клеймо дьявола. Ди даже слышал несколько суеверий о том, что сам бес овладел этой маленькой душой. Неизвестно. Ко всему прочему, этот мальчишка все наровился удрать. В день, когда Ди согласился с ним работать, была зафиксирована почти удачная попытка удрать. Глэма в клинику возвращали санитары. — Итак? — Ди подкрался к своим коллегам. На него обернулись и сразу же сморщились. Их лёгкое замешательство легко объяснялось совершенно нерабочим видом Ди, который хоть как-то смягчал белый халат. — Ты собираешься говорить с ним так? Голос Алана звучал с лёгкой ноткой укора, когда он смотрел на ногти Ди и его растрёпанные, кудрявые волосы, которые золотистыми кудрями разваливались по спине. — Говорить? Ты не предупреждал, что мне нужно будет вести полноценную работу с этим ребенком. Как его зовут? — Себастиан. — После недолгой паузы раздумий Алан сказал снова. — Я думал, это очевидно. Ди завис. Он медленно и раздражённо потёр пальцами переносицу, сдвигая с носа прямоугольные очки. — Я был сонным и совершенно не смыслил ни в чем, что ты вещал. — Ладно, приведи себя в порядок. Сейчас этого дьявола приведут к тебе. Ди вздрогнул и отпрянул, растерянно и неряшливо собирая кудри в пучок. — Всё больше и больше сюрпризов. Ты не перестаешь меня удивлять. — Прекрати шутить и приведи себя в порядок. С этим ребенком ещё ни один психиатр не смог поговорить, — эта фраза отразилась эхом по пустому коридору и пробежала по стенам. Ди с минуты стоял молча, раздумывая о том, что только что услышал. — С чего ты взял, что я стану исключением? — Перед тем, как услышать ответ, Ди прошмыгнул к себе за дверь, чтобы оставить на столе коробку. Руку, на самом деле, уже отваливались. — Ни с чего. Просто ты последний, кто ещё не успел с ним поговорить из-за своего отъезда. Поэтому... В этот момент по лестнице раздались размеренные, медленные шаги, потом резкое шарканье, которое оборвалось также внезапно, как и зазвучало. Два санитара вывели в общий коридор растрепанного мальчика лет двенадцати. Враждебный взгляд пробежал по стене, врачам и, в конце концов, остановился на психиатре в красном костюме, рабочий вид которому придавал только болтающийся из стороны в сторону халат. Прищуренные глаза приоткрылись. Ди показалось, что Глэм смотрит ему в душу. Зрительный контакт длился всего несколько секунд. Взгляд пациента был вовсе не детский, словно внутренне он прожил несколько тысячелетий. Ди не осознал тогда до конца, насколько будет тяжело.***
1984 год. Пробуждение
Адское пламя охватывало идеальную отделку стен, створки окон и отвратительные занавески, которые Себастиан до тошноты ненавидел. Где-то вдали слышался вой. Может, собаки, а может кого-то из обитателей дома, кто успел осознать свою учесть на болезненную смерть. Себастиан с широко распахнутыми глазами смотрел, как перед ним рушится тюрьма, которую ему приказывали называть домом все двенадцать лет его жизни. Вот теперь все кончено. Вот теперь никто не будет ему приказывать. Вот теперь никто не скажет Себастиану, что он — отродье дьявола, свалившееся на голову своим родителям. Кое в чем они все были правы. Нет, не в том, что Себастиана породило чистое зло. Это отец понял лишь сейчас, умирая в дыме и страхе. Он однажды очень четко подиетил, что его сын — наказание. Да, наказание. Глэм — его наказание. Демон, который явился на землю, чтобы заставить очередного грешника давиться плодом своих грехов.Разве моя вина в том, что мать-природа не подарила мне голос? Разве моя вина, что вы не смогли разглядеть во мне что-то помимо моего диагноза? У меня две руки, две ноги, красивый почерк, хороший слух. Я ведь не так плох! Многие мечтают о тех способностях, которыми я наделен.
И ко всему прочему, меня выбрали, чтобы я страдал лишь от немоты. Этот мир несправедлив. Ненавижу этих людей и их пустую болтовню. Я хотя бы не скажу лишнего, в отличие от них. Идиоты! Разве то, что я меня лишили возможности сказать лишнего — не дар?!
Глэм смотрел, как в огне исчезают очертания предметов в комнате Лидии. Идеально выглаженные шторы, которыми она всегда закрывала окно от луны, стали ее последним наслаждением перед смертью. Если бы не этот обрубок ткани, может, она смогла бы выпрыгнуть в окно, но запуталась в последний момент. Это стало ее смертной печатью. Глэм не сомневался, что она проснулась самая первая и отчаянно рвала глотку, чтобы позвать на помощь. Глэм слышал, как срывается ее голос.В чем же я был так много лет виноват, что вы ненавидели меня, как последнюю мразь? Теперь, по крайней мере, вы имеете на это право. Пришла моя очередь не слышать вас. Горите. Горите. Горите!
Матери он не слышал. Ее сон не отличался чуткостью, поэтому ей повезло больше всех. Она не так уж сильно мучилась. По правде говоря, Глэм слегка грустил, потому что они не попрощались. Только то, что он больше не получит от нее чай в красивой, бежевой чашечки в блюдце, оставляло на ледяном сердце печать. Это было меньшее, чем Себастиан дорожил даже после сдвинутого рассудка. А вот отец... Глэм искренне разочаровался, когда не расслышал среди воя пожарных и полицейских машин его крика. Старый ублюдок заслужил умереть от рук горя своего творения. Глэм шел к этому шагу безумно долго. Застывшая на губах улыбка психопата была вырезанным невидимым ножом клеймом, которое создала его семья.1981. Зарождение
Себастиан с молчаливой завистью смотрел в окно, где резвились и кричали другие дети. Каждый из них звучал по-разному: у девочки с косичками был крикливый, высокий голос, который даже немного раздражал уши. А пухлый мальчик говорил робко, бормоча. Это придавало им всем индивидуальности, которой Себастиан был лишен.Почему это так странно? Интересно, когда они думают, они думают своим голосом. А я не знаю, чьим голосом я думаю. Он был бы таким же в жизни?
Себастиан сполз со стула. Топая, он побежал по коридорам, хотя знал, что бегать запрещено. Но ему так хотелось расспросить отца! В душе робко выжидала надежда на то, что ему дадут внятный ответ и, в кои то веки, уделят внимание Хотя бы немного. Себастиану не нужно было много. Отец как раз стоял возле двери своего кабинета. Услышав приближение сына, Густав повернул вбок голову, выгибая бровь. — Что тебе нужно? Себастиан остановился, начиная рыскать по карманам. Густав закатил глаза и устало облокотился плечом об дверь, пока сын искал среди своих карточек нужную. Он показал ту, на которой было нарисовано несколько силуэтов, над которыми повисло облако диалога. "Поговори со мной" — У меня нет на это времени... — Густав снова потянулся к ручке двери, но Себастиан схватил его за пиджак, быстро показывая карточку с вопросительным знаком. Это имело несколько смыслов в разных ситуациях. Если Себастиан показывал карточку и указывал на какой-то предмет, значит хотел знать, что это и как используется. Но сейчас он хотел задать какой-то вопрос.Почему он не хочет со мной разговаривать? Я настолько плох, да?
Густав убрал от себя его руку. — Мне теперь ждать, пока ты напишешь свой глупый вопрос? По-твоему, мне больше делать нечего? — Себастьян опустил глаза, а после поднял их снова с мольбой и просьбой во взгляде. Не владея речью, этот мальчик обладал яркой и выдающейся мимикой. Отец терпеливо вздохнул и развернулся, ловя улыбку Себастиана. Он начал быстро писать что-то в своем блокноте под пристальным вниманием. Суровость нависнувшего над ним отца слегка угнетала. А потом со счастливой улыбкой Себастиан протянул вперёд блокнот. Густав прочитал вслух: — "Почему все могут говорить, а я — нет?" Разве мы это не обсуждали? Потому что это болезнь. У тебя очевидные отклонения, которые свалились мне на голову. Вопроса в глазах Себастиана меньше не стало. Он игнорировал отцовское раздражение, словно не слышал его. — Что тут можно не понимать? У людей много болезней, некоторые из которых мешают им социализироваться... — Сказал Густав, но его слова вдруг прервала карточка вопроса. Себастиан жестами пытался остановить его. — ...я же объяснил. Что еще?! Густав начал злиться. Себастиан не знал, как спросить, что значит "социализироваться", но когда начал выводить по буквам это слово, блокнот вдруг вырвали из рук. — Хватит заниматься ерундой! у тебя есть уроки. Иди и делай. Скоро придет твой учитель. Себастиан с поникшей головой ушел в свою комнату, тоскливо шмыгая носом. Иногда он даже специально заставлял себя плакать, чтобы издать хоть какой-то звук. Худшее наказание для немого — молчание. Себастиян любил слушать чужие разговоры, любил мысленно излагать свою точку зрения, но никто никогда не знал о ней. В первые шесть лет Себастиан отчаянно пытался говорить, подбегая с блокнотом к своей семье, а после шести блокнот стали забирать. Это было началом большого слома, ведущего к истерикам и истязанием себя тысячами мыслями. Просто молчать было пыткой. Хотелось излагаться на бумаге, придумывать невидимых собеседников, которые непременно слышат его. Это сводило с ума. У него не было голоса, чтобы умолять и просить. А все лишь смеялись над этим. Когда Глэму исполнилось десять, он снова рискнуть нарушить запрет отца, когда тот вновь лишил его блокнота. Сначала всё началось обычно: тихие слёзы, обиды, попытки договориться. Бесполезно. Однако в этот миг что-то поменялось. Себастиан впервые почувствовал ярость. Выцветшие и безжизненные глаза упали на печь. Воображение рисовало страшные картины того, как от нее ползет огненная ниточка, поглощающая дом и всех его обитателей. Себастиан подробно фантазировал, как отец задыхается от обилия яда в его кружке и как ненавистная сестра давится кусочками лезвий, которые каким-то чудом попали ей в тарелку. Копаться в ящиках детям было строго-настрого запрещено. А еще было запрещено читать на кухне, много говорить. Мало говорить тоже нельзя.Что вообще можно?
Быть может, все эти нелепые запреты были бы сносными, если бы сложность бытия не обременяла еще и Лидия. О, о своей сестре Себастиан думал порой часами.Мерзкая дрянь, которая порой наслаждается звуками хлестких ударов по моей руке. Клянусь, я видел, как она улыбалась.
Но не исключено, что улыбки Себастиан выдумал себе сам. Поврежденное сознание нельзя было восстановить. Слишком поздно. В тот день сквозь слой идеального костюма, туго затянутого галстука и покорного лица начало пробиваться что-то другое. Глэм открывал глаза. Подобно Бесу, нашептывал на ухо новые козни. Это началось с тех самых пор, как Себастиан случайно познакомился с парнишкой по имени Чес, когда рискнул сбежать впервые. Он и придумал эту причудливую кличку, которая приклеилась к Себастиану прочнее настоящего имени. Правда, больше он товарища не видел после домашнего ареста. Пожизненного. Он пытался убедить себя, что смирился.За чьи грехи, черт возьми, я расплачиваюсь? Что критичного в том, что я выйду на улицу? Всхлопнется вселенная? Кто-то умрёт?
Глэм отыскал в какой-то шкатулке маленькие иголки и заточенное лезвие. Его мысли перевернуло на сто восемьдесят градусов, метнувшись от бренности к бесконечному, бессвязному бреду. Конец иглы манил его. Было интересно, что же будет, если проткнуть насквозь себе кожу. Но остаток чего-то здравого заставило Глэма пока этого не делать. За завтраком он незаметно подбросил иголки в тарелку с кашей сестре, а чтобы отвести подозрения, одну подложил себе. Зрелище получилось куда более красочным, чем он фантазировал. Как в замедленной съемке он наблюдал краем глаза, как Лидия подносит ложку к губам, а потом начинает кашлять и кричать. Из ее рта текла тонкой струей кровь, пачкая юбку и рубашку. Глэму тоже пришлось испытать эту муку, только бы его не обвинили в произошедшем. Острая игла едва не проткнуто ему рот, прорезая щеку. Больно не было. Точнее, было, но Глэм мало обратил на это внимание. Он уставился на пальцы, которыми вытащил из щеки иглу. Пальцы залило темной кровью. Ногти покраснели, словно жуткий дизайн на Хэллоуин. Тогда Глэм впервые задумался об эстетике маникюра, как у его матушки, например. Вопль Мэри и вырвал его из любований. Себастиан вздрогнул и задрожал, захваченный внезапной истерикой.Что же я сотворил?
Аккуратная чашечка из набора бежевого цвета покатилась из её рук. Она подбежала к детям, спешно стирая с их лиц кровь. Ее истерики надолго вбивались Себастиану в голову, разрываясь от жалости и раздражения. Стоит ли говорить, что Густав посадил почти весь персонал? Он был так зол. Словно только он имел право вредить собственным детям. Правда не вскрылась, но больше подобным Себастиан не промышлял. Он наслаждался покоем, который ему подарил этот страшный случай. Отец был так занят, что не приставал к своей семье целых два месяца. А потом всё началось заново. Так прошло два года. И вот Глэм стоит перед горящим домом, где умирали Швагенвагенсы один за другим. Обезумевший взгляд метался от окна к окну, пока вдруг не остановился. Среди дыма и языков пламени он разглядел свой собственный силуэт. Нет, это было не отражение. Это был стучащий в стекла Себастиан. Вскоре видение развеялось. Глэм сорвался с места. Поймали его далеко не сразу. До этого момента он успел стащить в книжном магазине розовые ручки (которыми пытался раскрасить ногти) и блокнот. Увы, счастье не продлилось долго. Санитары скрутили его и закрыли в машине, чтобы увезти в неизвестном направлении. Все остальное Глэм практически не помнил. Он не знал, сколько времени проводил в белой комнате и что за люди в белых халатах так упорно уговаривают его написать хотя бы слово. Безрезультатно. Очень скоро стены стали чернеть от количества на них рисунков черными ручками. Хотя больше это напоминало бессмысленное месиво из людей без лиц и животными с непропорциональными частями тела. Примерно в этот период Глэма впервые вывели в коридор. Он с интересом озирался по сторонам и наверняка напоминал обычного мальчика, на чью озверевшую улыбку почему-то смотрят со страхом. Ноги сами остановились, когда Глэм увидел движущееся красное пятно. Он увидел мужчину в белом халате и красном пиджаке. Его ногти были черными, глянцевыми. А волосы больше смахивали на львиную гриву. Глэм с восторгом смотрел на него, не зная, что существуют настолько необычные люди. А потом взгляд стал чуть трусливей. Мужчина держал набор с чашками, которые зачем-то занес в кабинет. Глэм чуть не ринулся за ним.Бежевые! Прямо как у мамы...
Ощущение чего-то знакомого вызвало страх и ностальгию. Образ матери так и витал вокруг этого странного доктора. Особенно, когда он внимательно посмотрел на Глэма. Да, а еще доктор в очень похожей манере приподнимал брови. Впервые за годы заточения Глэм нашел в себе отголоски дружелюбия.