━─━────༺༻────━─━
Он над городом не летит — парит. Но не вдоль проспектов и улиц, а вниз, вниз, прямо вниз… И по сторонам он смотрит, головой своей мокрой вертит и понимает, что Петербург, что находится перед ним прямо, ни на сантиметр ближе не становится. Арсений смотрит, смотрит, смотрит, как внизу, прямо под ним, узкие улицы друг в друга вливаются, плотным людским потоком, что с высоты этой они, как муравьишки, мелкие, копошатся и спешат куда-то по делам только им ведомым. Машины крохотные, как игрушечные, одна другую обгоняет, от светофора до светофора двигается. Вокруг него все звуки стихли, и только дождь шумит, сплошной стеной его от мира этого, такого злого и такого скучного, ограждает. Арсений поклясться может, что даже с Лахты мир не казался таким крошечным, а он сам никогда так высоко не был. В голову мысли уже закрадываются, что это и есть смерть — вечно висеть над собственным городом, наблюдая за улицами и проспектами, переулками и светофорами. И лишь бесконечно долгое время спустя, он узнавать эти улицы начинает. Вот Ломоносова, что Фонтанку пронзает, как острая шпага, о канал Грибоедова, у крылатых львов, разбиваясь; Рубинштейна, где в одном из баров он всё-таки дал себе слабину и познакомился с каким-то парнем на пару лет его старше, и в отель с ним потом поехал; Разъезжая, что тяжёлыми ударами вбивается в его собственный, монументальный Лиговский; и Загородный проспект, собой город, как лента корсета, сшивающий. Арсений это место точно знает — столько раз проезжал, проходил, останавливался. Место, что каждый уважающий себя гид, обязан назвать мистическим, заколдованным, проклятым и только потом — перекрёстком пяти углов. Арсений голос в ушах слышит. Лишь спустя время осознает, что его не было раньше. Голос этот не принадлежит ни ему самому, ни тому, кого он слышал внутри головы обычно, мысли свои тяжёлые раздумывая. Голос этот выше, чем собственный, мягче, и как-то… скомканее. И Арсений по сторонам смотрит, и никого вокруг себя не видит — только небо серое, и грозовые тучи тяжёлые. Но он поклясться готов всем, что в жизни его было, что голос этот рядом совсем, словно до него можно рукой легко дотянуться. Не до голоса, а до того, кому он принадлежит. Арсений губы собственные кусает и чувствует, как мелкая капля с и без того совсем недавно прокусанных губ скатывается. По губам вверх — низ — стекает, на кончик носа его приплюснутый, от чего запах металла резкий по обонянию бьёт и, задержавшись на мгновение, падает на город. Никогда в жизни Арсений так себя не чувствовал. Из него душу вытряхнули, выдернули из тела, встряхнули и бросили с той самой высоты, над которой он парил ещё мгновение назад. А сейчас, как в мясорубке всё тело изжевали, кости перемололи и обратно в кожаный мешок засыпали. И ему кричать от боли хочется, от ужаса, мгновенно тело всё сковавшего. Перед глазами всё в один сплошной поток пёстрый превращается, со скоростью звука в этот водоворот городской окунает. Голова раскалывается вновь, из носа — кровь, кажется, потому что дышать Арсению нечем, и в горле сплошным потоком льётся, как дождь, что до этого полоскал его раскрасневшиеся глаза. Арсений глаза открывает и видит перед собой незнакомого мальчишку. Он смотрит на него глазами, от ужаса настолько раскрытыми, что болотно-зелёная радужка сейчас двумя огранёнными изумрудами кажется. — …я просил знака, но явно не такого… Губы юноши в улыбке расплываются, и через мгновение из него вырывается нескончаемый поток рвоты. Арсений с лица своего следы крови стереть пытается, хотя понимает, что без воды это сделать точно не получится. Пальцы всё более липкими становятся, о спутанные волосы цепляются, и внутри такой страх феерический, что осознание собственной смерти блекнет в сравнении с тем, что он совершенно в ином месте оказывается, в котором не был никогда прежде, которое даже во снах своих не видел, и лишь… что-то смутное напоминает сюжеты какие-то, которые в новостях видел, которые смотрел исключительно за завтраком. Арсений зеркало слишком грязное в поле зрения находит, цепляется за него и смотрит, смотрит, смотрит испуганным взглядом. Позади него смех раздаётся. Такой хриплый и измученный, надрывный и даже пугающий. Арсений на него оборачивается, снова мальчишку того видит, что сложился пополам, спиной своей к стене обшарпанной прижимается и смеётся над ним, над Арсением, остатки слюны рукавом своим убрать пытаясь. — Кто ты?! — Арсений с надрывом спрашивает, тряпку первую попавшуюся в руки хватает, пытаясь лицо от застывающей крови вытереть, и лишь краем глаза на неожиданного знакомого пялится. — А ты кто такой? Ангел, спустившийся с небес? Арсений вопрос его игнорирует, брови свои хмурит, губы сжимает, чтобы тряпка грязная не касалась, головой своей так старательно думает, как ни над одной задачей не задумывался. Он всё ещё не понимает, где находится, что происходит с ним, почему с крыши Лиговского он в башне на пяти углах оказывается, почему не умер от падения. — Ангелов не существует, — тихо отвечает, тряпку наконец-то откладывает и пытается мальчишку под тусклым светом, что сквозь окна грязные, разглядеть. — Как я здесь оказался? Юноша снова смеётся, лицо своё ладонями закрывает, чуть на бок не падает, но за собственное колено хватается и снова на Арсения глазами своими, изумрудами, пялится. — Ещё минуту назад тебя не было здесь. А потом — раз — и появился, прямо посреди комнаты, — он закашлялся, очередной порыв измученного желудка сдерживая. — Я уж думал, что это очередной приход какой. А сейчас смотрю, вроде настоящий… Арсений по сторонам оглядывается и понимает наконец, что помещение, где находятся они, такое маленькое и такое пустое. На стенах бетонных, обшарпанных, между окон огромных арочных, картины в широких рамах висят, провода и цветы сухие, во всевозможные места засунутые. А под ногами — Арсений наконец вниз смотрит — нет, не пустота, а стекло, под которым настоящая мастерская художника. Перед ним мальчишка явно пьяный, обдолбанный — таких он на Думской за четыре метра обходил, чтобы на проблемы не нарваться. Рядом с ним бутылки из-под водки пустые, вещи, какие-то разбросанные, рвота, уже какими-то листами бумаги прикрытая. А он милый, если на всё это ужасающее безрассудство не смотреть. Очень высокий, хоть и в три погибели сложенный; худой, что плечи футболку чёрную держащие, как вешалка; русоволосый, коротко стриженый; пальцы его кольцами увенчаны, запястья — браслетами. Арсений смотрит на его ноги длинные, на колени острые, на пальцы трясущиеся, сигарету плотно сжимающие. — Ты под чем? — Под небом голубым , — с улыбкой отвечает, сигаретой своей, дым от которой Арсений даже на таком расстоянии чувствует, затягивается, сверля взглядом раскосым, как бурмашина. — Фен? Соль? Мефедрон? — Вообще-то, я пытаюсь умереть. Арсений в болотно-зелёные глаза ещё совсем молодого мальчишки смотрит. Ему не больше двадцати пяти, хотя выглядит намного моложе. Действительно, худющий — с каждой минутой это заметно всё сильнее — взгляд его такой измученный и блаженный, и смотрит он на Арсения, как на самого настоящего ангела, что в его жизни появился, как на тот самый знак, которого от судьбы ждут. Арсений к нему подходит, о том, что от мальчишки воняет алкоголем и не пойми чем ещё, не думать старается, просто смотрит в зелёные мигающие камешки и опускается на колени перед ним прямо, руку свою, холодную и грязную, протягивая. — Арсений. — Антон. Антон руку, протянутую ему, пожимает, и пальцы его трясущиеся чувствуются как цунами невозможное. Словно баржу чью-то, у берега мирно припаркованную, огромные щупальца чудовища перевернуть пытаются, в холодные волны океана окунуть, все товары заморские в них похоронить и оставить лишь легенду для будущих потомков, что искать её через веки вечные решатся. Арсений смотрит на Антона, а в душе его такие чувства сильные и доселе не понятные, которые заставляют его физически боль мальчишки перед собой ощущать, от одного лишь рукопожатия изнутри его чувствовать. Он боль, что возникла после падения, вновь по всему телу ощущает. Описать её ни словами, ни действиями не может, ведь ощущения эти что ни на есть ужасные. Страшные. Болезненные. Ужасающие. Как череп его хрустел, как кости ломались, и как всё вокруг больше ничуть не интересовало: ни работа, ни семья, ни собственное благополучие. Только одно в нём было — страдание. Арсений слышит в голове своей голос божественный, который никогда в жизни не слышал — и не голос это вовсе, а наваждение. И что-то само собой уже решается, не давая ни момента на то, чтобы думать об этом, рассуждать — Арсений на Антона глаза в глаза смотрит, и единственное, о чём думает, что несмотря на то, что о мальчишке этом он и не знает ничего вовсе, но в силах его — остановить, образумить, предостеречь. От страданий тех, что он сам испытывал, от этого ужаса неимоверного, от бесконечно долгого полёта над городом. — Как ты сюда пробрался? Арсений встаёт, подол пиджака своего, который впору бы уже снять, поправляет, словно думает, что это ему казаться серьёзнее поможет. На Антона нарочно не смотрит — смотрит в одно из окон арочных, через которое сам Исаакиевский собор видно. Антон в ответ молчит — думает, только голову в сторону наклоняет, бутылку пустую носком ботинка от себя откатывает. Между ними молчание такое, что больше вакуум напоминает, и ни одной машины на проспекте, не слышно, кажется. — Это ведь мастерская Сёмкина на пяти углах? — Ключи украл. — И почему это место? — Хотел висеть красиво. Дождь за окном усиливается, пробивает вакуум ими обоими созданный. Арсений всё не смотреть на него старается, хотя неимоверно хочется. Что в голове у человека, который ключи от чужой собственности ворует, пробирается украдкой, напивается вдрызг и собирается повеситься… А сам-то! — Ты не должен этого делать, — как можно спокойнее, стараясь голос свой в руках держать, Арсений говорить с ним пытается. Взгляд Антона, к себе прикованный, он даже через панцирь пиджака теперь чувствует. — Ты не должен убивать себя. — Кто ты такой, чтобы указывать мне это? — в голосе его такая издёвка слышится, что Арсений пальцы свои снова сжимает, полной грудью воздух затхлой мастерской втягивает, а сам найти, что ответить, не в состоянии. — Нет. Просто я тот, кто должен уберечь тебя. — Уберечь?! Антон со своего места прежнего, насиженного, вскакивает. Ноздри, как животное, раздувает. На Арсения, что у окна этого грязного стоит, не вздрагивая, как на предателя жизни своей, смотрит. И Арсений под взором его не дрожит, держится, хоть взгляда глаза в глаза всё ещё избегает. Но Антон на него идёт, не страшится, за плечо ладонью своей холодной цепляется и на себя разворачивает, что тот о стену спиной натыкается. Но никакой боли не чувствует. И от этого ещё страшнее ему самому становится, потому что боль — это то, что он всегда мог чувствовать. — Кто ты такой?! Что ты делаешь здесь? Откуда взялся?! Антон кричит, и от его голоса снова страшно становится. Арсений челюсть сжимает так, что желваки на ней играют, изо всех сил себя в руках держать пытается, на Антона, словно ничего не произошло, как можно надменнее смотрит. — Можешь считать меня кем угодно. Хоть ангелом, хоть демоном — твоё право. Не важно как, но ты должен понять, что самоубийство… — Арсений на мгновение лишь запинается, вспоминая, как руки сжимали холодный, мокрый металл, — это не тот выход, которого ты ждёшь. — А я не говорил, что жду какой-то выход. Я уже решил, что выберу, и не собираюсь более тут с тобой разглагольствовать, — он картины пинает, что стоят по одну из стен, те разлетаются в щепки, падая в открытый люк, ведущий на нижний этаж башни. — Кем бы ты ни был — хоть плод моего воображения, хоть кто — я выбор свой уже сделал, и если ты хочешь действительно чем-то помочь, то подержи лестницу. — Я Арсений Попов, мне двадцать восемь лет. Я работаю в банке «Альянс-Петербург», живу на Лиговском проспекте. Как оказался здесь и зачем — не знаю, но точно уверен, что нужен я тут для того, чтобы отговорить тебя от самоубийства. Ты даже не представляешь, что будет там! Антон на него такими глазами, полными удивления, смотрит, что до дрожи в коленях, и даже под землю провалиться было бы куда желаннее сейчас, чем говорить то, что от него требуется. И сколько же сил нужно, чтобы делать это, сколько воли! — И кто прислал тебя сюда? Сам господь б-г? — парень шатается, задевает бутылку пустую под своими ногами. Цепляется за стоящий у стены мольберт, отчего тот, вместе с самим Арсением, чуть не падает. — Если бы я сам знал… Антон на Арсения таким взглядом тяжёлым смотрит, и в глазах его пьяных такая боль чувствуется, что у Арсения сердце сжимается от одного только вида этого. Молодой совсем, совсем юный, глупый… Арсений вздыхает тяжело, губы собственные кусает, по волосам своим, ещё мокрым от дождя, ладонями проводит, назад зачёсывая, широкий лоб свой открывая. Он стоит у окна, на город свой родной с таким интересом смотрит, словно никогда в жизни картину такую не видел. С ноги на ногу переминается, пальцами пальцы перебирает, глазами часто хлопает. — Расскажи, почему… почему ты решился на это? Антон молчит минуту, глаза его хмельные по всей мастерской бегают. Несколько раз — Арсений замечает это — что-то сказать уже пытается, но раз за разом откладывает. И хочется Арсению уже ближе к мальчишке подойти, как-то по-отечески, что ли, как старший брат, за плечи обнять, сказать, что ему бояться нечего, успокоить, приласкать, посочувствовать. — Он всем для меня был… Внутри Арсения весь мир переворачивается. Он на Антона, сжимающего собственные плечи, смотрит, уже сам в глаза заглянуть пытается, а тот прячет взгляд, голову опускает, отворачивается. Арсению переспросить: «Он?» — хочется, но до жути страшно становится. Антон снова молчит эту страшную паузу, и Арсений снова в себе порыв к нему подойти давит. — Я думал, что смогу из этого говна выкарабкаться сам, но просто не могу больше. Ты, наверное, сейчас морали мне читать начнёшь, — в его голосе усмешка слышится, отчего Арсений челюсть свою сильнее сжимает. — Да-да, я знаю всё это, миллион раз слышал! Мальчишка резко руками встряхивает, за тонкое ограждение, что лестницу вниз охраняет, цепляется, а оно под весом его наклоняется… Арсений одним прыжком до Антона расстояние преодолевает, хватает за руку, на себя тянет, спасая от падения с трёхметровой высоты — надо же с чего-то начинать. В его руках Антон, несмотря на то, что плечи его шире, а рост больше, пусть и не на много, совсем хрупким кажется. Арсений поклясться может, что, как его тело дрожит, сквозь одежду чувствует, и не кажется он больше таким отвратительным, как в первую минуту его, Арсеньевского, появления здесь. И Арсений чего угодно от мальчишки сейчас ожидает — любой реакции. Но плечи его только сильнее дрожать начинают, а сам он переворачивается, Арсения в своих костлявых объятиях так крепко стискивает, что у того спина, разве что не хрустит по всему позвоночнику. И объятия эти его такие крепкие, такие важные, такие горячие. От него, от Антона, словно «той самой жизнью» пахнет сейчас, и алкоголь весь, словно выветрился. И Арсений Антона в ответ очень крепко обнимает, словно, кроме них, сейчас никого в этом мире нет, словно от объятий этих, сейчас всё на свете зависит. От этих объятий сейчас зависит всё на свете. — Я ведь любил его, по-настоящему, — голос Антонов хриплый, в самое ухо куда-то глубоко звучащий, — а он умер. И я без него теперь, как чёртов призрак! — у Арсения сердце от этих слов замирает в груди. — Мне негде жить, я не могу найти нормальную работу, я не могу закончить учёбу, я не могу нормально существовать, не могу не думать о нём, не могу, просто не могу! — объятия его всё крепче Арсения сжимают, а тот и рад — пальцами в запутанные волосы мальчишки вцепляется. — Тише-тише… — Отец говорил, что если я уйду с ним, домой могу не возвращаться, — голос Антона хрипит надрывно, но он изо всех сил ещё держится. — И я ушёл. Мы жили недолго, но счастливо. Песни свои на Ваське у метро пели, собирали целую улицу, нам подавали столько, что на жизнь хватало. Мы не бомжевали, мы жили у него в комнате там же и, чёрт возьми, я был счастлив. И всё хорошо было, пока его тот урод на джипе не снёс! Я видел, как он умирает! Антон не выдерживает. Плечи его от рыданий содрогаются, и это ещё сильнее рвёт душу Арсения. Арсений чувствует себя сейчас самым настоящим уродом: у него-то самого не было причин умирать. У него есть дом, работа, семья как-никак, возможности. А мальчишка этот… В горле ужасный ком из стекла, который не даёт возможности сглотнуть. — Антон… — одними губами он произносит, словно тревожить боится — но хочется. — Всё можно решить… — С деньгами — да, но дело не только в деньгах! Я остался один! — Антон… — Арсений наконец-то сглатывает, глаза свои, голубые, зажмуривает, потому что говорить слова эти страшно сейчас до безумия. — Я должен признаться. Арсений теперь только холод и пустоту чувствует, потому что Антон от него отлипает мгновенно, отшатывается, с таким лицом смотрит, словно тот родину свою предал и его, Антона, самого следом — не доверяет теперь. Снова. — Перед тем, как оказаться здесь, — каждое слово приходится произносить с невозможным усилием, — я шагнул с крыши. — Антон, стой! Догнать Антона в этой маленькой мастерской было просто невозможно. То, как ловко он спрыгнул по винтовой лестнице на второй, а сразу следом на нижний этаж, было совершенно далеко от того, как Арсений спускался по ней, боясь ноги переломать. И это несмотря на то, что мальчишка был изрядно пьян. Арсений хоть и старался быстрее догнать, добраться, схватить и снова успокоить, сейчас это слишком нереальным казалось. Антон руками своими за всё подряд цепляется, стараясь путь Арсению за собой преградить. Чтобы тот запутался, запнулся, а самому сбежать отсюда как можно быстрее, без оглядки. Но Арсений не отстаёт — через картины Сёмкина переступает, что-то точно портит — мысленно за это прощения просит, но понимает, что есть сейчас что-то поважнее, чем просто творчество. И в тот момент, когда Антон уже почти до двери добирается — он в ногах путается, за косяк дверной цепляется и застревает ровно на то время, которого Арсению, чтобы до него добраться, с лихвой хватает — он мальчишку за рукав цепляет и…━─━────༺༻────━─━
…по крыше дождь барабанит, капли прямо по волосам стекают, на лицо попадают и по подбородку мелкими быстрыми дорожками скатываются. Арсений и Антон не понимают, как оказались на крыше в одно мгновение, но Арсений разбираться в этом сейчас совершенно не собирается. Он Антона за руку хватает, тянет на себя так, чтобы от края крыши как можно дальше, а то вот — пожалуйста! — суицид, как заказывали! Но Антон своего перемещения так пугается, что к Арсеньевской груди жмётся, как котёнок уличный. Но лишь мгновения хватает, чтобы он в себя пришёл, узнал человека рядом и отпрыгнул на метр, цепляясь рукой за какую-то железную арматуру, потому что кеды по мокрой крыше всё-таки ужасно сильно скользят. — Почему ты убил себя?! — Антон кричит, и его не слышно практически, потому что дождь вокруг них стеной сплошной льётся. — Это не важно! — Арсений без запинки отвечает, сам за всевозможные выступы цепляться пытается. — Это всегда важно! Я думал, у нас доверительный разговор, а ты мало того, что свалился с небес на землю, напугал до чёртиков, так ещё и врал мне с самого начала! — Антон по скату крыши идёт, на спутника своего глядя, у Арсения сердце при каждом шаге его вздрагивает. — Я не врал, я просто не рассказывал, — он оправдывается, снова губы в кровь обкусывая, никакой боли от этого не ощущая. — Я и не должен был рассказывать! — Да?! — Антонов крик из самого горла срывается, и он падает, спиной по крыше проезжает и останавливается, врезавшись в печную трубу. — А может это не меня спасать надо, а тебя? Разве может тот, кто убеждает меня в том, что жизнь прекрасна, сам этого не понимать? А?! Арсений следом за Антоном двигается, но это выходит не так просто: что у одного кеды по железным листам — как доска сёрфингиста, что у другого — как коньки по льду. И Арсений за выступы цепляется, забивает давно уже на чистоту одежды собственной и прямо на коленях по крыше, до трубы, за которую Антон держится, прокатывается. Они друг напротив друга стоят. Арсений смотрит на Антона с болью такой, что его собственные ногти в ладонь впиваются, полулуния вмятинами белыми оставляют. Он ком в горле сглатывает, а мысли в голове таким потоком летят, что ни одну из них ни прочитать, ни воспринять не получается, только каша, за которой вакуум бесконечный прячется. — Почему ты решил это сделать? Дождь утихает, как по взмаху волшебной палочки, и Арсений Антона уже лучше слышит. Напротив него всего в метре стоит, с ноги на ногу осторожно переминается, за какой-то провод, прямо между ними висящий, держится. — Я устал. — Устал? От чего? От крутой тачки, пиздатой работы, детей и жены?! — Антон в слепую бьёт и даже не догадывается, что почти во всё попал. Но из уст его слова эти так глупо звучат и бессмысленно, что Арсению от собственной идеи стыдно становится. — Всё не так просто, — он изо всех сил парировать пытается, брови свои тёмные хмуря, мальчишку сверлит взглядом ледяным. — Ты думаешь, что деньги сделают тебя счастливым? — Да! — Нет! — Арсений сам момент теряет, когда снова голос свой повышает, но себя же мгновенно пугается, изо всех сил жмурится и вновь на Антона взглядом, снова спокойным, смотрит. — Я всю жизнь под чужую дудку пляшу: то «Арсений, поступай на экономический», то «Арсений женись на Алёнушке, она такая умничка»… — Ты всё-таки женат? — Арсений вопрос его мимо пропускает, свой монолог долгий продолжает. — … «Арсений, теперь ты будешь руководителем», «Арсений, вот тут так сделай, вот тут так не делай!» Да я всю жизнь чьи-то прихоти исполняю, а на мне отыгрываются, как только могут! Я бы всё это отдал за то, чтобы просто жить в чёртовой коммуналке, жрать последнюю пачку макарон, перебиваться от зарплаты до зарплаты, но зато быть свободным…! Антон молчит, а в глазах его такая грусть и такое сочувствие читается, что даже и сказать-то больше ничего не хочется. И Арсений в ответ на него смотрит, грудь его от чувств, вновь вспыхнувших, вздымается. — Я хочу жить с тем, с кем мне будет комфортно. Не думать о том, что если «оступлюсь», потеряю всё, что в меня вложили, — взгляд Антона мгновенно меняется, он на Арсения теперь с таким интересом смотрит, что в глазах его зелёных словно огонь вспыхивает. — Ты говоришь так, будто… Арсений снова губы кусает и, сам того не понимая, на шаг назад отступает. Он сказал лишнее. — Ты не хочешь жить с женой не потому, что она тебе не нравится, а потому, что ты вообще не хочешь жить с женщиной? И Антон в самую точку попадает. В самое сердце, мать его, врывается, проникает и руками внутри что-то ворочает, от чего грудина сжимается, и влага в горле испаряется. — Нет, я… — Да, да! — на лице Антона такая радость детская светится, что он чуть ли в ладоши не хлопает. Мальчишка смеётся, отчего Арсения всего передёргивает, он смотрит непонимающе, как тот пополам сгибается, чуть несколько раз не падая. — Я прав, ты гей! И поэтому ты решил, что надо помереть? Чтобы мамка не узнала?! — Что ты несёшь такое?! — Идиот! — от оскорбления у Арсения щёки краснеют — он это сам чувствует, и хочется мальчишке этому в лицо врезать, хоть Арсений и не дрался никогда, но сейчас кулаки, что называется, чешутся. — Нашёл проблему, из-за которой с крыши прыгать. — Ты не понимаешь ничего, — Арсений ещё как-то парировать пытается. — Давай пососёмся прямо сейчас, хоть напоследок, пока я туда вниз не шагнул? — Что? Арсений молчит, потому что в голове его какой-то вакуум образовывается. Вопрос Антона до мозга не сразу доходит, за преграды какие-то цепляясь. И Арсений на него смотрит, глазами своими хлопает и, что ответить, не понимает. Только видит, как мальчишка шаг в его сторону делает, потом ещё один и ещё, расстояние до сантиметров сокращая, и совсем рядом стоит, глаза в глаза смотрит, мягким взглядом своим. Как же живо он выглядит, особенно с вечно холодным Арсением сравнивая. Эмоции в Антоне через край бьют и переливаются всеми цветами радуги. — Говорю, что хочу поцеловать тебя на прощание, — почти шёпотом Антон произносит, — раз такая возможность есть. Над серым Загородным проспектом раздаётся удар грома. Грохот силы такой, что Арсений от неожиданности вздрагивает. И следом ещё раз, когда его Антон своими мокрыми и холодными руками за лицо хватает. За лицо хватает и к себе ближе тянет, накрывая с головой волнами ледяного залива… Это не чувства, это отсутствие чувств. Арсений всю жизнь не за себя живёт. Головой, что это отвратительно, понимает, но поделать ничего не может — смелости не хватает. Он тот момент даже пропустить сумел — когда из бойкого и задорного мальчишки вырос такой затюканный и неуверенный в себе мужчина. Может быть, дело в воспитании жёстком, которое отцовским ремнём в юности, когда за любую провинность и не угоду — стальной пряжкой по спине, а может в причитаниях матери: «Мы в тебя столько сил вложили, как ты можешь нас подставлять так?!» И Арсений растёт, совершенно забывая о том, что чувства свои нужно показывать, что чувства свои настоящие необходимо испытывать. И сейчас внутри него самый настоящий атомный взрыв случается, который наружу так рвётся, что ещё мгновение, и весь мир поляжет сразу следом за Петербургом. Арсений Антона за руки так сильно держит, что у того точно синяки от пальцев его крепких останутся. В голове вообще всё, что происходит с ним сейчас, не укладывается. И Арсений об этом не думать старается, а просто по течению плывёт, принимая всё, что ему судьба в лицо кидает. И сейчас Арсений ловит, губами своими тонкими в его — мягкие и такие требовательные — впивается, целует, как никого до этого, и у всех богов, в существование которых ещё хоть малость самую верит, просит, чтобы это не заканчивалось. Этот мальчишка такие чувства странные вызывает, что только мысль о том, что это всё исчезнуть может, причиняет боль физическую ещё хлеще той, с которой он уже знаком, оказывается.━─━────༺༻────━─━
…Арсений, как ноги омывает ледяная волна, чувствует, и ему приходится приложить все усилия, чтобы поцелуй с Антоном разорвать, голову в сторону повернуть и осознать, что они на песке у самой береговой линии пляжа на Историческом районе стоят. И что, кроме них, на этом пляже нет никого. И ледяные воды Финского залива бушуют с такой силой, что кажется, что лишь ещё немного времени нужно, чтобы в небе настоящий смерч поднялся, всю северную столицу сметая в гранитную крошку, вместе со всеми дворцами, проспектами, садами царскими, вместе со всем, что так притягивает к себе, и что боль такую же сильную причиняет. В мокром холодном песке утопают каблуки классических туфель, которые хочется уже снять наконец, выбросить как можно дальше и никогда в жизни больше не обувать. Хочется просто сесть на эти огромные камни и почувствовать, как в лицо бьёт ветер, развевая чрезмерно отросшие волосы, которые жена уже давно просит привести в порядок. — Как ты делаешь это…? — голос Антона тихий такой, осторожный, но Арсений его даже через шум бушующих волн и ужасный ветер слышит так, словно он в голове у него звучит. — Я… Я не знаю… — так же тихо Арсений произносит, взглядом за Лахту, стоящую на соседнем берегу, цепляется, и по спине бегут мурашки от одной только мысли, что если бы он всё-таки прыгнул с неё… — Я не знаю, как это происходит, я просто… — Забей. Лицо Антоново вдруг улыбкой озаряется, такой добродушной и нежной, что от неё губы собственные дрожать начинают, он Арсения за рукав цепляет и за собой тянет. Тянет в холодную воду. Арсений идёт за ним, как заворожённый — на самый кончик носа смотрит, который чуть подрагивает, когда тот говорит и улыбается. Арсений за Антоном в ледяную бушующую пучину идёт, но только когда уже по колено в воде оказывается, понимает, что никакого холода не чувствует. Руки Антона его ещё крепче сжимают, на себя тянут, и Арсений не успевает сориентироваться, как волна накрывает с головами их обоих. Вопреки всем законам драмы, их на берег выносит, а не на смертельную глубину утягивает. Мокрых, всё-таки холодных, но от смеха Антона, которым тот заливается, со своего лица красивого волосы на лоб зачёсывая, у Арсения что-то сильно ёкает в самой груди. Он себя не узнаёт, проведя совсем небольшое время рядом с этим мальчишкой. Арсений на него смотрит и ловит на мысли, что его поцеловать опять хочется. И он вперёд сам подаётся, несмело, словно сейчас его оттолкнуть могут, к лицу чужому нагибается, за подбородок осторожно тянет и к губам своими губами прикасается. Между ними что-то, чего не было никогда, вспыхивает. Несмотря на волны вокруг, загорается небольшим, но крепким, огнём, и кажется, что он, как божественное пламя, — не обжигает. Антон Арсения за плечи узкие к себе прижимает, за пиджак его, весь мятый и грязный, цепляется, на песок вперемешку с камнями спиной заваливает и в глаза голубые-голубые смотрит безотрывно, целовать продолжая всё крепче и крепче, пока от поцелуев этих губы болеть не начинают. А Арсений на него смотреть боится, потому что сам уже разобраться в том, что происходит с ним, хочет, но совершенно не понимает как. О том, как он ещё несколько часов назад на себя чувствовал, воспоминания слишком сильные, и это вновь боль причиняет самую настоящую, физическую. — Антон! — Арсений его за грудь от себя отпихивает, взглядом уже не туманным, а самым серьёзным на свете, смотрит, буравит, таращится. — Послушай меня, Антон. Антон смотрит на него недоверчиво, брови свои изящные хмурит, от поцелуев губы мокрой рукой вытирает. — Я не могу объяснить, что происходит сейчас, потому что сам ничего не понимаю… — Это называется «поцелуи», — мальчишка шутить пытается и даже край улыбки показать успевает, но Арсений обгоняет, снова за плечи цепляет. — Я не должен быть здесь. Не должен, понимаешь? Я не знаю, как оказался здесь, не знаю, что происходит, просто знаю, что не должен. Мне кажется, что у меня не так много времени осталось. Антон, ты должен мне обещать, что дождёшься меня, хорошо? — Дождусь? — Антон бровь изгибает, с песка на коленях поднимается и смотрит на того, как на ненормального. — Ты что такое несёшь опять? Я уже, вроде как, принял, что это всё сон. Иначе, как может быть, что мы тут оказались? Антон улыбается, смеётся почти. Вновь на песок падает, а у Арсения сердце так бьётся сильно, и приступ такой паники, что он уже на загнанного коня больше похож, чем на человека. Он на ноги встаёт наконец-то, пиджак с себя снимает, бросает прямо на песок и верхнюю пуговицу на рубашке расстёгивает — дышать невозможно уже становится. — Я не знаю, что происходит… — он взглядом от Антона до воды мечется, на то, как волны друг друга обгоняют смотрит. — Антон! Арсений Антона за руки к себе поднимает, обхватывает за плечи, в объятиях крепких стискивает. Ему изо всех сил верить хочется, что этот момент останется в памяти. Что пустота, что внутри уже ощущается, не будет вечной, что она не затмит собой всё, что вокруг происходит, что Арсений не растворится в этой вселенной, как семена одуванчика. — Я не понимаю ничего… — Антон шепчет куда-то в шею Арсения, зажатый в руках его. — Я тоже, но не думай об этом. Просто слушай, — Арсений от него отталкивается, в ладонях лицо с огромными глазами зелёными зажимает и почти носом носа касается. — Я сделаю всё, чтобы снова прийти к тебе. Просто нужно немного подождать, понимаешь? Обещаешь, что дождёшься меня? Обещаешь? — Обещаю, но… Арсений Антона на прощание целует. Без страсти, без напора, просто крепко губами в губы вжимается, хочет, чтобы лицо его из рук никуда не исчезало, но…━─━────༺༻────━─━
Арсений глаза полные ужаса распахивает, с кровати собственной подрывается, чуть ли на пол, застеленный ковром с длинным ворсом, не падает. Алёна, рядом лежащая, от крика мужа вскакивает, как по щелчку. Смотрит, как тот в одеяле путается и дышит так тяжело. — Сень, ты чего?! — она сонная совсем, свет на прикроватном столике включает, таращится на него в полном непонимании. Арсений на неё, лежащую на второй половине кровати, смотрит и сам не понимает, что это было. Не понимает, потому что точно уверен, что уже как несколько месяцев они спят с Алёной в разных комнатах. — Ты что делаешь в моей постели?! — он волосы свои, мокрые от пота, назад зачёсывает, широкий лоб оголяя. — В твоей? Ты с дуба рухнул? Это наша общая кровать! Арсений на руки собственные смотрит, ещё лицо Антона в них как ощущалось помнит. Как губы его мягкие к губам прикасались, и дыхание от алкоголя выпитого тяжёлое. Сердце снова бьётся невозможно, Арсений собственную руку щипает и — ай! — боль ощущает. — Сень, тебе кошмар приснился? Умойся и ложись спать давай, завтра на работу. И снова он не понимает, что происходит. Снова Арсений оказывается там, где не должен быть. Чувствует то, что не должен, но почему-то точно уверен, что всё это по-настоящему было. Он дышит тяжело, собственное лицо ощупывает, в том, что всё сейчас реально, убеждается. Телефон на тумбочке около стола мерзко пиликает — оповещение. Арсений вцепляется в него, цифры заветные смотрит, ища в углу экрана дату, и замирает, потому что точно знает, что «когда всё началось» было третье июня двадцать третьего, а сейчас календарь показывает третье июня двадцать второго. Арсений на жену смотрит и помнит всё, чего ещё не произошло. Как через два месяца узнает о её любовнике, когда тот пришлёт цветы не в то время. Как она будет кричать на него, как они побьют костяной фарфор, подаренный на свадьбу. Как она начнёт его беременностью шантажировать, как Арсений ей поверит и будет ещё три месяца ждать рождения дочери. Как она втопчет его в грязь, как собственная мать встанет на её защиту… Он телефон жены хватает, блокировку лёгким движением пальцев снимает, отчего Алёна с кровати мгновенно подрывается, бежит за мужем, но тот быстрее — в ванной запирается, переписку во «ВКонтакте» открывает с «Машей Грининой», а вместо неё фотографии мужика какого-то видит. Видит и узнаёт — тот самый, от которого букет получать для собственной жены будет. Отрицать всё совершенно невозможно становится, Арсений точно уверен, что всё видел уже, что всё знает. Что год этот, следующий, уже прожил, и что он последним в его жизни стал. Арсений выходит, и на него Алёна набрасывается, пальцами своими наманикюренными телефон вырывает — но он и не сопротивляется. Просто обходит её, в спальню их, пока ещё общую, возвращается. Алёна кричит, Арсений крики её полностью игнорирует, джинсы свои натягивает, сверху толстовку с капюшоном спортивную, телефон в руки берёт и в коридор выходит. Алёна уже не просто кричит, она извиняется, о прощении молит, о том, что «он» — просто ошибка, доказывает. Но Арсений знает, что это не ошибка вовсе, а закономерность очередная. Он кроссовки обувает, в зеркало волосы, ещё не такие длинные, поправляет и на зарёванную жену смотрит. — Завтра я подаю на развод. Можешь забирать из дома всё, что захочешь, мне ничего не нужно. — Сеня, Сеня ты чего?! — она на руку ему пытается вешаться, но Арсений её скидывает, дверь ключами собственными открывает и, телефон в карман джинс сунув, выходит. Он всю ночь до самого утра по городу круги наматывает. По пустым улицам, вдоль проспектов — сперва в тишине, потом под громкую музыку из магнитолы. Слушает всё, что только под руку попадается, даже о качестве исполнения не задумывается. Сейчас, кажется, он наконец-то понимает ночных питерских дрифтеров, которые музыку на все сто процентов врубают и спать не дают нормально, под окнами шины об асфальт стирая. Ему успокоиться надо, в себя прийти и осознать, что целого года жизни его ещё не было. Что его нужно из себя вычеркнуть, забыть, как страшный сон, и не вспоминать никогда. У Арсения теперь другая задача есть, ему нужно Антона в этом городе миллионном найти. Найти и из дерьма его вытащить. И Арсений лишь одно об Антоне помнит, что тот на гитаре на Ваське играет. Арсений напротив Василеостровской в машине с самого утра сидит, даже о правильности парковки не заботясь. Пьёт один стакан кофе за другим и впервые так ждёт, когда там уличные музыканты появятся. О том, что среди них Антон будет, даже не надеется, но хотя бы у них о нём узнать попытается. Ведь если Антон тут часто бывает, его наверняка кто-то да знает. В это очень сильно верить хочется. И стоит только первому гитарному аккорду разорвать тишину линии, у Арсения сердце останавливается. Он дорогу в неположенном месте, через сплошную переходит и идёт ко входу в метро. Там, если пройти чуть дальше, он очень хочет… он надеется. Арсений сейчас бежать со всех ног хочет, но не может уже, потому что колени не сгибаются. Арсений голос Антона узнает из тысячи и когда слышит его, чуть за сердце не хватается. Антон стоит с потрёпанной гитарой в руках, перед ним — чехол с мелочью, вокруг толпа слушателей собралась. Антон почти не изменился. Ещё более кудрявый и растрёпанный, чем Арсений запомнил его. Стоит в какой-то кофте помятой, в джинсах драных и, кажется, в тех же самых кедах. Играет «Сплина» и даже не смотрит на него, на Арсения. А Арсений к нему так медленно подходит, глядит вожделенно и вспоминает, с каким лицом этот мальчишка, будучи на год старше, рассказывал о том, что ждёт собственной смерти. Сердце снова начинает идти, когда их взгляды встречаются.