***
Ассоциации с пингвином – это последнее, что приходило сейчас в голову, когда он смотрел на Освальда. Галчонок, самый настоящий галчонок – вот как тот выглядел в поседение три недели. Растрёпанный, с замутнёнными частым сном и анальгетиками светлыми глазами (вернее глазом), вечно нахмуренный, в полурасстёгнутой сорочке, Кобблпот выглядел так мило и по-домашнему, что Нигма титаническими усилиями сдерживал себя и свои руки от непозволительных действий в сторону бывшего криминального авторитета Готэма. Выдавали его неизменная широкая улыбка и без конца льющийся поток бессмысленных фраз о погоде и пользе овощей вперемешку с очередными фактами из мира животных. Эдвард чувствовал себя так, словно кто-то нажал на кнопку, запустившую в нём до этого дремавший механизм. Ему хотелось смотреть и смотреть на Освальда, чувствовать его запах на своих руках, слышать голос, касаться… Он видел его каждый день, каждый час, но ему было мало, он вдыхал запах ветивера, герани и грейпфрута, к которому добавился запах сигарет, двадцать четыре часа в сутки, но не мог надышаться, изредка его уши ловили обрывистые предложения в надежде услышать больше, регулярно он обновлял повязку, закрывающую правую глазницу, специально продлевая мгновения ощущения чужой тёплой кожи под своими пальцами… Недостаточно, ему всего было недостаточно. И чем сильнее внутри него разгоралось это невыносимое желание чувствовать, тем глубже Освальд уходил в себя, возводя между ними непреодолимый барьер из молчания, поджатых губ и подозрительного взгляда из-под сдвинутых угольных бровей. На каждый свой порыв Нигма получал в ответ солидную порцию ледяного, колючего безразличия и настороженности, граничащей с раздражением. Освальд был непробиваем. Эдварда всё чаще охватывало отчаяние, а в голове беспорядочно роились вопросы о том, что он мог упустить. Время ускользало с каждым днём. Он почти ощущал ствол на своём затылке. Приглашение на торжество по случаю избрания нового мэра и повышения Джеймса Гордона стало последней каплей. Толпа обожателей профессиональных талантов новоявленного комиссара физически и психологически давила на него со всех сторон. Когда герой дня подошёл к Освальду и пожал тому руку, Эдвард был готов взвыть и первым попавшимся острым предметом отсечь подлецу конечность, сжимающую бледные длинные пальцы, облачённые в чёрную кожу. Кобблпот улыбался, сверкал единственным глазом и был счастлив в своём неведении. Нигма раз за разом проглатывал шампанское и свою ненависть. До его убежища, в котором они обосновались после освобождения города, они добираются, не произнося ни слова. Сбросив котелок и пальто, Нигма начинает мерить шагами комнату, пытаясь придумать, как начать тяжёлый для них обоих разговор. Освальд тем временем неспеша снимает с себя верхнюю одежду, тяжело опускается в глубокое кресло, кладёт на столик очки и привычным движением начинает растирать правую ногу. Чёрный костюм в американском стиле с белой рубашкой сидит на нём свободно, так как за последние недели непонятного Нигме протеста он существенно сбросил в весе. Чиркает спичка – по помещению распространяется тяжёлый запах табака. Эдвард на несколько мгновений задерживает дыхание, стараясь сохранить ясность рассудка, но всё-таки вдыхает вязкий серый смог. - Хватит мельтешить перед глазами. Голова уже болит… Сквозь толщу мыслей собственного сознания Эдвард слышит глухой голос и замирает на месте перед сидящем напротив него мужчиной. Он переводит свой расфокусированный взгляд на Освальда, отмечая белизну запавших щёк и острого подбородка. Смотреть в разноцветные глаза, один из которых мерцает в темноте фосфором, а другой напоминает лазурит, было по-прежнему странно и непривычно. Зрачок в импланте был расширен, из-за чего Освальд сейчас походил на Дэвида Боуи. Измождённый Белый Герцог, не иначе, даже сигарета во рту имеется… - Нам нужно уехать. Как можно скорее. Получается совсем не так, как он планировал. С трудом он отгоняет от себя идею о том, чтобы усыпить Освальда и увезти его. Тот, конечно, потом вывалит на него ведро желчи и, возможно, даже метнёт в него чем-нибудь тяжёлым, но результат будет определённо того стоить. - Гордон собирается посадить тебя в Блэкгейт, а меня вернуть к психам. Времени почти не осталось. Нам нужно убираться отсюда. Сейчас же. Освальд не кричал, не метал молнии разноцветным взглядом. Он продолжал сидеть, наблюдая за тем, как вьётся тонкая струйка дыма. Это было неожиданно. - С чего ты это взял? – наконец спрашивает он без особого интереса в голосе. - Ли Томпкинс. - И ты ей веришь? - Это благодаря ей ты сейчас можешь хлопать своим правым глазом, - Пингвин наконец поворачивает голову в его сторону. – Ты же не думал, что я смогу один провести операцию по трансплантации? У меня просто не было выбора. - Как благородно с её стороны, - хмыкает Освальд, стряхивая пепел. – Ну и где же мы заляжем на дно? - Я долго думал об этом. Моя старая квартира не подходит: туда Гордон сунет свой нос в первую очередь. Особняк тоже отпадает. - Для человека, который почти в буквальном смысле сидит на чемоданах, ты имеешь очень отдалённое представление о том, куда ехать. - Ох, прошу прощения за то, что не предоставил его величеству сию же секунду ключи от его новых королевских апартаментов. Если ты вдруг забыл, последние недели я подрабатывал сиделкой, а не агентом по недвижимости. Уголки губ Освальда дёргаются в подобии улыбки, он тушит сигарету и откидывается в кресле, немигающим взглядом смотря на Эдварда, словно взвешивая «за» и «против» в своей голове. Проходит несколько минут, прежде чем он произносит: - Знаешь, кажется, я знаю одно место. Адрес не скажу, но дорогу скорее всего вспомню. Это за городом. Нигма смотрит на него с надеждой и обожанием, он вмиг прощает ему все сказанные колкости и пугающее безразличие. Ему кажется, что до начала нового периода жизни их отделяло именно предложение Освальда. Он готов в ту же секунду броситься собирать вещи… - О да, будет крайне символично. Мужчина отворачивается, давая Нигме вновь насладиться зрелищем тонкой шеи, слепящей своей белизной на фоне пурпурного галстука. Смысл произнесенных слов ускользает от Эдварда также быстро и незаметно, как внимание Освальда на происходящую действительность. Он тяжело вздыхает, закрывает уставшие глаза, погружается в воспоминания и тонет-тонет-тонет…***
В гробу он видел этот дом. Эту оранжерею. Окно «бычий глаз». И эту кровать с витыми металлическими прутьями. Удивительно, что он не сжёг всё это ещё тогда, пару лет назад. Дела-дела, заботы, как всегда. Завертелся, закрутился, да и забыл про белый домик по другую сторону залива – залива, из которого его в данный цветник и перетащили хрупкие руки Айви Пеппер, вернувшей к жизни его многострадальное тело. И всё ради чего? Чтобы вернуться сюда теперь ещё более хромым, одноглазым (ну хорошо, уже не одноглазым) на пару с человеком, который его в этот самый залив и столкнул? Восхитительно. У судьбы определённо есть чувство юмора. Жаль только, что у него совершенно нет терпения на все эти увлекательные игры. Кризис среднего возраста? Почему бы и нет, всё-таки ему уже тридцать четыре. Это Эдвард молодой и может порхать как бабочка, ища себя и открывая новые грани своей зелёной личности, а ему пора бы уже задуматься о вечном... Душный дом-грядка, напоминающий один большой надгробный холмик, для этих философских рассуждений замечательно подходил. В принципе лечь на ту самую кровать и окочуриться он мог бы прямо сейчас. Оставалась даже мизерная вероятность, что Эдвард, занятый облагораживанием нового жилища, не заметит, как он тихо испустит дух на том же самом месте, где он возродился ради мести два года назад. Смотреть на Нигму было невыносимо. Не думать о нём не получалось совсем. Какая токсичная любвеобильная муха того укусила – Освальд не понимал. Но находиться рядом с Эдвардом после ночи, когда тот пришёл к нему в спальню, стало невозможно. И физически, и морально. Ни с того, ни с сего на Кобблпота обрушилось странное, неповторимое в своём роде внимание Эдварда Нигмы, который неизменно улыбался во все тридцать два зуба, излучая такое ошеломляющее счастье, что Освальд давился завтраками, приготовленными всё тем же субъектом, и с трудом проглатывал иммуносупрессивные препараты. Честно признаться, всё происходящее после той ночи его напичканный всей таблицей Менделеева мозг и ослабленное тело считали долгоиграющей и крайне болезненной галлюцинацией. Каждый раз он ложился в кровать, закрывал глаза, чувствуя тепло рядом лежащего человека, и считал до ста, ожидая, когда морок рассеется, когда глубоко под рёбрами он ощутит острое лезвие или оружейную дробь и наконец проснётся. Один. Видение не исчезало: он отчётливо слышал ровный ритм дыхания, биение сердца, ощущал руки на своей талии. Неконтролируемые слёзы стекали вниз по скуле, оставляя мокрый след на подушке, он вновь закрывал глаза и считал до ста, пятисот, тысячи, после чего проваливался в сон, держась пальцами за ткань рубашки Эдварда. Настоящего, живого, тёплого, по необъяснимым причинам лежащего рядом с ним. Сил сопротивляться не было, впрочем, желания тоже. Поэтому Освальд терпел, день за днём, давя стоны, закусывая щёки и незаметно сжимая в кулаки руки. Терпел до тремора конечностей и стука сердца в ушах. Терпел-терпел-терпел. Лишь бы не позволить себе самое страшное – надежду. Наверное, сказывается переизбыток впечатлений. Он и сам не замечает, как отключается. Проходит целая вечность, прежде чем кто-то начинает требовательно трясти его за плечо, заставляя разлепить воспалённые веки. В тёмно-карих глазах Нигмы волнение и радость (как это вообще можно совместить в одном взгляде?!), тот помогает принять ему относительно вертикальное положение и протягивает стакан с мутной жидкостью. Дежавю. Выпивает залпом и встаёт с кровати, игнорируя попытки Эдварда что-то сказать. Холодная вода, капающая на него сверху из душа, слегка пахнет ржавчиной. Не самое ужасное обстоятельство в его ситуации. Он стоит так несколько минут, подставляя белёсым струям лицо и руки, отключает воду и продолжает стоять, чувствуя, как тонкие струйки стекают по его плечам к пояснице. Полотенца нет, паршиво, но ему не привыкать щеголять в мокром виде. Надевает штаны, накидывает не застёгивая белую, почти прозрачную батистовую рубашку и одним ленивым движением руки зачёсывает назад мокрые волосы. В кои-то веки смотреть на своё отражение в зеркале не хотелось. Что там можно увидеть – он примерно представлял. Красивый мальчик, как же… Когда Освальд возвращается в комнату, Эдвард лежит на том же самом месте, где он недавно спал, обхватив подушку. Глаза у него открыты. - Очень здорово, что ты нашёл наконец себе уголок, но эта кровать занята, уж прости. Эдвард садится, не переставая сжимать в руках подушку, и смотрит на Освальда с неопределёнными эмоциями на лице. - Ты так и не сказал, откуда ты знаешь это место. Замечательно. Этого ещё не хватало. - Два года назад я валялся здесь с дыркой в животе, пока чокнутая девчонка-садовница рассказывала о своих друзьях-растениях, - как можно пренебрежительнее отвечает он, надеясь соскочить с неприятной темы. – Поразительно удачное стечению обстоятельств, я считаю. Он не хочет говорить об этом. Тем более с Эдвардом Нигмой. Он бы у с удовольствием вытравил из себя все воспоминания, связанные с этим периодом его жизни, когда он был слаб, уязвим, разбит, предан, но всё-таки до одури влюблён. Едва ли Освальд хоть когда-то стеснялся слабостей своего вздорного характера: себя самого полностью и без остатка он принял уже давно и с тех самых пор, пусть и не всегда явно и заметно, подстраивал окружающих под свою модель поведения. С Нигмой всё было иначе. Уникум в изумрудном улыбался тогда, когда сам хотел улыбаться, боялся тогда, когда сам себе это позволял, и мог в одинаковых обстоятельствах иметь диаметрально противоположные чувства (или не иметь их вообще), чем у остальной массы людей. Эдвард называл себя холодным логиком. Освальд мысленно посылал того ко всем чертям и называл безэмоциональной зелёной колючкой. Каждый поступок Нигмы был определён его разумом. Освальду казалось, что даже месть за убийство той пергидрольной девицы продиктована не кислым компотом из чувств ненависти к нему и любви к дурочке, а математической формулой, из которой одно следует из другого. Чётко, ясно, закономерно. И никаких высоких материй, да и низких тоже. Освальд привык к этому, принял Эдварда, воспринимая все его особенности как данность, с которой нужно просто смириться и которую время от времени можно использовать себе на благо. Поэтому иррациональное поведение, которое Нигма демонстрировал последнее время, Освальда пугало, вызывало у него недоумение и подозрение в тёмных мотивах по отношению к его и без того покалеченной физически и морально персоне. Впервые за два года он абсолютно не знал, что можно ожидать от Нигмы, и потому единственный возможный выход из проблемы он сейчас видел только в дистанцировании. В пределах одной жилплощади, разумеется. Освальду хотелось поскорее вновь провалиться в безмятежный сон, в котором его не будут тревожить зрительные образы определённой цветовой гаммы. Эдвард продолжал сидеть на его кровати и освобождать мягкую горизонтальную поверхность явно не планировал. Тёмно-карие глаза странно блестели за линзами очков и неотрывно смотрели на Кобблпота. Игра в гляделки затянулась. Освальд громко выдыхает через рот, пытаясь сохранить самообладание, подходит почти в упор и вяло взмахивает рукой, говоря таким образом «уходи». Слабая надежда на покой разрушается в тот же миг, как он ощущает на своей спине цепкие пальцы и тёплые ладони. Требовательный захват чужих рук на пояснице заставляет его сделать шаг навстречу, сокращая расстояние. Правая нога отзывается тупой болью, и он по инерции вцепляется в широкие плечи, с трудом сохраняя равновесие. А после он чувствует горячее дыхание на своём животе и сухие губы в том самом месте, где виднеется небольшой белёсый шрам. Дыхание перехватывает. Освальд открывает рот и отчаянно пытается вдохнуть затхлый воздух помещения. Сердце в груди словно бьётся о рёбра в надежде их раздробить, вырваться наружу и упасть красной кляксой на колени в зелёных брюках. Он сам не замечает, как сильно начинает сжимать дрожащими пальцами белую рубашку. В ушах стоит оглушительный звон, через который он с трудом слышит тихое «прости, прости, прости». Освальд уже не помнит, за что сейчас у него так красноречиво пытаются просить прощение. Все мысли сконцентрировались в районе талии, где кожа горела и плавилась от ежесекундных прикосновений. «Это всё сон» - глухо отзывался в его голове голос подсознания, измотанного водоворотом эмоций и новыми впечатлениями. «Сон» - упрямо убеждал он себя, когда на мгновение перестал ощущать ногами пол, чтобы потом утонуть затылком в подушке и почувствовать тяжесть чужого тела на себе. Сон, сон сон… Самый прекрасный и самый ужасный в его жизни. Освальд окончательно теряется в ощущениях, связь с реальностью обрывается с каждым поцелуем, дразнящим белую тонкую кожу, никогда не видевшую солнечного света. Из последних сил бьющееся сердце болезненно замирает на миг, когда губы опускаются на трепещущую грудь, а затем поднимаются выше и выше, скользя по выступающим ключицам, жилистой шее, и едва касаются мочки уха. - Освальд… Собственное имя вырывает стон из его груди. Он никогда не слышал, чтобы его произносили так, с этой странной, волнующей интонацией, значение которой он улавливает на интуитивном уровне. - Освальд… Длинные пальцы проводят путь по его горлу, гладят линию челюсти. С его приоткрытыми влажными губами едва заметно соприкасаются другие, сухие и жаркие. Ему чудится, что он снова тонет, погружается всё дальше, всё глубже, до помутнения в глазах и нехватки кислорода. Он спит, очень крепко спит, только и всего. Вот сейчас, пару секунд, ну хорошо, минута – и он очнётся. Распахнёт слезящиеся глаза и не увидит перед собой проклятого Эдварда Нигму, не будет чувствовать на себе его руки и губы. И уж точно будет уверен в том, что в его штанах в районе паха не творится ничего такого, от чего у него сейчас горят щёки и сводит в судороге все мышцы. Ну давай же, проснись! Проснись! - Освальд, - Кобблпот невнятно мычит в ответ, жадно проглатывая чужое дыхание. – Освальд, скажи, ты же ещё любишь меня? Он просыпается. Резко, болезненно. И видит собственное испуганное бледное лицо в отражении линз очков, которые прячут два чёрных омута с тонким шоколадным обручем по краям. Тело реагирует быстрее, чем мозг. Освальд толкает Нигму в грудь, вскакивает с кровати и прихрамывая мчится к дальней стене комнаты, на которую он опирается всей спиной, пытаясь отдышаться. - Какого чёрта ты здесь устроил?! – осипший голос поначалу звучит глухо, но уже к концу предложения срывается на истеричный крик. Эдвард Нигма медленно встаёт с постели и уверенно двигается в его сторону. Длинная взлохмаченная чёлка падает на лоб, губы горят алым, рубашка наполовину расстёгнута. Освальд жалобно стонет, жмурится и мотает головой, стремясь стряхнуть наваждение. - Не подходи ко мне! – наконец произносит он и выставляет вперёд руку. Нигма замирает в паре метров от него. Высокий. Серьёзный. Красивый. - Освальд, ответь. - Что? О чём ты? - Ты ещё любишь меня? Да или нет. Освальд на мгновение ошарашенно смотрит на Эдварда, а после громко взвывает подстреленным зверем, хватаясь руками за волосы, и лихорадочно начинает срывать со стен нелепые картины с миролюбивыми пейзажами и пыльные фотографии в позолоченных рамках. - Да пошёл ты! Первый «снаряд» пролетает в нескольких сантиметров от макушки Нигмы. - Придурок! От второго Эдвард успевает увернуться, круто разворачивая корпус. - Не трогай меня! Третий мужчина ловит на лету, царапая ладони острыми краями рамки. - Вон! Вон отсюда! Четвёртый падает прямо к ногам, осколки стекла хрустят под ботинками. - Ненавижу тебя! Пятый так и остаётся в дрожащих руках Освальда. Он тяжело дышит, в разноцветных глазах стоят слёзы (что за отвратительная привычка – реагировать на всё слезами?), из-под век правого глаза отчётливо проступает кровь, смешиваясь с прозрачными солёными каплями. Нигма быстро преодолевает расстояние между ними, забирает картину и кидает её на пол. Тёплые пальцы, покрытые кровью, касаются шеи и лица Кобблпота. Кровь, кровь, кровь. Всегда кровь. Все их отношения пропитаны ею. - Ведёшь себя как истеричный ребёнок с нехваткой внимания, - Пингвин вновь устремляет на него злой взгляд. – Ладно-ладно, всё. Успокоился? - Чёртов с два я успокоился, сраный Эдвард Нигма! – шипит тому в лицо Освальд. - Уже лучше, намного лучше, - улыбается мужчина и скользит пальцами по бледным щекам, стирая слёзы. Освальд рвано вздыхает и закрывает глаза, считает до десяти. Когда же это всё прекратится? - Что тебе от меня нужно? - Ответ на вопрос. - И всё? - И всё. И всё. Действительно. Выпотрошить самого себя в угоду чужому любопытству. Только и всего. Хотя какая уже разница… - Да! Да, да, да, да, да, - как заведённый повторяет Освальд, стараясь не смотреть в глаза напротив. – Доволен? Я могу идти? - Я так и думал, - Эдвард слегка улыбается и кивает. - Безмерно за тебя рад, - ядовито отвечает Освальд, освобождается из кольца рук Нигмы и отходит от него на безопасное расстояние. - Однако я не понимаю, почему тогда ты так себя ведёшь. Освальд резко разворачивается и прожигает Эдварда взглядом. Нет-нет, это точно всё ему снится. - Как – так? - Так, - Нигма взмахивает рукой в неопределённом жесте. - Ты издеваешься надо мной? - Нет. - Ты почти месяц ведёшь себя странно, ты залез в мою кровать, ты-ты целовал меня, - господи, неужели он смог это произнести вслух. – Какой ещё реакции ты от меня ждёшь? Что это – новая игра, очередной эксперимент, коварный план мести? Ну же, Эд, скажи: «Да, это месть». Так будет проще. Намного. Он примет это, опять. Прожуёт и проглотит, не морщась от горького вкуса. Проклятье. Почему так ноет сердце и горит правый глаз? - Я думал, что это очевидно. - Это? - То самое. Освальд замирает. Нет-нет-нет. Молчи. Не говори. Это же невыносимо. Нигма устало вздыхает и опускает голову, снимает очки и трёт переносицу, гадая, когда закончится этот отвратительный день. - Принятие самого себя и… всего остального далось мне далеко не сразу и не просто, Освальд, - издалека начинает Эдвард. – Не думаю, что сейчас я в состоянии сформулировать то, что ты хочешь услышать. Осознание мне самому даётся с трудом. Но, признаться, я рассчитывал на некое понимание с твоей стороны. Возмущение сжимает в тисках его горло и лёгкие. Он давится не произнесёнными словами, глупо открывая и закрывая рот. Так не бывает. Это всё какой-то фарс. - Понимание?! – он вновь срывается на крик, боль в правом глазу становится ещё ощутимее. – На что ты рассчитывал, Эд? Что я кинусь тебе на шею с радостным визгом? - В общих чертах примерно так, да. … и жили они долго счастливо. Проклятье. Как с ним разговаривать? Как? Освальд искренне признавал себя не самым социально адаптированным человеком, но это? Господи, у Эдварда же была работа, женщины (целых две или даже две с половиной), друзья… Ладно, возможно, насчёт друзей он погорячился. В конце концов, друг из него вышел довольно посредственный, а других он как-то не замечал. Но всё-таки… - Ты идиот. Ломота в ноге делается нестерпимой. Освальд еле-еле ковыляет до кровати и тяжело опускается на продавленный матрас, вытягивая больную конечность и чувствуя лёгкое облегчение. Голова гудит. Он подносит ладони к лицу и массирует лоб и виски. Стекая вниз по подбородку, на штаны капает красная капля. Подушечкой пальца касается свежего пятнышка, а после проводит трясущимися фалангами по скуле, чувствуя вязкий влажный след. - Что за… Нигма незаметно оказывается в поле зрения и опускается перед ним на колени, доставая непонятно откуда белый платок, которым стирает кровавую дорожку. - Всё в порядке, это из-за давления. Надо промыть и закапать. Тебе не стоит так сильно, кхм, волноваться, - аккуратно подбирает слова Эдвард, намеренно избегая слова истерика и неуравновешенность. - Иди к чёрту. - Не думаю, что это именно то, чего ты хочешь. - Ты понятия не имеешь, чего я хочу. - Да ну? А мне кажется, что знаю. Освальд поднимает голову и снова смотрит на мужчину затравленными глазами. Их беседа всё больше начинает походить на минное поле, где каждая неверная фраза может вызвать цепную реакцию с последующим взрывом. Опасно. Слишком опасно. - Полагаю, ещё слишком рано для таких шуточек, да? - Да. - Но мы ещё вернёмся к этому разговору, верно? - Да. Но не сейчас. Не сегодня. Эдвард понимающе кивает и улыбается, напоследок чуть сжимает руки Освальда, оставляя в них пропитанный кровью платок, и уходит, на мгновение задерживаясь у двери. Наконец-то один. Он со стоном ложится, складывая на груди перепачканные кровью руки, утомлённые глаза цвета моря и грозового неба бессмысленно глядят в белый потолок. Освальд хочет отключиться, забыть как страшный сон этот нелепый день и всё ему сопутствующее. Но единственное, что он может, это раз за разом прокручивать в голове глупые недопризнания, вспоминать ощущение от касания горячих ладоней и губ к собственной коже.***
Жизнь налаживалась. Кажется, так говорят, когда дела идут хорошо, а былые тревоги и сомнения остаются позади? Глупая фраза. Ни в коем случае не подходящая ни ему, ни его ситуации. Хотя, если взглянуть на происходящее глазами незаинтересованного обывателя, то так оно и было. Настоящая американская мечта: дом с роскошной клумбой (неважно, что он не в их собственности), непобитая Audi Quattro с пробегом меньше, чем тридцать тысяч миль (краденная, разумеется) и недомуж-недодруг-недолюбовник Эдвард Нигма, чуткий (временами), заботливый (иногда слишком) и красивый (особенно с закатанными рукавами и не зализанными волосами). Для полной картины не хватало золотистого ретривера и парочки очаровательных ребятишек. Сдохнуть хотелось меньше. Возможно, сказывалось то, что количество препаратов, которые, по его мнению, сжижали мозг, существенно сократилось, так что теперь он не чувствовал себя вялым овощем двадцать четыре часа в сутки. Реальность вновь заиграла всеми красками (хотя конкретно в этом доме их было не очень много), нос чуял все оттенки окружающих ароматов (запахи кустиков и цветочков самых разнообразных видов по-прежнему превалировали), желудок вспомнил, что для насыщения требуется что-то кроме пищи духовной, а место, которое больше прочих искало приключений и было достойно как минимум кресла из лучшей телячьей кожи, никак не находило покоя. Старенький Panasonic, на экране которого то и дело появлялись раздражающие его зрение разноцветные полосы, в очередной раз демонстрировал доблестную работу служащих американских правоохранительных органов. Офис NBC стоило напичкать солидной порцией взрывчатки хотя бы из-за этого телевизионного шедевра. Закон и порядок… Какая ирония. Кто это смотрит? Ну да, он, но далеко не из-за счастливой жизни и наличия выбора. Оставалась тайная надежда на то, что список всевозможных вариантов геройств бравых полицейских скоро подойдёт к концу вместе с сериалом. Голос глубоко внутри ехидным голосом выражал сомнение. А значит, наведаться в Нью-Йорк всё-таки придётся, хотя бы во имя благой миссии по уничтожению этой лицемерной, слащавой дряни. Изображение гаснет, а пульт летит на диван, утопая в аляповатом покрывале. Раздражительность захватывает с новой силой, заставляя раздувать ноздри и яростно кусать губы. Вся нервная система звонко вопит, опаляя все органы чувств. Так больше продолжаться не может. Он же и без того неуравновешенный, а тут ещё это… Прирезать кого-нибудь было бы неплохим способом ненадолго справиться со стрессом, однако в близлежащем радиусе был только он сам (пожалуй, излишне кардинальный метод успокоить нервишки) и сраный Эдвард Нигма, который максимально натурально делал вид, будто ничего не было. Хотелось напиться. Последний раз алкоголь был в его организме несколько недель назад. Отвратительно, просто отвратительно. Непозволительное упущение, которое необходимо было исправлять в кратчайшие сроки. В конце концов, отдавая себя в руки зелёной шпале в котелке, он не подписывался под ведение трезвого образа жизни. Нигма обнаружился в оранжерее сидящим на корточках, в длинных тонких пальцах были зажаты узкие листья пурпурно-розового цвета. - Невероятно, - не оборачиваясь к Освальду, произносит Эдвард, едва касаясь тонких веточек, усыпанных, по мнению Освальда, мужскими половыми органами. – Кордилина зацвела, причём так пышно. Обычно это происходит лишь в естественной среде. Пингвин незаметно скользит взглядом по фигуре мужчины, отмечая острые колени, обтянутые тонкой тканью, а после всматривается в землю под его ногами и хмыкает. Ну да, невероятно… Хорошее удобрение, на досуге непременно запатентует этот метод. - Я хочу выпить, - наконец говорит он, отрывая Нигму от созерцания трупного кустика. Эдвард поворачивает в его сторону голову и удивлённо смотрит, но всё же встаёт, вытягиваясь во весь рост и поправляя очки на переносице. - Хм, в принципе уже можно, да. Только давай не виски. Физиономия у Нигмы настолько жалобная, что Освальду на мгновение становится смешно, однако удержаться от закатывания глаз он всё же не в силах. - Хорошо, не виски. Мне без разницы. Полагаюсь на твой вкус. Эдвард застенчиво улыбается, опуская глаза, и странно мнётся. - Значит, сегодня? - Нет, вчера. Эд, ну что за вопросы? Конечно, сегодня. Нигма торжествующе смотрит на него, сверкая карими глазами за линзами очков так, будто он ждал этого предложения всю жизнь. Явно нанюхался пыльцы с этого розового растения. Возможно, стоит предупредить начинающего садовода об интересной особенности одного из его не очень зелёных подопечных, хотя… Освальд успевает услышать «скоро буду», после чего провожает до выхода из оранжереи мчащееся вперёд вытянутое тело. Когда дверь с лёгким стуком захлопывается, Кобблпот устало вздыхает, вновь переводя взгляд на яркую деталь посреди зелёных зарослей. - Да уж, просто охуенный куст…***
Блаженство. Так бы он описал сейчас своё состояние. Он чувствовал, как алкогольная нега дюйм за дюймом захватывает его настрадавшееся тело, как ломит в сладкой истоме конечности, как замыливается картинка перед искрящимися глазами, в которых чётким дразнящим контуром выделяется лишь силуэт Эдварда, держащего бокал за тонкую ножку и сверкающего белозубой улыбкой. Потрясающее зрелище из недалёкого по земным меркам прошлого, преследующего его весь последний месяц, который стоило провести исключительно в состоянии глубокого алкогольного опьянения. Освальд думает, что виноваты лекарства, которые он так долго исправно потреблял в паршивых для кишечника количествах. Сколько он выпил? Бокала три, не больше, а какой эффект… Итальянцы определённо понимают не только в пасте и семейных мафиозных разборках. Разум окончательно затуманивается, багряная жидкость, плещущаяся в тонком стекле, щекочет ноздри запахами розмарина и шалфея, но больше всего его внимание акцентируется на конкретном субъекте в пространстве. Растрёпанные каштановые волосы падали на высокие скулы, губы алели в полумраке то ли от содержимого бокала, то ли от температуры воздуха в помещении. Слишком красивый. - Должен признаться, я часто думал о том, что было бы, если я тогда всё-таки принёс вино на ужин… Сердце подпрыгивает в груди, сбивая и без того учащённый ритм. Готов ли он говорить об этом? Нет. Да. Нет. Неважно. Наверное, это правильно. - Я тоже, - почти шепчет Освальд, намереваясь найти терпение и мужество в карминных отблесках. Он теряется во времени и ждёт, ждёт, ждёт, надеясь на… На что, собственно говоря? В голове звенит тишина, а в душе с новой силой тлеют и разгораются та самая отвратительная надежда и непреклонная вера, которые всю жизнь толкали его вперёд, вытягивали из безвыходных ситуаций и освещали путь, приведший его сюда, к этому человеку, однажды предавшему, но по-прежнему любимому. Нужному. Родному. Его. Что это было? Эгоизм, чувство собственничества? Возможно. Но Освальд с непоколебимой уверенностью мог бы заявить всем богам и всему человечеству, что Эдвард Нигма его человек, его мужчина, его друг, его страсть, его слабость. Главное – его. И ничей больше. Почему же так мучительно долго тянутся минуты? - Освальд, могли бы мы начать именно с того момента? Оставить позади всё, что случилось с нами, и попробовать… - слова застревают у Эдварда в горле. - Нет, Эд, - лёгкая улыбка трогает тонкие губы. – Это была бы глупая иллюзия, готовая разрушиться от любого движения или фразы. Мы там, где мы есть. Мы такие, какими нас сделало наше прошлое, - брови Нигмы заметно хмурятся, тёмная тень залегает под кажущимися чёрными глазами. – Но это не значит, что у нас нет будущего. Потому что только нам решать, каким оно будет и будет ли вообще. Проходит мгновение – и тёплые руки трогают его за плечи, прижимая к себе. Как котёнок, Освальд утыкается носом в живот мужчины, вдыхает запах пахнущей порошком и глажкой ткани и обхватывает узкую талию. Длинные пальцы перебирают его волосы, массируют виски, приводя в дрожь угольные ресницы. - Освальд, я люблю тебя. Объятия становятся крепче, рубашка - мокрой от слёз. Эдвард тянется к его лицу, лёгкими касаниями губ скользит по высокому лбу, стирает с щёк солёные капли и целует. Долго, медленно, ощущая на кончике языка терпкий вкус вина, от которого ещё больше теряется рассудок. Когда-нибудь Освальд точно дойдёт до кровати и упадёт на неё самостоятельно или первым уронит Эда, но это точно будет не сегодня. И пожалуй, не завтра, и не послезавтра. Потому что Нигма не позволит, не выпустит из плотного кольца рук ни днём, ни ночью, потому что сейчас он с безумным интересом учёного-испытателя исследует чужое горячее тело, ослепляющее белизной кожи. Он запечатлевает поцелуй на каждом шраме, проводит ладонью по ключицам, вытянутой шее, очерчивает острую линию челюсти. В полумраке нос кажется ещё более тонким и хищным, а полузакрытые глаза словно мерцают лунным светом, тонущем в синем океане. - Красивый, - выдыхает Эдвард ему в губы, не давая набрать в лёгкие достаточно воздуха. Освальд смеётся ему рот, переплетая их пальцы. Глупый, глупый Эд. Это мама называла его красивым. Но он-то сам знает правду. Глупый Эд, это ты красивый. Ты. Только ты. - Красивый, - вновь повторяет Нигма. Как всегда неуместные слёзы скапливаются в уголках глаз, готовые вот-вот сорваться вниз. Освальд прижимает к себе голову Эдварда, запуская пальцы в его волосы, и переводит дыхание, давая высохнуть предательским каплям влаги. Этой ночью он обещает себе больше не плакать. Лежать на человеке странно. Нигма жёсткий, наверное, даже костлявый, грудная клетка под его щекой планомерно поднимается и опускается, но неудобств он почему-то не чувствует. В отличие от других частей тела, конечно. - Знаешь, мне кажется, в Готэме нам делать больше нечего. Мы получили всё, что мог дать этот город. Пора двигаться дальше, - говорит Освальд, блаженно улыбаясь. - Полностью согласен, - смеётся Эдвард, выводя на плечах Кобблпота непонятные символы. – У меня даже есть одна занятная идея, касающаяся одного недавно развалившегося государства, где сейчас можно провернуть что угодно. Как ты относишься к пирамидам? - И почему у меня ощущение, что ты имеешь в виду совсем не Египет и фараонов? - Определённо. Но мы будем на самой их вершине, поверь мне. - Даже не сомневаюсь, - отвечает Освальд, касаясь губами места, где уверенно билось сердце. Сквозь тонкие занавески пробивались первые лучи ленивого солнца Готэма, ознаменовывая новый день и новую эру. За океаном, в одной примечательной стране, где знают толк в гуляше и сомнительных харизматичных личностях, люди беспечно шли по улицам, торопясь на обед и совершенно не подозревая, что их ждёт.