Пластинки

      Из-под карандаша мягкими линиями медленно выползает лес. Пушистые еловые лапы грифельными штришками укладываются на бумагу, собираются в высокие деревья, над которыми нависает круглая Луна. С этим сказочным пейзажем связаны сотни событий: и плохие, и хорошие, и даже такие страшные, что до сих пор иногда являются Антону в ночных кошмарах. Лес этот теперь то ли измельчал, то ли просто Петров вырос, и величественные ели больше не пытаются раздавить его своим ростом.        — Всё рисуешь? — раздаётся низкий голос возле Тошиного уха, вытаскивает из размышлений о тайге.        — А что мне остаётся? — Антон наконец поворачивает голову к собеседнику, хитро улыбается, глядя в глубокие карие глаза. — Ты меня на первом уроке бросил, не буду же я историка слушать.       — Я не бросил, у меня дело было, — собеседник пододвигает стул поближе к Тоше и шепчет, будто доверяет ему самое сокровенное в своей жизни: — Я на рынок гонял, урвал пластинки новые. Придёшь сегодня послушать?        Во взгляде Антона блестит азарт, он явно заинтересован, но виду пытается не подавать. По крайней мере, пока что.       — Неужто опять своё старьё?       — Это называется ретро! Тем более, сегодня даже без него, — кареглазый приоткрывает рюкзак под партой, чтобы никто не увидел «драгоценность», и цепляет краешек яркой обложки.       Глаза Петрова округляются: в своих цепких пальцах добытчик сжимает пластинку Modern Talking, его самой любимой группы.       — Рома… — едва выдавливает из себя очкарик. — Ты как… её достал?       Ромка распрямляет спину, гордо вздёргивает подбородок, довольный, что смог угодить другу. Таким, пускай и немного заносчивым, он кажется Антону ещё красивее, обаятельнее.       — Да чуть не подрался с одним мужиком на рынке за неё. Он здоровенный был такой, даже меня бы в разы уделал, но, к моему счастью, его жена кое-как утащила его подальше. Сказала, что у них нет ни времени, ни лишних денег на такую ерунду.       По Пятифанову видно, что ему, конечно, было не очень приятно слышать такое о любимых пластинках, однако результат стоил того, чтобы потерпеть. Он замолкает, и взгляд его скользит теперь вверх по рубашке одноклассника с короткими рукавами, по окрепшим плечам, выглядывающими из-под неё, по чёрному галстуку и случайно цепляется за Тошин. Такое случается не в первый раз, вроде в последнее время немного чаще. Эта секунда кажется вечностью, пока Рома рассматривает что-то в голубых глазах напротив, не в силах оторваться. Похоже на ловушку, его как магнитом притягивает к другу, к этому нежному взгляду, которым обладает он единственный на всей планете. Разве он не замечательный?       Он бы посидел так ещё, но приходится вернуться к созерцанию пластинки, чтобы отвести подозрения, притворяясь, что алые щёки его не выдают. Петров не акцентирует на них внимания, хотя, очевидно, видит его смущение, и Рома ему за это страшно благодарен: не знает он ещё, как относиться к своим чувствам.       Майское солнце в эту неделю стало набирать обороты: плюс двадцать теперь гарантированно каждый день и, если с какой-то облачностью это можно переносить, то с идеально чистым небом в школьной форме просто невыносимо душно. На пути к дому Пятифанова Антон стягивает с себя галстук, точно удава, перекрывшего доступ к кислороду, расстёгивает верхнюю пуговицу рубашки и с сожалением смотрит на друга в чёрной водолазке.       — Ром, ну, может, рукава всё же закатай? — заботливо предлагает Петров. — Нет уже никого вокруг.       — Мама, может, ещё не ушла, а ей нужно знать в последнюю очередь, — Ромка сдвигает брови к переносице.       — Знаю.       Пятифанов едва останавливает себя, чтобы не сказать что-то в духе: «Да забей, не переживай», — потому что Антон всё равно будет беспокоиться. И рядом будет тоже несмотря ни на что.       В доме мамы не оказывается, только записка о том, что в холодильнике стоит ужин и мороженое и что она будет поздно, лежит на столе. На лице Пятифанова тут же расцветает хитренькая ухмылка, он косится на Антона, который осторожно ставит рюкзак в угол прихожей, сверлит его особенным взглядом, мысленно передаёт посыл, который понятен только Петрову.       — Неужели я тебе ещё не надоел? — блондин складывает руки на груди и одаривает друга мягкой улыбкой.       Ромка только хихикает.       — Ну останься до завтра, мама макароны с сыром приготовила и бутербродов с колбасой варёной.       — Ладно уж. Доставай пластинки свои.       В комнате у Ромы занавешены окна тяжёлыми шторами, чтобы не нагревалась комната, а свет из щелей между ними красиво падает на профиль Пятифанова, зарывается в чёрные волосы, ложится на небольшую горбинку на его носу, в которую его иногда Антону хочется легонько поцеловать. Пальцы его нежно обхватывают края пластинки, опускают её на б/ушный проигрыватель, который перепал ему от каких-то дальних родственников. С такой заботой он, пожалуй, касается только Тошиных запястий в ночной тишине у себя на балконе. Игла встаёт на своё место — и комнату наполняет звучание «Geronimo’s Cadillac», пока Рома разворачивается к шкафу и, не больно-таки стесняясь, стягивает с себя надоевшую водолазку.       — С меня дым идёт, — он натягивает чёрную «алкоголичку», а следом меняет брюки на домашние шорты.       Антон, разглядывая друга, рисует в голове картины, как коснулся бы губами каждого позвонка на его спине, острых лопаток, крепких плеч, как обнял бы его сзади со всех сил и никуда бы не отпустил. Рома знает, что Тоша смотрит, и от этого улыбается ещё ярче, ещё какое-то время не оборачивается, разрешает прожигать в себе дыры и дальше.       — Сигаретку? — Пятифанов вытягивает белую трубочку из коробочки с надписью «Корона», единственный вариант, который можно купить в ларьке на другом конце посёлка.       — Ты же знаешь, что я не курю, — Петров устраивается на полу и запрокидывает голову на симпатичные постеры Queen и t.A.T.u.       — Хотел удостовериться, что с прошлого предложения ничего не изменилось, — черноволосый делает затяжку и плюхается рядом, отодвигает сигарету подальше от лица очкарика, чтобы он не ворчал и не фыркал на запах. — Я знаешь, чё подумал? Вот мы в Москву уедем в универ, я хочу себе татуху заебашить, со зверем каким.       — С волком, например? Или с совой?       — Да ну тебя! — Ромка шуточно толкает друга в бок. — С драконом хочу. Нарисуешь мне эскиз?       Антон смущённо опускает глаза в пол. В голову сразу приходят портреты Пятифанова в его альбоме, мужественные черты лица в карандаше, он точно добавит их в своё портфолио для поступления. Художник проводит пальцами по полностью открытой руке заказчика, рисует невидимыми линиями силуэт дракона на выросших на турниках мышцах. Незримое существо кольцами обвивает руку юноши, медленно ползёт ниже, как вдруг, врезавшись в многочисленные шрамы на внутренней стороне предплечья, растворяется. Антон глядит на сравнительно старые отметины, проверяет, чтобы нигде не появились свежие, изучает каждую царапинку. Ещё год назад на этом самом полу Рома ревел ему в плечо, а Петров бережно бинтовал его руки. Он никогда не забудет, как кровь пропитывала белоснежные бинты, как маленькими струйками спускалась к кистям, как Рома всхлипывал от боли и от ненависти к себе. Антон часто тогда пропадал холодными вечерами у Пятифанова дома (мама его часто даже не ночевала там), от каждого телефонного звонка вздрагивал, готовясь, что Роме снова нужна была помощь. Он тонул в вине, густой и липкой как кровь, не мог себя простить за случившееся с Катей пять лет назад, хотя, по сути, виноват почти и не был.       Теперь же эти следы потускнели, в бинтах нужды больше нет, но Антон всё равно следит, чтобы нож-бабочка лежал у Пятифанова высоко на полке, от греха подальше. Музыка уходит на второй план, ведь для блондина никакой Modern talking никогда не будет дороже Ромки.       — Не болят больше? — шепчет Тоша, глядя прямо в глаза одноклассника.       — Гудят изредка, — так же тихо отзывается Рома и тут вздрагивает от внезапного ожога от поцелуя на израненной коже.       — Чтобы зажили быстрее, — поясняет Антон и возвращается к своему занятию, не оставляет без внимания ни один шрам, а у Пятифанова дрожат коленки, да и он сам трясётся, как осиновый лист на ветру. — Ещё?       Из бедного Ромы едва выпадает что-то похожее на «да». Он, красный, как варёный рак, и до безумия смущённый, осторожно сокращает расстояние между ними, однако, что делать в такой ситуации, придумать никак не может. Не поцеловать же Антона прям так, они же парни и лучшие друзья, но от каждого его прикосновения по телу бегут мурашки, хочется утянуть его в объятия, пусть он заберётся к Роме на колени, пусть скажет, что любит его, ещё разок, неужели он так много просит?       — Что же мы наделали, Антош? — Пятифанов бережно утыкается лбом в лоб друга, прикрывает глаза.       — Ты всё, что хочешь можешь думать, а я всё равно с тобой буду.       — Я того не стою.       — Не стоишь того, чтобы тебя любили?       Рома вслепую тушит сигарету о пепельницу на столе совсем рядом, берёт лицо Петрова руками.       — Тош, впереди Москва, столько новых людей. Где-то там обязательно будет тот самый человек, который тебе нужен, понимаешь? — убеждает его Ромка, а у самого дрожит голос, разбивается в дребезги об острый ком в горле.       — Зачем мне этот кто-то неизвестно где, если у меня есть ты, здесь и сейчас? — Антон печально улыбается. — Решение остаётся за тобой, я на тебя не давлю и буду рядом в любом случае. Дай себе время, ладно? Я никуда не денусь.       Так хочется излить Роме всё что он чувствует: и как ему страшно, и как ему не хочется отдаляться от него, и как сильно-сильно он его любит. Нельзя казаться сейчас слабым, он нужен Пятифанову умиротворённым, единственным, кто знает, что чувствует наверняка и что будет дальше. Антон медленно разгибается, хочет встать, чтобы оставить Ромку наедине с собой, но заботливые руки ловят его плечи, а на губах вдруг становится тепло, даже горячо, но одновременно так сладко, что жар теперь не просто терпим, а до чёртиков приятен. Брюнет целуется на удивление осторожно и медленно, хотя Антону он представлялся грубоватым в таких делах, и сначала напряжён каждой клеточкой своего тела, но, как только языки их легко касаются друг друга, поцелуй захватывает его с головой. Отстраняться совсем не хочется, но Тошины губы ускользают точно сами по себе, приходится отпустить. Щёки горят румянцем, однако в этот раз прятать глаза не хочется, приятнее ловить на себе взгляд Петрова, точно солнечных зайчиков на коже.       — Спасение утопающих — дело рук самих утопающих, — из последних сил пытается переубедить Рома Антона, но он не слушается:       — Ты умирал, Ром.       И ничего не возразишь, он же и правда был на грани жизни и смерти тогда.       — Дай мне помочь тебе, мне это не сложно. Пожалуйста, Ром, я же… Я же тебя люблю.       Нет, ни одна, даже самая дорогая пластинка Modern talking или «старья» никогда не будут звучать красивее, чем эти три слова в исполнении Антона, симфония самых прекрасных чувств на Земле.       — А знаешь, что самое интересное? — Пятифанов берёт руки Антона в свои, поглаживает аккуратные пальцы грубоватыми подушечками. — Что я тебя тоже люблю. И от этого мне не деться никуда, я не могу себя обмануть, я как представлю тебя блять с какой-нибудь Полиной, так сердце пополам и рвётся. И скулит ужасно противно.       Руки Антона обвиваются кольцом вокруг Ромкиной шеи, и теперь, когда сказано главное, прекращать поцелуи совсем нет повода. Горьковатый привкус после сигарет ни капли не смущает и не отталкивает Петрова от нежных губ, наоборот, скорее придаёт им некую особенность. Осторожные прикосновения к талии раззадоривают ещё больше, заставляют углубить поцелуй, прижать Рому к себе ещё сильнее. Призрачное чувство тревоги совсем улетучивается, ускользает из груди, а на смену ему приходит небывалый покой, согревает трепещущие сердца, которым теперь так хочется слиться в одно целое.       — Ёбнуться, — усмехается Пятифанов. — Чтобы я, и с парнем мутил… Ещё года три назад охуел бы от таких новостей.       — Не то, чтобы и я ожидал таких поворотов, — Тоша поправляет очки на переносице, — но меня всё устраивает.       — Ты же меня не потеряешь в Москве? Она, поди уж, побольше нашей залупы.       — Не потеряю. Я же сказал, что буду всегда рядом. К слову, у меня тут несколько кое-чьих портретов накопилось, нужно твоё согласие включить их в портфолио.        Ромкины щёки опять вспыхивают огнём смущения, а Антон, смеясь, исчезает в полумраке коридора в поисках рюкзака с альбомом, пока Рома тщетно пытается его отговорить и убедить, что не такой уж он красивый, чтобы в универ для поступления отправлять.       Солнце медленно тонет за могучими елями, тихо обещая вернуться завтра.