Пропасть внутри нас

С тех пор, как Джанна стала женой Султана, Пияле позабыл все, что было между ними. Мелек знал его с самого детства. Пияле всегда был добр к нему и особенно выделял среди прочих. Именно с Мелеком он беседовал теми редкими вечерами, когда не исполнял повеления Султана и не пребывал на поле боя. Мелек никогда не задумывался, в чем причина такой благосклонности. Он привык к восхищению взрослых: его серьезностью, смышленостью, красотой. Без сомнения, его стоило выделять среди прочих, ведь он был лучшим из них. Ведь в Османской Империи выживают только лучшие. Возможно, Мелек не был самым талантливым, но был самым умелым и упорным. И самым острым на язык. Его ум был отточен годами непрестанного обучения, чего не хватало многим гораздо более одаренным. Несомненно, именно поэтому - и благодаря безупречной верности - Султан приблизил его, сделав своим советником и начальником над сборщиками податей. И за недолгие два года правления молодого Султана Мелек ни разу его не подвел. Но сколь бы идеальным он ни был, как любой смертный, он хранил в себе гниль, уничтожающую его червоточину, позор которой когда-то разделил с ним Пияле. О, если бы Султан только узнал о смертельной тайне, скрываемой Мелеком, он тут же велел бы скинуть его со стены во двор, где его - возможно ещё живого, но искалеченного - пожрали дикие смердящие псы. И это было бы мягким наказанием за порочность, которую он в себе носил. Мелек понимал это, но ничего не мог изменить. Бог свидетель, Мелек не выбирал себе такой судьбы, но злой рок, чёрное, как самая темная ночь, проклятие, поглотило его сущность, подчиняя себе и налагая на него вечный позор. Разве мог Мелек винить Пияле за то, что он отказался от такой участи теперь? И разве мог винить Пияле за то, что он соблазнился Мелеком когда-то? Любой порок влечет к себе в тысячи раз сильнее, нежели благодать. И величие истинного мужа состоит не в том, чтобы и вовсе не поддаться недостойным желаниям, а в том, чтобы в итоге подчинить себе их, покорить - и уничтожить, продолжив свой путь в сиянии славы. Пияле был великим мужем. Мелек мог бы равняться на него, но его сущность, его слабая человеческая душа не обладала подобной титанической силой. Пияле смог спасти свою душу, и это было прекрасно и достойно поклонения. Мелек же был навеки обречен на адские муки, порождаемые его же прокаженной натурой, и не было ему спасения ни в этом мире, ни в том, что ожидал его после смерти. Однако сколь бы он не восторгался поступком Пияле, Мелек не мог обуздать в своей душе горечь разочарования и боль от потери. Долгие годы Пияле вскармливал порок Мелека молоком своих чресл. В этом Мелек не винил его. Напротив, бесконечную благодарность и глубочайшее почтение он ощущал каждый раз, когда думал о том, что Пияле долгие годы дарил ему свое расположение и тем самым облегчал участь того, кто подобного облегчения недостоин. Но теперь, когда Мелек смотрел на великого полководца непобедимой армии Османской империи и не видел в его темных глазах прежнего обещания удовлетворить непрерывно пылающий и сжигающий его до тла огонь порока, Мелек ощущал пустоту, равную самой бездонной пропасти, самому глубокому омуту и самому крутому обрыву. В редкие минуты отдыха тяжкие думы не давали ему оттачивать своё мастерство художника или изучать искусство сложения слов в рифмы. Нет. В эти моменты Мелек мог лишь думать о том, чего отныне был навсегда лишен. И даже мысль о том, что он никогда не должен был этого получить, не могла утешить его истерзанную душу и пылающее тело. Если бы, если бы он только мог утешиться в объятиях Индиры - верной подруги и нежно любящей его супруги, матери его дочерей. О, если бы только! Но теперь ее ласки стали ещё мучительнее, её губы не влекли Мелека, как и её белые, полные молока груди, и её влажное лоно, похожее на нераскрывшийся цветок. Никто во всем свете не заставил бы Мелека открыть его секрет, что вместо прекрасных девичьих изгибов влечет его суровая мужественность плечей, а вместо нежной кожи щек - обветренная походами щетина. К славе милосердного Бога, дневные заботы столь занимали Мелека, что ему некогда было размышлять о своей шакальей сущности, а ночами, изможденный трудами во имя своего великого Султана, он спал, как дитя, еще не знающее всего коварства жизни. Лишь изредка бессонница навещала его в пышных покоях, разжигая чресла порочными желаниями. Но так было раньше, до того, как Великая Османская Империя заключила мирный союз с Императором Австрии, и тот, в знак уважения и для поддержания союза, прислал на турецкую землю своего младшего брата послом от Империи. О, что это было за существо! Никогда еще Бог не посылал Мелеку столь тяжкого испытания, чем в тот день, когда Филипп Австрийский явился с дарами почтить Великого Султана. Лишь один взгляд на него уничтожил все терпение, что Мелек воспитывал в себе годами. И пока Филипп рассыпался в утонченных похвалах Султану и его землям, Мелек мог думать лишь об одном. Губы Филиппа, сладкие, как нектар, алые, как нежная утренняя роза, глаза зеленые, как самый чистые изумруды, брови, как два крыла птицы, парящей над морским простором, и его голос - глубокий и чарующий, будто флейта пери. Мелек не впервые видел мужчину-европейца, но впервые вожделел неверного. Султан благосклонно принял дары и похвалы: - Отныне, Филипп Австрийский, ты наш гость, и никто не посмеет причинить тебе вреда. Ты можешь пить и есть, не боясь, и ходить там, где ходят слуги Господа. Ахмелек-паша станет тебе другом и советником на нашей земле - с ним ты можешь говорить смело обо всем, что тревожит тебя либо же твоего Императора. Но горе тебе, как и всякому, если ты нарушишь законы Османской империи и заповеди Божьи. Прежде, чем склониться в низком поклоне, Филипп перевел внимательный взгляд умных глазах с Султана на Мелека и обратно: - Я всецело в руках вашей величайшей милости и нет слов, способных до конца выразить мое восхищение и благодарность за радушный прием, — он выпрямился, поклонился еще раз и вышел, сопровождаемый двумя янычарами. - Что скажешь, Мелек? - Султан поманил его к себе двумя пальцами. - На первый взгляд, совершенно невинное создание, мой Султан, - Мелек немного подался вперед в легком поклоне, - но, очевидно, умен и хитер, иначе бы Австрийский Император его не прислал. Союз с нами слишком важен для него сейчас: их ресурсы истощены, люди устали от бесконечных войн и голода. Наша поддержка для них истинное благословение Господа. - Выгодно ли это нам? - Весьма, пока что. Австрийская Империя в плачевном состоянии, но даже больной волк - все еще волк и может больно укусить, даже загрызть. Не говоря уже о загнанном в угол. - Если ты хочешь напомнить мне об Александре, которого мы победили с таким трудом, - Султан нахмурился, - то я всегда помню о своем неразумном выборе милосердия и не жажду больше жертв, как не жаждал их и тогда. - Я знаю, мой Султан, - Мелек поклонился глубоко со всем уважением, - не сыскать на земле Османской более великодушного и мудрого правителя. Я лишь выполняю свою роль Советника и говорю об осторожности. Брови Султана сошлись еще сильнее, образовав на переносице две жесткие морщины: - Что ж, иди, Ахмелек, и будь осторожен, как должно Советнику, а мне оставь выполнять волю Господа. Мелек сдержал вздох и вышел. Его все еще немного будто бы знобило, хоть жаркий день был в самом разгаре, и до вечерней прохлады было еще далеко. Рот его пересох, как пустыня без дождя, и каждый глоток вязкой слюны рвал горло. Кончики пальцев - Мелек поднял руки к глазам - подрагивали, будто лепестки мальвы на ветру. Чувствуя себя так, конечно же, заниматься государственными делами было бы преступлением - ему требовалось успокоить растревоженный дух. Но единственное, о чем сейчас мог размышлять Мелек, были не заботы о благе Султаната, а лик неверного, и мысли о том, можно ли было назвать его уста сладкими, как это делали, когда говорили о прелестных молодых девушках, либо же столь восхищенное описание юноши должно выглядеть совсем иначе? Мелек был начитан и широко образован, но такие вопросы предпочитал доверять тому, чья душа тяготела к названию каждой вещи и каждого явления не тем словом, что ему было назначено, а множеством слов для сложения их в поэму. Посему он направился в Цветущие Сады в поисках поэта Ревани. Тот нашелся возле фонтанчика с веселыми тонкими струйками, вид у него был задумчивый и сосредоточенный. - Приветствую тебя, Ревани, - Мелек откинул край кафтан и присел на скамью подле фонтана. - И я приветствую тебя, Ахмелек-паша, - Ревани склонился в уважительном поклоне, - что привело тебя ко мне? - Потребность в поэтическом упражнении ума, - Мелек улыбнулся, ощущая, как постепенно расслабляется напряженное нутро. Беседы с Ревани всегда успокаивали его истерзанную душу. - Большая честь для меня, - поэт отложил в сторону пергамент и перо, показывая, что готов внимательно выслушать вопрос. - Скажи, Ревани, как назвал бы ты уста, пленившие тебя в мгновение ока? Какие они? Сладкие и полные чувственных обещаний или же коварным изгибом своим ведущие к пропасти? - О, - Ревани не сумел скрыть понимающую улыбку, - Ахмелек-паша, вопрос твой затрагивает множество аспектов поэтического дела. Тут надо понимать, каковы губы: полные ли они и мягкие, как хлеб, поднимающийся в печи, либо же тонкие и сдержанные, как русло реки в засушливые дни? И кто обладает сим сокровищем, ибо от того зависит выбор и слова, и ритма. - Полны, уста, полны и нежны, а цвет их розовый и полнокровный, как у лепестков гибискуса, - торопливо ответил Мелек, снова ощущая жар по всему телу. - Такими губами лишь пить самый сладкий шербет, вкушать самые спелые плоды, петь самые грустные песни, ибо звук, вышедший из таких губ, будет сам по себе утешением для опечаленной души. - Ахмелек-паша, - Ревани с восторгом взглянул на собеседника, - неужто любовь пробудила в тебе поэта? Я молился Богу, чтобы он не оставил тебя в обществе лишь твоих излюбленных чисел, а послал переживание, что сможет наполнить твою жизнь и смыслом, и великой поэзией. И вот, Он был милостив к тебе. Мелек тяжело вздохнул и поднял полные тоски глаза на Ревани: - О, Ревани, если бы ты знал, что ты наделал! Как птица рвется из клетки, ломая крылья о жесткие прутья, так и сердце моей истекает раной, нанесенной не клинком неприятеля, но одним лишь взглядом. - Неужели найдется та, что откажет в улыбке Великому Ахмелек-паше?! - воскликнул Ревани, вскинув руки к небу. - Горе же ей, глупейшей и несчастнейшей из женщин! - Оставь это, - Мелек махнул рукой, заставляя друга успокоиться. - Я приму свою судьбу, лишь скажи мне, как описать кожу, такую нежную, будто ее никогда не касались ни солнце, ни ветер, ни слеза? Такую, что, словно небо на рассвете, играет всеми красками здоровой свежести и юности, исполненной силы? Которая как мрамор, отшлифованный лучшими ювелирами, воплощенный в скульптуру и убранный в самый дальний покой, чтобы ничто не посмело нарушить гладкость его. И как назвать голос, такой, что заставляет трепетать каждую травинку, который не сравнить с пением птиц, ибо пение птиц грубо и тщеславно, но голос этот, как журчание воды для иссохшего путника, как раскат грома над головой грешного мужа, как нежнейший шелк парусов, наполненный попутным ветром. - Что ты спрашиваешь меня, недостойного теперь зваться поэтом? - Ревани с удивлением смотрел на Мелека. - Такова удивительная сила любви, что делает поэта из любого, кто лишь осмеливается говорить о предмете своего пылкого обожания. Ахмелек-паша, тебе не нужен совет Ревани, ты сам стал больше поэтом, чем кто-либо на Османской земле. Отныне учи меня, как называть горы и луга, как говорить о морской глади, как слагать газели и касыды. - О нет, Ревани, - Мелек рассмеялся, ощущая, как уходит из сердца жуткая черная тяжесть. - Хафизом мне не стать. Я лишь на мгновение приоткрыл для себя сущность слов, но рифмы и ритмы не влекут меня так, как влечет счетоводство и изучение законов, истории и человеческой души. - Но разве это не часть поэзии? - хитро улыбнулся Ревани. - Что есть цифра, если не выражение сущности мира? И что есть уравнение, если не его песнь? Подсчет ли скота, сбор ли налогов, восхваление ли девичьей красоты - все есть проявление жизни и ее поэзия. Обратное же ему - есть смерть и угасание, потеря интереса к любому действию, представление, что достиг вершины познания. - Что ж, воистину, назову себя поэтом, а счетоводческие книги нареку своими поэмами, - наконец-то легко и искренне рассмеялся Мелек, поднимаясь со скамьи. Он снова ощущал в себе силы жить и служить своему Султану и государству, не благодаря, но вопреки порочности своей натуры. Целых два дня Мелеку удавалось избегать своего долга в отношении Австрийского посла, однако на третий день возле его кабинета возник слуга, который передал смиренную просьбу Филиппа навестить его для обсуждения государственных дел, не терпящих отлагательства. В письме тот извинялся самым витиеватым способом за то, что нарушал покой и распорядок дня славного Ахмелек-паши, и будь то лишь порыв его, либо же собственное пожелание аудиенции, он бы не скоро решился на подобную просьбу, понимая, что Ахмелек-паша уделит ему внимание, когда для того возникнет подходящее время... И всё так же, мелким разборчивым почерком по желтоватой бумаге. Мелек и сам понимал, что непозволительно затянул с визитом, но каждый раз, когда он вспоминал о своей обязанности, перед глазами возникали полные розовые губы и блестящие зеленью глаза, глядящие прямо ему в душу, оминая преграды тела и сопротивление разума. И все же, не было никакой возможности и далее избегать встречи с послом. После некоторых размышлений, Мелек рассудил, что лучше будет отправиться к Филиппу самостоятельно, чем вызывать его во дворец. Так он не только покажет расположение Османов, но и сможет изучить “лису в её норе”, как говорили простолюдины. Посольский корпус Австрийской Империи разместили с правой оконечности дворцового комплекса, недалеко от порта и буквально в квартале от военной академии. В этом скрывались одновременно и демонстрация дружественного настроя, и скрытая угроза. Мелека приняли в огромной гостиной, которую Филипп обставил, вопреки ожиданиям, в турецком, а не европейском стиле. Мелеку понравился этот жест. Вероятно, дальние комнаты были убраны иначе, но приёмная полностью соответствовала духу Османской империи, в очередной раз подтверждая, что брат Австрийского Императора был умен и предусмотрителен. О своём визите Мелек предупредил - не было необходимости смущать Филиппа и ставить его в неловкое положение, поэтому тот был готов и уже ожидал своего гостя. Хотя вернее было сказать, представителя своего господина, потому что лишь по воле Султана он мог, не страшась за свою жизнь и жизнь своих людей, топтать турецкую землю неверными ногами. Однако объявить о себе Мелек не позволил, чтобы напомнить, кто здесь хозяин. Войдя, он остановился в дверях, внимательно изучая окружение. Филипп, до этого расслаблено сидевший в кресле, сейчас же поднялся ему навстречу, расцветая улыбкой, от которой сердце Мелека зашлось в исступлении, а взгляд налился грозовой темнотой. - Позволь приветствовать тебя, славный Ахмелек-паша и благодарить за столь лестный визит! - Филипп подошёл ближе на несколько шагов и склонился в полупоклоне. Не таком низком, как для Султана, но выражающем уважение и покорность. Мелек удовлетворенно кивнул: - Лишь неотложные государственные дела заставили меня отложить посещение твоего дома, Филипп Австрийский. Он замер в ожидании ответа, впервые так близко и внимательно разглядывая Филиппа. О да, первое видение его было лишь слабым миражом по сравнению с тем, как выглядел тот на самом деле. Любое ранее подобранное поэтическое сравнение теперь казалось пустым и никчемным, неспособным передать и часть той неземной красоты, которой обладал Австрийский посол. Он был подобен самому спелому персику в Райском саду, где его касалось лишь сияние Бога и пальцы невинных дев, ласкавших его тонкую кожицу, покрытую бархатистым пушком - таким нежным он был. И он подобен был окуню, резвящемуся в водах райских озер, чешуя которых была не чешуей, а серебром и золотом - таким блистательным он был. И он подобен был молодому оленю с ветвистыми рогами, щипавшему напитанную влагой траву в райских лесах - таким крепким и здоровым он был. И так же влек Мелека захватить и присвоить его себе. - Позволено ли будет мне начать с даров для Султана, что непозволительно задержались в пути? - Филипп вопросительно склонил голову набок. - И предложить тебе, Ахмелек-паша, отведать со мной скромный ужин, приготовленный лучшими австрийскими и французскими поварами? - Дары я приму и разделю с тобой твою пищу, - Мелек позволил себе мимолетную улыбку. И тут же, словно взявшиеся из ниоткуда, слуги принялись носить отрезы шелков самых разных цветов, статуи и золотую посуду, ковры и замысловатую мебель, выполненную в европейском вкусе, мечи и кольчуги, шкатулки с кольцами, и ожерельями, и украшенными крупными камнями серьгами и браслетами. Каждую вещь Филипп описывал в подробностях, старательно следя, чтобы Мелек осознавал ценность даров. Когда, наконец, их поток иссяк, и слуги унесли последнее платье из парчи, расшитое бисером и драгоценными камнями, золотой нитью и кружевами, Филипп со скрытым, но все же заметным довольством спросил: - Доволен ли ты дарами Австрийской Империи, Ахмелек-паша? - Дары твоего Императора прекрасны. - Тогда позволь мне, Ахмелек-паша, смиренно просить тебя об услуге? Мелек удивлённо приподнял брови, но сделал жест рукой, призывающий продолжать. Филипп с воодушевлением бросился к дверям в покои, распахнул их и вывел за руку одетую по-европейски девушку. Мелеку стало любопытно, о чем же собирался просить его Филипп. - Это Грета - австрийская подданная, попавшая в плен к пиратам. Сейчас нет корабля, которым я мог бы отправить ее домой, не волнуясь о ее безопасности. По некоторым причинам я также не могу оставить ее подле себя в посольстве. Я хотел бы просить у тебя, Ахмелек-паша, помощи в устройстве судьбы бедной сироты. - Ты купил её на рынке? - Мелек обошёл девушку по кругу, рассматривая её вблизи. Та, пылая от смущения, опустила глаза в пол, но потом подняла голову и встретилась с Мелеком спокойным взглядом, в котором читалась готовность принять любое его решение. - О, нет, - Филипп отрицательно покачал головой. - Когда мы плыли сюда, на нас напал пиратский корабль. Мы уничтожили всех пиратов, забрали их сокровища и спасли фройляйн. Все её родные - отец и брат - плыли с ней и погибли, защищая её честь. - Что ж, - Мелек потёр подбородок, - думаю, можно принять её в услужение одной из жен Султана. - Это будет большая честь для меня, - Грета присела в реверансе. - Я в долгу перед тобой, Ахмелек-паша, - Филипп едва заметно указал глазами в сторону дверей, и девушка, присев ещё раз, скрылась в глубине покоев. Фраза Филиппа про долг неожиданно отозвалась в теле Мелека сладкой волной предвкушения, прошедшей от самого сердца до стоп. Ужин прошел в приятной беседе о европейском искусстве и османской науке: серьезные вопросы османами за едой никогда не поднимались. Мелек признал, что способности поваров, которых привез с собой Филипп, были выше всяческих похвал. Он даже пожелал лично похвалить мастера-кондитера после того, как отведал тонкие эклеры с заварным кремом и шоколадной глазурью, тающие во рту бисквиты-буше и нежное сливочное мороженое. Филипп за ужином пил вино, Мелек - шербеты и воду. После ужина настало время обсудить государственные дела. Ничего такого, о чем Мелек до сих пор бы не знал. Это, скорее, была чистая формальность, однако, необходимая. Из столовой Филипп пригласил гостя перейти в свой кабинет, обставленный, как Мелек и предполагал, в классическом европейском духе. К вечеру похолодало, и слуги растопили камин. Стало жарко. Филипп снял длинный верхний камзол, оставшись в коротком жилете, и взгляду Мелека открылись ранее скрытые части тела: туго обтянутые белыми лосинами крепкие бедра и упругие ягодицы. Филипп бесспорно не был разнеженным возлежанием на диванах пустословом. И, хотя Мелек знал о его участие во многих славных боях, завершившихся победами, такое напоминание было не лишним. - Что ж, - Филипп обезоруживающе улыбнулся и развел руки в стороны, - у нас в Австрии принято после ужина угощаться бренди. Но у вас не пьют крепкие напитки, так что же мне предложить тебе, Ахмелек-паша? - Время после ужина можно провести в беседе за чаем, - Мелек скользнул быстрым взглядом по ногам Филиппа, лишь на секунду дольше, чем следовало, задержавшись в области паха, и посмотрел ему в глаза. Филипп, казалось, в свою очередь разглядывал Мелека. Но его взору не открывалось ничего, кроме смутных очертаний мужественной фигуры. И никогда Мелек не был столь рад свободному крою своих шальвар, позволявших скрыть секрет напрягшейся плоти. - В таком случае, распространится ли твоё благодушие, Ахмелек-паша, на то, чтобы сыграть со мной в шахматы и дать оценку нашей способности заваривать чай? - Филипп смотрел на него выжидающе, и Мелеку показалось, он искренне хотел, чтобы гость остался. Мелек был не против. Филипп оказался не только прекрасным внешне, но и умным, риторически одаренным собеседником. С того вечера Мелек завёл привычку наведываться в посольство, и проводить вечера с Филиппом в большей степени за свободной беседой, чем за обсуждением государственных дел. Но в тот самый первый вечер, вернувшись в свои покои, он чувствовал себя невыносимо грязным шакальим отродьем. Сменив одежду, ибо эту он ощущал оскверненной, он направился к Индире. Решение его войти к ней не как к другу и советнику, а как мужу - к жене давалось ему нелегко каждый раз. Но теперь это было необходимо. Если сам он не сможет замолить свои грехи, то нужно оставить на земле как можно больше потомков, которые, при благоволении Бога, совершат славные дела, которые искупят позор их предка, пусть даже никто из людей никогда о нем не узнает. Индира встретила его со спокойной улыбкой - как и всегда. Любила ли она его или просто была благодарна за то, что он приютил бедную сироту? В любом случае, она всегда была мила и радостна, слушала больше, чем говорила, и с поистине ангельским смирением терпела жалкие попытки Мелека заниматься с ней любовью. С возрастом это давалось ему все сложнее, и сегодня его ждало очередное поражение. Его мужское достоинство, поднявшееся лишь от одного взгляда на полные губы Филиппа, на его сильные ноги атлета, на его упругий зад великолепного наездника, смогло лишь слегка напрячься, отвечая на усердные ласки Индиры. Ни белые груди ее, ни влажное лоно не манили Мелека, но он знал, что его долг - одарить ее своим семенем, чтобы она могла выносить еще одного их ребенка. Поэтому, скрепя сердце, он позволил воображению ускользнуть туда, куда оно так стремилось - в покои Австрийского посла - и представить его на месте своей верной супруги. Ощутить не ее тонкие пальчики, которые легко касались его, словно бабочки садились на цветок, нет. Воображение рисовало крепкие руки, способные умело обращаться с мечом и копьем, их жесткое прикосновение. А губы ее, тонкие и покорные, сменились мягкими полными губами Филиппа, терзающими в борьбе и претендующими на право главенства. Мелек почувствовал, как окреп и налился кровью его фаллос, но стоило ему лишь открыть глаза, взглянув в лицо Индиры, как мужская сила схлынула, будто волна с берега. - Не печалься, мой Мелек, - Индира обняла его со спины и положила голову ему на плечо. - Труды твои столь усердны, а служба Султану так изнурительна, тебе нужен отдых. - Индира, моя единственная жена во веки веков, - Мелек вздохнул и потянул ее вперед, ставя перед собой на колени в позу, в которой совокуплялись собаки. Но только так он мог представлять, что любит не ее, а Филиппа. - Моя служба Султану ли, Богу ли — это не труд, а благословение, должное лишь придавать мне сил. Мелек закрыл глаза, и фантазия тут же унесла его в другие покои, где на шелках среди благоухающих лепестков роз раскинулся Филипп, щедро предлагающий ему овладеть его телом. *** Весть о том, что противником Мелека на арене в этот раз станет Пияле-паша принесли за два часа до боя. До этого Мелек не волновался об исходе поединка, но Пияле-паша был достойнейшим соперником, и выходить против него было не только честью, но и большим риском. Конечно, Мелеку не впервые приходилось держать в руке кинжал и саблю - как бы не предпочитал он счетное дело ратному искусству, но понимал, что такой навык необходим тому, кто занимает высокое место рядом с Султаном. Мелек не скрывал, что однажды надеялся стать визирем, а для этого одного ума и знания экономики было мало. Нужно было покрыть себя и воинской славой. Бои на арене проводились каждый день, но советников Султана призывали туда не часто, чтобы не отрывать их от службы и не подвергать их здоровье опасности. Несмотря на то, что поединки считались дружескими, они продолжались до первой крови, и далеко не всегда это были невинные царапины. В свой последний бой Мелек нанес противнику удар, лишивший того трех пальцев на левой руке. И если из простых янычар не всякий мог сравниться в искусстве боя с Ахмелек-пашой, то многие другие советники были гораздо умелее его, а что касалось Пияле-паши, то его военный талант, хоть и не был дан ему от рождения, но развился до такой степени, что равных ему не было нигде в Османской Империи. Мелек знал, что Пияле-паша не держит на него злой памяти, напротив, он вырастил его практически как своего сына, и даже хотел отдать ему в жены свою дочь Джанну, но та стала такой красавицей, что сам Султан пожелал сделать ее своей женой. Тем не менее, Мелек не мог рассчитывать на снисхождение — это было бы унизительно для него. Но поддаться тоже не мог, чтобы поединок закончился как можно скорее - Пияле-паша заметил бы его поступок и вряд ли простил, расценив подобное как оскорбление. Таким образом был лишь один выход - пойти на арену и драться в полную силу, рассчитывая на поддержку Господа, что тот не позволит нанести своему слуге слишком сильные ранения. Казалось, на бой собрался весь город. И правда, событие было редким по своей значимости. Привыкшие к постоянным боям между янычарами, жители города жаждали более интересных зрелищ, а что может быть занятнее, чем когда два друга вынуждены обнажить мечи в схватке, пусть и не смертельной? Пияле-паша был уже немолод, ему шел пятый десяток, но тем и опасен, потому что недостаток живости и молодой силы заменялся опытом и рассудительностью. Так старый тигр, если только он не болен, являет для охотника большую опасность, чем молодой: он медлит и выжидает, он ведет ложными путями, делая шаг назад, обманывает, а потом - в самый подходящий момент - наносит один удар, который решает все. Специально для их поединка на арене расстелили новый палас, а старый, залитый кровью из множества ран, унесли прочь. Бой Мелек, ожидаемо, проиграл, украсив ковер свежими пятнами: Пияле-паша нанес ему скользящую рану по плечу. Султан остался удовлетворен поединком - Мелек заметил, как он улыбнулся, - но подходить не стал, покинув арену сразу же по окончанию боя. Пияле-паша, напротив, решил справиться о его самочувствии самолично, нанеся визит тем же вечером. - Что происходит, Пияле-паша? - Мелек лежал на подушках, потягивая чай, его друг устроился напротив. - Мы вновь упустили командующего вражеской армией Александра, - Пияле скорбно поджал губы. - Султан разочарован. Мелек не знал, что сказать. Хотелось утешить своего наставника, сказав, что его вины в том, что Александру опять удалось бежать, нет. Но это было бы ложью и лицемерием. В поражении всегда виноват командир армии. С другой стороны, Александр был подлым и хитрым противником, а Пияле - слишком благородным воином. Изворотливости Александра он мог противопоставить лишь свой честный прямой ум, но каждый охотник знает: что годится для медведя, не годится для лисы. Для победы над Александром нужна совсем иная тактика, нежели та, к которой за годы своей жизни привык Пияле. Если бы Султан спросил совета у Мелека, тот не смог бы утаить, что лучшим выходом было отправить Пияле во временное увольнение, поставив на его место более сведущего в политике и интригах Лала-пашу. Однако Пияле не понял и не принял бы такого, и Мелек стал бы ему врагом до конца жизни. Понимал это Султан или нет, но Мелек был благодарен ему за то, что все их беседы касались лишь экономики, налогов и связей с иностранными государствами. - Что ж, - Мелек потер подбородок, размышляя, как спасти друга от немилости Султана, в которую тот, несомненно, попадет, если допустит ещё промахи. - Александр презренен, но нельзя отказать ему в военном таланте. - Разве есть талант в том, чтобы скрываться и нападать исподтишка? - вскричал Пияле, и стало понятно, что он доведен до отчаяния. - И в том, чтобы, словно шакалу, прятаться в полутьме, чтобы бегать крысой вместо того, чтобы с открытым лицом выйти на честный бой и достойно победить либо же проиграть сражение?! Мелек отвернулся в сторону - ему больно было смотреть на Пияле, не осознававшего, в чем ошибается, но ясно видевшего, что уже стоит на краю обрыва. Не будь его дочь любимой женой Султана, был бы тот столь же снисходителен? Мелек знал, что должен промолчать, что любой совет обернется против него самого, но он был не в силах оставить Пияле наедине с его горем. - Скажи мне, Пияле-паша, что, если ты будешь ехать по дороге, но вдруг увидишь лужу? Поедешь ли ты дальше прямо, не зная её глубины и рискуя провалиться по пояс или даже по шею, либо же свернешь с проторенного пути, сколь бы противно это ни было для твоей натуры, но доберешься до цели? - Пияле промолчал, хмуро глядя из-под густых бровей. - И скажи мне, Пияле-паша, что, если бы ты вез важное послание от Султана, которое непременно нужно было доставить в кратчайшие сроки, и увидел, что дорогу тебе перекрыло смятое бурей дерево. Стал бы ты рубить его до тех пор, пока не пробил себе дорогу, либо же поскакал дальше в объезд, помня о драгоценном времени? И разве кто посмел бы сказать, что ты недостаточно смел, чтобы переехать лужу? Сказали бы, что ты осторожен и рассудителен. И разве кто сказал бы, что ты недостаточно силен, чтобы изрубить дерево? Сказали бы, что ты смиренен и помнишь о своей цели, не уступая гордыне, требующей забыть о долге в угоду себе. И привези ты послание вовремя, тебя бы славили... - Но что есть такая слава? - Пияле горько покачал головой. - Народ не помнит путей, которыми шли победители, но как забыть об этом самому? Ты прав, Мелек-паша, нет достоинства в том, чтобы утонуть в луже, но есть в том, чтобы погибнуть на поле боя лицом к сопернику! - Упрямец! - в сердцах воскликнул Мелек. - Разве не видишь ты, что идешь прямо к гибели?! - Он выдохнул, успокаиваясь под понимающим взглядом друга. - Отдай командование Лала-паше, - перешёл он от иносказаний к жалящей, словно гадюка, правде. - Этому пустозвону? - теперь пришла очередь Пияле волноваться и взмахивать руками. - Из него командир армии, как из меня пышногрудая пери! - Он стар и мудр, ты недооцениваешь его. Он тонкий политик и сможет переиграть Александра. - Невозможно! - Твоё упрямство сгубит и тебя, и Джанну, - Мелек использовал последнее средство. Пияле обожал дочь и ни за что бы не подверг ее опасности. Расчет оказался верным: в глазах друга появилась глубокая тоска, но он кивнул, наконец соглашаясь с Мелеком. *** Сефевидский посол прибыл ранним утром. Он решительно отверг предложение отдохнуть и восстановить силы после долгого пути, потребовав немедленной аудиенции. Поднимаясь по лестнице в приемный зал, Мелек мысленно проклинал его последними словами. Для этого было две причины. Первая заключалась в том, что ему пришлось подняться с кровати в три утра - несусветная рань для того, кто лёг в час ночи. Вторая причина восходила своими истоками к его порочной натуре: теперь, когда в городе будут находиться послы двух государств, Мелек не сможет так много времени проводить с Филиппом, не вызвав нареканий. Ему придется уделять послам времени поровну, иначе Сефевидский посол может счесть такое поведение оскорбительным и тревожным. Тоска накинула на сердце Мелека чугунные цепи и затянула их так сильно, что не стало возможности дышать. За последние полгода он так привык коротать вечера в обществе Филиппа - за беседой или игрой в шахматы, что теперь не мог и помыслить свою жизнь без него. Что ж, придется тогда выдумать иное занятие для совместного досуга. Новоприбывший посланник оказался немолодым высоким мужчиной в теле. Его проницательный мрачный взгляд прожёг Мелека насквозь, стоило тому лишь переступить порог. Но учтивость его была на высочайшем уровне. Первым делом он высказал сожаление о том, что не застал Султана, но в то же время и радость, что правитель союзного государства не гнушается воинского ремесла и самолично ведет солдат в бой. Далее, как и полагалось, посол поднес множество даров - вся церемония их принятия заняла более часа. К этому времени уже рассвело, и слуги потушили свечи, раздвинув портьеры. Комнату окутал сизый дым, курившийся в лучах утреннего солнца. Сефевидский посол учтиво поклонился и, разогнувшись, поднял голову, внимательно глядя на Мелека: - Могу ли я теперь говорить с тобой, Мелек-паша, о делах? - Завтрак откладывался на неопределенный срок. Полностью освободиться от сефевидских вопросов Мелеку удалось лишь через три дня. Конечно, на ночь он отправлялся к себе, но с первыми рассветными лучами посол уже просил новой аудиенции. Солнце третьего дня уже начало клониться к горизонту, когда тот, наконец, выведал все, что намеревался, и отправился составлять письмо своему господину. Мелек, с утра не державший во рту ничего, кроме шербета и лукума, которыми с большим аппетитом угощался Сефевидский посол, ощущал странную пустоту не только в теле, но и в голове. Требовалось эту пустоту заполнить, посему он отправился к Филиппу. Тот принял его радушно, как и всегда. В его глазах Мелек поискал - и нашёл - искреннюю радость. Во всяком случае, он надеялся, что чутье его не обманывает, и Австрийский посол действительно стал ему другом. Увы, не более чем. - Уже думал, что обидел тебя чем-то, Мелек-паша, давно ты не заглядывал в мое скромное жилище, - Филипп тут же подал слугам знак накрыть на стол. - Теперь я тебя просто так не отпущу, придется тебе оценить, как готовит мой новый повар, я выписал его из Китая. Его блюда из рыбы поражают воображение, - Филипп разулыбался, как ребенок, хвастающийся новой игрушкой, и Мелек не смог не ответить на улыбку. - Если бы ты обидел меня, тебе не пришлось бы догадываться, ядовитая змея в шкатулке была бы понятным знаком, - не удержался от шутки Мелек. На секунду проскользнула мысль, что это так же неплохой и действенный способ избавиться от своего наваждения. Филипп хотел что-то ответить, но замер на полувздохе, не сводя глаз с Мелека, потом тряхнул головой, приходя в себя, и отвернулся. Однако Мелек успел уловить отблеск странного чувства в его взгляде. Вопреки ожиданиям, Сефевидский посол оказался ненавязчивым и не требующим особого внимания. Выяснив всё и сразу, он больше не беспокоил Мелека по пустякам. Мелек навещал его для приличия дважды в месяц, они выпивали по чашке чая, за это время успевая обсудить все новости, и без сожаления расставались до следующего раза. С Филиппом же они проводили всё так же много времени, если не больше. Пока Мелек искал причину видеться с ним чаще, тот сам её нашел и предложил - теперь три раза в неделю они встречались на арене и проводили тренировочные бои. Филипп был прекрасным фехтовальщиком, но с саблей управлялся топорно и грубо, а Мелек в свою очередь фехтовал шпагой технично, но без огня и фантазии, зато сабля в его руках просто пела. Так что им было, чему научить друг друга. А после тренировки они завели обычай посещать хаммам. Филипп, в отличие от других европейцев, к регулярным омовениям отнесся с большим восторгом, оценив их преимущества в виде отсутствия вони - неотъемлемого атрибута европейских дворов - и паразитов, что терзали каждого знатного человека без исключения. Эту часть их упражнений Мелек любил более всего. Лишь в хаммаме он имел возможность разглядывать тело Филиппа безо всякого укора и смущения. А посмотреть было на что. В отличие от Австрийского Императора, родившегося болезненным и хилым, его младший брат обладал богатырским здоровьем и крайне благоприятным телосложением: роста он был такого же, как Мелек, в плечах ничуть ему не уступал, а в мышцах и силе даже превосходил. Его ноги уверенно попирали любую поверхность, словно он был Колосс, что врос в земную почву - против воли не сдвинешь. Грудь его была словно засеянное поле – могуча и покрыта волосами, а спина - словно поле, нетронутое сохой, гладкая и мощная. Но более всего привлекали Мелека очертания зада и немалого мужского достоинства Филиппа. В банях Мелек не однажды попадался на разглядывании друга, но ловил и на себе скрытые взгляды, и тогда становилось совершенно невозможно удерживать свой интерес. Мужское его естество восставало, требуя немедленного удовлетворения, которое ему не суждено было получить. Шли дни и недели. Гонцы один за другим приносили известия о славных победах армии Султана. Пияле-паша, всё же, временно уступил командование Лала-паше и, как и предсказывал Мелек, тот быстро нашёл управу на Александра. Но оказалось, что тот был лишь слугой своего господина, и теперь бои велись против гораздо более сильного противника - Андроника. Что, впрочем, не мешало Пияле-паше раз за разом разбивать строй его солдат и захватывать стратегически важные города и крепости. Мелек же тем временем отправился в Венецию, дабы подписать мирный договор с правлением республики. Назад он вернулся вместе с венецианским послом, которого с большим удовольствием принял Султан, временно находившийся в столице. Закончив приветственную церемонию, как и всегда включавшую длительный прием подношений от Венецианского дожа, Мелек только и успел, что переодеться и совершить омовение в своих покоях, после чего отправился с визитом к Филиппу. В долгой разлуке он сильно тосковал. Сердце его не находило покоя, стремясь домой, но не оттого лишь, что там была его родина, а ради встречи с возлюбленным. О, именно теперь Мелек нашел в себе силы дать имя истязающему его чувству. Ведь только трус бежит от трудностей и прячется от признания своих слабостей, а Филипп был, пожалуй, самой большой слабостью Мелека. Уже стоя посреди приемной и ожидая Австрийского посла, Мелек ощутил, как вспотели ладони и затруднилось дыхание. Не стал ли Филипп за эти долгие месяцы ему менее нежным другом? Не охладел ли, не нашел ли себе других развлечений, вместо многочасовых бесед и сражений на мечах? Но первый же взгляд на Филиппа развеял всё беспокойство - его улыбка сияла, как тысяча алмазов, а глаза лучились счастьем, как сладкая речная вода под солнцем. - Мелек-паша! - казалось, Филипп с трудом заставил себя чинно поклониться вместо того, чтобы обнять друга. - Сколько бесконечных дней прошло с тех пор, как ты навещал меня! Я знаю, твоя поездка была удачной, и приношу поздравления от себя и моего Императора, - он, не прекращая улыбаться, указал рукой на двери столовой, приглашая Мелека пройти. - И даже не думай, что тебе удастся оставить меня прежде, чем мы отужинаем! - Я и помыслить о таком не мог. Мелек подошёл ближе к Филиппу, но вместо того, чтобы пройти дальше в обеденную комнату, невольно замер, рассматривая его вблизи. Сейчас ему стало заметно, как тот осунулся: щеки запали, под глазами залегли черные от бессонных ночей круги. Только губы были все такими же яркими и пухлыми, манящими и таящими в себе обещание бесконечного удовольствия. Мелек стоял и не мог отвести от них взгляд, пока Филипп не прикусил нижнюю губу ровными белыми зубами. Только тогда Мелек, очнувшись от наваждения, посмотрел ему в глаза. И увидел там тот же пожар, что полыхал внутри него самого. Совершенно незаметно Филипп оказался так близко, что Мелек мог рассмотреть пудру на его лице, осыпавшуюся с парика, ощутить запах тела, пробивающегося сквозь приторные духи. Сердце забилось чаще. В глазах защипало, так пристально Мелек смотрел. Стало нечем дышать, и он судорожно втянул воздух сквозь сжатые зубы. И тогда Филипп сделал ещё один шаг вперёд. Теперь они соприкасались телами. Лишь едва, но и это было чересчур. Любой другой мужчина уже оскорбленно оттолкнул бы Филиппа от себя, но Мелек не мог пошевелиться, не мог поднять руку, не мог сглотнуть, чтобы смочить слюной пересохшее горло. Что-то должно было произойти. Что-то страшное, и сладкое, и невозможное, и недозволенное. Но не произошло. Двери, возле которых они застыли, распахнулись. Филипп отшатнулся в сторону, одарив Мелека последним больным взглядом, и перевел его на красавицу в пышном европейском платье, возникшую перед ними. - Филипп, что случилось, почему мы не садимся за стол? - капризно воскликнула она, но тут же, заметив Мелека, осеклась, надев на себя маску учтивости. - Ах, простите, дядя, у вас визитер, - она присела в коротком реверансе. - Это, - хрипло начал Филипп, откашлялся и продолжил. - Позволь представить тебе, Ахмелек-паша, Самину, единственную дочь Австрийского Императора. - О, - её губы округлились, а глаза засветились любопытством, как у человека, который впервые встретил того, о ком многое слышал. - Это честь для меня, - бездумно произнес Мелек. Внутренне он ещё не отошёл от той близости, что случилась между ним и Филиппом. Вопреки ожиданиям, ужин прошел легко. Самина интересовалась всем, что касалось культуры и жизни Османской империи, не стесняясь задавать гостю вопросы. Филипп старательно поддерживал беседу, а Мелек в свою очередь не жалел слов на ответы. Иногда они с Филиппом встречались глазами, и Мелек не видел в них сожаления или смущения, лишь непреодолимое стремление вернуться туда, где их прервали. Мелек мог поклясться, что стоит им остаться наедине, как Филипп развеет все его сомнения - ведь он уже понял чувства Мелека, которые тот так неосторожно выдал бездействием. Именно поэтому сразу же после ужина он откланялся, сославшись на государственные дела. Филипп выглядел крайне разочарованным и опечаленным. Две недели спустя Мелек так и не нашел в себе смелости появиться в посольстве с визитом. Филипп тоже никак о себе не напоминал, и Мелек решил, что для него ситуация была так же сложна. Однако, в то время как с точки зрения разума все было логично и правильно, чувственность, загнанная в самые далекие и темные углы сознания, причиняла Мелеку невыносимые страдания. Не было минуты, чтобы он не думал о Филиппе. Занимаясь ли государственными делами, проведывая Индиру в унизительных попытках зачать наследника, отдыхая ли в компании других советников. И во сне не было ему покоя - в мутном мареве, накрывающем его под утро, то и дело проявлялись очертания столь желанного тела, и глаза - зеркала возлюбленной души. Особенно терзала близость возможности увидеть Филиппа и прекратить мучения - несколько кварталов, и вот он уже смог бы коснуться его руки. Но Мелека пугало то, что могло свершиться. И пугало, что это же могло не произойти. Он не знал, чего жаждал больше: освобождения от тюрьмы собственных запретов либо же смерти. Но пытки неизвестностью и неопределенностью становились невыносимыми. Тем не менее Мелек мог бы ещё долго сомневаться и оттягивать решающий момент, но служба вынудила его нанести визит в Австрийское посольство. Грядущая победа над Андроником должна была открыть Османской империи путь к Константинополю, и Султан намеревался взять его под свой контроль. Но для этого нужна была помощь не связанных договором с Османами, но союзных Австрии, государств. Этот вопрос необходимо было решить безотлагательно, и Мелек отправился к Филиппу сразу же после получения письменного указания от Султана. В посольстве его встречала Самина. - К сожалению, дядя выехал в город, но я уже послала за ним человека. Прошу тебя, Мелек-паша, присядь и позволь мне развлечь тебя беседой. Мелек кивнул, усаживаясь в обитое алым бархатом кресло возле камина. Самина присела на софу напротив. Пока Мелек вполуха слушал её щебетание, слуги подали шербет и сладости. Мелек рассеянно съел пару кусков рахат-лукума, даже не распробовав вкус. Через полчаса он уже начал тяготиться ожиданием и даже собрался откланяться, как двери резко распахнулись, являя его взору Филиппа. Тот явственно спешил. Лоб его взмок, густые каштановые волосы, не спрятанные под парик, прилипли к разгоряченной коже. Одет он был в костюм для верховой езды: красные обтягивающие штаны и красную же короткую куртку, в руке держал хлыст. - Самина, выйди, - резко приказал он. Мелек ещё ни разу не слышал от него такого тона - спорить не представлялось возможным, и Самина спешно покинула комнату. Филипп с грохотом захлопнул за ней створки дверей, отшвырнул прочь хлыст, утер рукавом лоб и в несколько широких шагов оказался прямо напротив Мелека. Тот встревоженно поднялся из кресла, но Филипп стоял так близко, что нельзя было сделать даже шага вперёд, не упершись в его ходившую ходуном от тяжёлого дыхания грудь. От Филиппа резко пахло лошадью и здоровым мужским телом. - Сейчас у тебя есть последняя возможность избежать того, что я тебе предлагаю, - хрипло прошептал Филипп, буквально нависая над Мелеком. Зеленые глаза его казались почти черными. Он нервно облизал пересохшие губы, и те заблестели от слюны. Мелек не знал, не понимал, что ему делать. Он не мог отшатнуться - прямо за спиной было кресло - и не хотел. Но и не мог двинуться вперед, навстречу. Он застыл безмолвным изваянием, памятником самому себе, кричащим внутри, но не издающим ни звука наружу. Время кружило вокруг них, остановив свой бег, заинтересованно рассматривая двоих мужчин на пороге отчаянного падения в бездну порока. А потом, словно удовлетворив любопытство, оно снова пошло: Филипп качнулся вперёд, прижимаясь губами к губам Мелека, проникая языком в их глубину, разбивая на мельчайшие осколки его выдержку и самообладание. И все же, даже это не заставило Мелека пошевелиться - он был парализован ужасом, крепко перемешанным с восторгом. Филипп же обхватил его голову одной рукой, а другой прижал к себе за пояс, совершенно не смущенный отсутствием ответа. И Мелек пришёл в себя. Страсть захлестнула его мгновенно, и он яростно включился в борьбу за наслаждение - единственную, где обе стороны выходили победителями. Он терзал губы Филиппа, кусая их и ощущая вкус соли на языке, он пытался обхватить руками его всего, стискивая, сжимая до боли. Но безумие схлынуло так же, как и пришло, в один момент. Они уперлись лбами друг в друга и скрестили взгляды. Дыхание и пот смешались. Мелек не знал, что делать дальше. Всё его существо кричало от восторга, от желания, от счастья, но другая часть разрывалась от страха, отчаяния и отвращения к самому себе. Он мог сбежать, как сделал уже однажды, и жалеть об этом до конца своих дней. Он мог остаться и познать нечто великое и всепоглощающее, но всё равно жалеть об этом. В каком случае муки будут сильнее? Он понесёт наказание за свою гнилую натуру в любом случае: и отдавшись пороку, и отказавшись от него. Оценит ли Бог его жертву, либо же для того, чтобы подвергнуть своего слугу адскому пламени, достаточно будет и самого намерения? Мелек стиснул пальцы на плечах Филиппа, проминая камзол и чувствуя под руками твердые мускулы. Филипп вздрогнул, но не издал ни звука. - Ты ведёшь нас к пропасти, - прошептал Мелек. - Мы должны остановиться. - Пропасть уже внутри нас, - так же шепотом отозвался Филипп. - Вопрос лишь в том, прыгнуть туда или вечно стоять на краю, изнывая от боязни и мечтая об избавлении. - Но как же Бог? В священных книгах сказано, что ожидает таких, как мы. - Они ошибаются, - просто сказал Филипп. - А если они говорят правду, то ошибается Бог. Разве любовь может быть злом? - Может, если она - испытание, - Мелек закрыл глаза, не в силах больше выносить свет. - Посмотри на меня, - не попросил, но приказал Филипп, и Мелек подчинился. - Любовь - всегда Дар, и кому он был ниспослан, не имеет права отказываться, даже если это означает - пойти против всего и всех. - Дьявол говорит твоими устами. - Разве Дьявол не предлагает самые простые и приятные пути взамен тернистых, разве не соблазняет он простотой решения против беспрерывной борьбы за истинное? Разве я предлагаю тебе простой путь? - Нет, - выдохнул Мелек, и выдохом этим сказал больше, чем мог бы словами. Филипп всмотрелся в его глаза, выискивая столь необходимый ответ, и отстранился, чтобы распахнуть двери и пригласить Мелека следовать за ним. Они прошли длинной галереей в ту часть дома, где Мелек ещё не бывал. Филипп остановился подле одной из комнат и, положив руку на ручку, обернулся, словно давая Мелеку последний шанс. Но тот уже не мог отступить. Он готов был принять свою участь, какой бы она ни была: со всей сладостью и горечью принятых решений. В комнате было светло, но Филипп быстрым шагом дошёл до окна и задернул плотные шторы, погружая всё в полумрак. Мелек плохо видел в темноте, и этим оправдывал свою нерешительность. Филипп вернулся к нему и встал совсем близко, так что его дыхание оседало на щеке и губах Мелека. - Ты никогда не возлежал с мужчиной? - спросил он. Мелек, не решаясь открыть правду, отрицательно покачал головой. - Я научу тебя, - Филипп улыбнулся и прижался к нему. Теперь они стояли вплотную, соприкасаясь грудью и носками обуви, и можно было ощутить признак очевидного желания Филиппа. Он вжался бедрами в бедра Мелека, и последние сомнения истаяли в волнах жара, поднявшегося дрожью по всему телу. Мелеку было стыдно осознавать свою неопытность: после того, как Пияле-паша перестал наведываться в его покои, единственная, с кем он занимался любовью, была его жена Индира, но к ней он не испытывал никакого влечения. Она была совсем другой: пахла цветами и грудным молоком, касалась его нежными и робкими движениями, кожа ее была гладкой, как лепесток китайской розы, а поцелуи легкими, как прикосновения крыльев бабочки. С Филиппом все было иначе. Его терпкий крепкий запах сводил с ума, соленая кожа на щеках поросла щетиной и царапала губы. - Я всему научу тебя, - повторил он, и положил руку Мелека себе на пах, а сам дернул пояс его шаровар, тут же запустив внутрь жадную ладонь, покрытую мозолями от поводьев и шпаги, и крепко стиснул ее в кулак. От полноты ощущений у Мелека подкосились ноги. Ему показалось, что он вот-вот рухнет на пол, но Филипп ловко развернул его и толкнул на кровать, нависая сверху и не прекращая движений руки. Камзол его распахнулся, рубашка выбилась, волосы растрепались, а взгляд горел таким голодом и болезненной страстью, что Мелек содрогнулся всем телом, и теплое семя тугим потоком вылилось наружу. Филипп довольно улыбнулся, сел на пятки и, стянув камзол с рубашкой, отбросил их прочь, оставшись в одних штанах. Следуя за ним, Мелек спешно выпутался из халата, оставив шаровары, и сел, во все глаза смотря на любовника. У самого Мелека грудь была гладкая, безволосая, а у Филиппа - покрыта жестким курчавым волосом, который в области живота превращался в тонкую полоску, уходившую под пояс штанов. Соски у него были совсем плоские и темные, а пупок - выпуклым. Почему-то именно пупок привлек больше всего внимания. Возможно, потому что он находился как раз посредине между лицом Филиппа, в которое Мелек боялся посмотреть, и той частью тела, которая влекла его взгляд, но куда он не осмеливался опустить глаза, хотя и заметил, как там все отвердело и напряглось. Мелек протянул руку, зачаровано коснувшись груди Филиппа, запустил пальцы в волосы и слегка потянул, Филипп, тихо рассмеявшись, послушно подался вперед, его рука в свою очередь скользнула по груди Мелека, прочертила зигзаг и замерла. Филипп смотрел, не отрываясь, Мелек глядел в ответ. - Нужно масло, - Филипп разбил тишину странной фразой, и Мелек сморгнул, не сразу понимая, зачем. - Разденься, а то вся одежда будет в пятнах, - он задорно мотнул головой и скрылся в туалетной комнате. Мелек стянул шаровары, отбросив их в сторону, и утер простыней покрытый семенем живот. Филипп вернулся уже обнаженным, с бутылью, в которой плескалось масло. Мелек, не стесняясь, осмотрел его ладное тело, теперь уже остановив взгляд на крупном детородном органе, и возжелал его еще сильнее, чем прежде. Даже обладая опытом соития с мужчиной, Мелек мучился несколькими вопросами. Филипп же чувствовал себя совершенно спокойно: он зубами вынул пробку из бутылки с маслом, выплюнув ее в сторону, и щедро полил его на возбужденный фаллос любовника, растер рукой, а после провел ею же по своей промежности. Мелек нахмурился, не до конца понимая, как все будет происходить, попытался сесть, но Филипп толкнул его назад, и, закрыв глаза, принялся насаживаться сверху. Лицо его при этом исказила гримаса боли, но Мелек побоялся даже шевельнуться, чтобы не сделать хуже. Он знал, что стоит перетерпеть первое неудобство, дабы познать наслаждение. Опустившись до конца, Филипп открыл глаза, облизал губы и судорожно вдохнул, почти сразу начав медленно покачиваться. Мелек никогда не ощущал такой полноты эротического наслаждения. Тело Филиппа плотно обхватывало его, стискивая и сжимая, с каждым движением страданий на его лице становилось все меньше, и вскоре начало проявляться удовольствие. Он изменил движения, и начал подниматься и опускаться, насаживаясь на Мелека и тихо постанывая. Его запрокинутая голова и закрытые глаза говорили больше, чем могли бы сказать любые слова. Мелек не понимал, как Пияле-паша смог отказаться от этого. Последующие дни слились в сплошной тягучий поток из чувственности и любви. Едва успевая закончить с делами, Мелек мчался в посольство и там, в темноте или при свете, с вечера до самого утра, когда только начинали посвистывать ранние птахи, сплавлялся с Филиппом в единое целое. До этого они только и делали, что разговаривали, теперь же прикосновения стали их тайным языком. Мелек узнавал свое тело заново - никогда раньше он не подозревал в себе такой сильной чувствительности к простым ласкам. Филипп учил его всему, в особенности - отринуть стыд и позволить себе целиком отдаться потоку греховного наслаждения. Казалось, его самого ничего не смущало и не беспокоило. Он не истязал себя укорами и проклятиями, он принимал то, что давала ему жизнь, то, каким она сделала его, Мелека и таких, как они. Он был благодарен, что нашел любовь, и не боялся говорить об этом. Мелек же, отличаясь яростью и смелостью на поле боя, когда стоял лицом к лицу с врагом, не мог похвастаться теми же достоинствами в спальне. Его одолевала та же темная страсть, что и Филиппа, но он не знал, как проявить ее. С Индирой он всегда был мягок и осторожен, но Филипп не требовал, даже отрицал такое поведение. Он был мужчиной и был готов - и хотел - принять соответствующее обращение. Но каждый раз Мелека охватывало оцепенение, и он с трудом мог поднять руку или сказать хоть слово, лишь принимая то, что отдавал ему любовник. Мелек и хотел бы ответить на его жаркие объятия и горячие касания, но никак не мог. Так прошло несколько месяцев. Горькое счастье, которое испытывал Мелек, полнилось и лилось через край и несмотря на то, что отношения их никак не менялись, оставаясь все такими же почти односторонними, он видел, что и Филипп счастлив тем, что имел, не требуя от жизни и судьбы большего. Султан лишь однажды при личном, почти дружеском разговоре, отметил: - Мелек-паша, говорят ты сильно подружился с Австрийским послом? - внутри у Мелека все сжалось, но он понимал, что узнай кто о его действительных отношениях с братом Императора, разговор происходил бы не в покоях Султана и начался бы совсем иначе. - Так и есть, мой Султан, - Мелек все же отставил в сторону пиалу с чаем, заметив, что начали дрожать руки, - Филипп Австрийский крайне интересный и образованный собеседник, мы ведем с ним множество бесед на философские темы, а они, как известно, требуют глубокого и длительного обсуждения. Такой человек не должен оставаться без достойного друга, иначе есть вероятность, что он заведет недостойного. Филипп молод и не столь мудр, сколь Сефевидский и Венецианский послы, к тому же и не женат, никто не сможет удержать его от случайной ошибки. Султан лишь хмыкнул и удовлетворенно кивнул, приняв объяснение. После этого разговора Мелек все же сократил время, которое проводил в покоях Филиппа, снова принявшись вызывать его на тренировочные поединки: так они чаще бывали на глазах у людей, а значит, и слухов про них стало меньше. Конечно, никто не подозревал любимого советника Султана в противоестественной и богомерзкой связи с Австрийским послом, но с легкой руки могли напророчить заговор. А еще поползли слухи, что Мелек имеет намерение взять второй супругой дочь Императора - Самину, и что якобы именно за этим отец прислал ее в чужую страну. Эти предположения рассеялись внезапно и неожиданно не только для Мелека, но и для Филиппа. В один день Султан вызвал Филиппа к себе и объявил, что хочет взять его племянницу в жены. Не зная, что ответить, тот спешно откланялся с намерением передать “столь лестное предложение” девушке и уже в посольстве с бесконечным удивлением выяснил, что Самина пылко и страстно влюблена в Султана, с которым несколько раз повстречалась на прогулке. Император с восторгом дал благословению на свадьбу, и уже через месяц Османская Империя породнилась с Австрийской. *** Известие о том, что Пияле-паша тяжело ранен, и Султан вызывает Мелека к себе, дабы тот занял место главнокомандующего армией, пришло внезапно, как всегда и бывает с такими вестями. Гонец примчался ночью, и уже через час Мелек был в седле и гнал коня в сторону Ортахисара. На сердце у него было тяжко не только оттого, что с его другом приключилась беда, но и потому что не успел проститься с Филиппом, а впереди ждала неизвестность, преследовавшая каждую войну. Крепость Ортахисара было видно издалека. Гора с вырезанными в ней пещерами возвышалась над равниной, накрывая ее угрожающей тенью: Андроник намертво угнездился в ней со своей армией, не оставляя надежды подойти ближе. Говорили, что он настолько смел и уверен в себе, считая себя вершителем божьей воли, что не носит ни кольчуги, ни рубахи, лишь закрывая шлемом обезображенное в битвах лицо. Мелек провел в пути три утомительных дня и по прибытии в Балканскую долину готов был рухнуть прямо в песок, но вместо этого направился в шатер, где находился Султан. - Мелек-паша, ты быстро добрался, - радостно воскликнул Султан, но тут же помрачнел. Мелек вошел в шатер и внимательно осмотрел присутствующих. Несколько командиров армии выглядели не лучше него самого, хотя им не пришлось провести несколько дней в седле. - Карван, обрисуй Мелек-паше ситуацию, - Султан сел в кресло. - Мы загнали Андроника в Ортахисар, и вот уже девять дней не можем подойти к крепости даже на двадцать метров. Мелек понимающе кивнул: Ортахисар была не той крепостью, которую можно легко взять. Расположенная в скале, нависающей над равниной, она давала неоспоримое преимущество осажденным - не было способа подойти к ней незамеченным. Карван тут же подтвердил его размышления: - Мы шли на приступ три раза, и каждый раз нам приходилось отступать под бешеным градом стрел и камней. - Вы пробовали использовать "черепаху"? - Да, но вход в крепость расположен под углом, и воинам приходится выходить из укрытия, а подлые шакалы поливают их раскаленной смолой. Мелек задумчиво покивал головой: - Вы говорите, что осада длится уже девять дней, и вы три раза пытались штурмовать крепость. Что же, каждый раз сопротивление было одинаковым, и количество стрел не уменьшалось? Карван развел руками в стороны. - В лучшем случае, у нас есть несколько дней, - Султан прервал всеобщее задумчивое молчание. - После этого к Андронику подоспеет подкрепление, и мы окажемся зажаты с двух сторон. Делай что хочешь, Мелек-паша, но я не намерен отступать и отпускать этого сумасшедшего фанатика на свободу, - с этими словами он покинул шатёр. Первым делом Мелек отправился в свой шатёр и заснул. Он проспал добрых пять часов, пока слуга, следуя его же указаниям, не разбудил его. Солнце к этому времени уже село, и голову неприятно ломило от висков к затылку - надо было, всё же, не идти на поводу у слабого тела и велеть разбудить себя до заката. При свете лампады Мелек раскатал карты и принялся их изучать. Конечно же, он делал это и раньше в столице, но теперь требовалось особое внимание. Итак, Ортахисар окружена тремя долинами, что для армии одновременно и удобно, когда она идёт в наступление, и гибельно, если, как в их случае, к врагу спешит подкрепление. К счастью, путь в долины перекрывала плохо проходимая горная гряда, что существенно задержит противника. Долины были совершенно неплодородны: здесь не было ни реки, ни озера, а подводные воды залегали так глубоко, что колодцы были буквально бездонными. Но при этом Ортахисар бесспорно занимала удачное стратегическое положение на перекрестке торговых путей, чем и пользовались местные жители, жившие на сборы с караванов, доходы с гостиниц и кабаков. Сами они не торговали - слишком частые набеги местных беев не оставляли возможностей сохранить что-либо ценное. Мелек потёр уставшие глаза. Султан сказал, у них почти нет времени до прихода подкрепления противника. Это значит, что Мелек должен был найти способ изгнать Андроника из крепости и оставить срок, чтобы армия успела отдохнуть и перестроить ряды. Только быстрого способа не было. По всему получалось, что крепость неприступна, осажденные великолепно вооружены и не испытывают трудностей с запасами воды и провизии. Отчаяние завладело сердцем Мелека. Султан просто так не отступит, а значит, им придется принять крайне невыгодный бой на навязанных врагом условиях. Паника билась в висках, не давая сосредоточиться. Всё-таки, стихией Мелека была экономика, а не война. С другой стороны, чем одно отличается от другого? Отшвырнув в сторону перо, которым он делал пометки на карте, Мелек вспомнил, что, сразу же погрузившись в решение сложной задачи, он не проведал раненого друга. Гонец доложил, что состояние Пияле-паши крайне тяжёлое, но о его смерти Мелеку до сих пор никто не сообщил, а значит, была надежда, что тот пошёл на поправку. В шатре Пияле царил полумрак, лишь в одном углу слабо горела лампада, подле которой смешивал микстуру лекарь. Мелек вошёл тихо, опасаясь потревожить покой больного, и в первую минуту врачеватель его даже не заметил. Пияле спал. Даже в полумраке было заметно, как он осунулся, как остро выступили на лице скулы, а глаза, напротив, запали вглубь. Тело советника было полностью забинтовано, и в некоторых местах сквозь ткань проступали темные пятна крови. Мелек, не сдержав чувств, болезненно вздохнул, привлекая к себе внимание лекаря. - Ахмелек-паша! - взволновано воскликнул он, бросаясь кланяться. - Прости меня, я столь увлекся работой, что не заметил, как ты вошел! Мелек взмахом руки остановил поток извинений: - Скажи мне, как он? - Рад сообщить, что прогнозы крайне благоприятные. Через несколько дней можно будет утверждать, что Пияле-паша полностью поправится, но и сейчас уже вероятность этого очень высока. И это просто чудо, ведь раны были крайне тяжёлыми! - Я хочу остаться с ним наедине, - Мелек подошёл ближе и присел рядом с другом. Лекарь на секунду замялся, словно желая возразить, но, повинуясь строгому взгляду Мелека, все же вышел из шатра. - Ты должен выздороветь, слышишь, - Мелек взял Пияле за руку, и ужаснулся, какой холодной и влажной от пота та была. - Не смей умирать, - он сглотнул возникший в горле комок. Конечно, он понимал, что на войне погибают люди, много людей, но всегда надеешься, что твоих близких это обойдет, что судьба и Бог будут им благоволить, защищая и от шальной пули, и от рубящей сабли, и от пронзающего штыка. Если ты сам оказываешься в гуще событий, то видишь, как вокруг падают солдаты, но сам не признаешь своей смертности. Никто не идёт в бой, чтобы умереть, идут, чтобы выжить: мертвым не нужны ни золото, ни слава. Отец Мелека был одним из тех, о ком слагают легенды и поют песни, и тем, кто их не слышит. Он погиб, закрыв своим телом прежнего Султана. Это был великий подвиг. Мелеку тогда было восемь лет. У отца не осталось ни братьев, ни дядьев, никого - все они умерли от болезней, либо же погибли на войне. Несмотря на героизм рода, без покровительства мужчин из семьи их с матерью ожидала печальная судьба, полная лишений, если бы не Пияле. Он, тогда ещё совсем молодой, но уже прославивший своё имя в боях, где бился рука об руку с отцом Мелека, забрал сироту на воспитание в свою семью. Именно благодаря ему Мелек смог получить образование и продвинуться так высоко, почти что став правой рукой Султана. Пияле воспитал Мелека не как сына, но как любимого младшего брата, был в меру строг, но никогда - жесток, искренне полюбив мальчишку, который отвечал ему пылкой взаимностью. И пусть позже в этой любви появился порочный подтекст, но благодарность, почитание и уважение никогда не оставляли душу Мелека. Потерять Пияле для Мелека означало осиротеть во второй раз. В порыве чувств он слишком сильно сжал руку мужчины, и тот, болезненно застонав, приоткрыл глаза. - Сон ли ты или бред больного сознания? - Пияле слабо улыбнулся. - Ни то, ни другое, - Мелек ободряюще улыбнулся в ответ. - Я здесь, из плоти и крови, живой, как и ты. - Ты должен победить Андроника, - Пияле нахмурился. - Он верует, что Бог на его стороне, а не на нашей, но это не так. Османы - благословенный народ и каждый, кто придет к нам добровольно и примет нашу сторону, будет освящен божественной благодатью. - Конечно, друг мой, как может быть иначе! - голос Мелека звучал уверенно, хотя сам он испытывал сильное сомнение в том, что Бог имеет какое-либо отношение к победам Османской армии. Скорее, дело тут в количестве воинов, их обученности и ярости янычар, которые шли на врага. Но если Пияле нравится думать, что всему причиной - Бог, нет причины с ним спорить. Некстати вспомнились слова Филиппа: "Если Бог осуждает нас, значит, он ошибается". Мелек задумчиво сжал пальцы Пияле. Когда он поменял своё отношение к Богу? Спроси его кто год назад, что он думает об османских победах, он бы искренне повторил слова Пияле. Но теперь... Теперь он уже не был уверен, что Богу есть хоть какое-то дело до человеческих дрязг, пороков, заслуг и даже святости. Возможно, люди переоценивают свою значимость для Бога. В конце концов, не есть ли это проявление гордыни, считать, что Богу больше нечем заняться, кроме как следить за каждым и оценивать его поступки, наказывать и посылать испытания? Наутро Мелек отправился в крепость Исхак, возвышающуюся в пятистах метрах от Ортахисара, откуда открывался прекрасный вид на оплот сил противника. При таком расположении, чтобы беспрепятственно подойти к Ортахисар, армии нужно было сравнять город с землей. Но Султан никогда не пойдет на это, да и Мелек не поддержал бы такой способ разрешения ситуации. Османская армия - это армия освободителей для простых людей, а не карающее пламя Всевышнего. Но, как бы ужасен не был этот вариант, он был единственным, позволяющим приблизиться к крепости с удобной для штурма стороны. Во всех остальных случаях осаждающие оказывались в самом невыгодном положении и вынуждены были отступать, осыпаемые градом стрел, не имея возможности подойти ко входу даже на расстояние тарана. Мелек, наблюдавший за очередной попыткой взятия крепости со стороны Исхак, вызвал к себе коменданта, который ранее управлял обеими крепостями, и принялся выспрашивать у него, какой запас вооружения хранится в Ортахисар. Ведь не может там быть бесконечного количества оружия? Комендант любезно уведомил Мелека, не забыв уточнить, что рассказывает это не в первый раз, что запас оружия и продовольствия в крепости крайне велик, а вода поступает из подземных колодцев, так что держать оборону можно столько, сколько необходимо. Но Мелек тут же перестал бы считать себя знатоком экономической науки, если бы удовлетворился столь пространными ответами. Крайне велик - что это за число? Нет, он хотел знать, сколько в крепости стрел, сколько ружей, пуль и пороха. Сколько килограмм вяленого мяса и крупы, сколько муки. На все эти вопросы комендант разумного ответа дать не мог. Он юлил, пытаясь отделаться общими фразами, говорил о невозможности подсчета, связанного с тем, что воины Андроника принесли с собой свое вооружение, что они могут экономить или, наоборот, быть несдержанными в расходах. Сколько Мелек не задавал вопросов, никаких однозначных ответов ему добиться не удалось. Это его сильно насторожило. Не могло такого быть, чтобы комендант не знал, что происходит во вверенной ему крепости. Тогда он велел принести все счетоводческие и учетные книги Исхака. Он был уверен, что, приняв во внимание поправки на положение второй крепости и другие особенности, сумеет вычислить приблизительный оружейный и продовольственный запас Ортахисар. А дальше нужно будет просто организовать достаточное количество осадных подходов, чтобы заставить противника всё истратить, пусть даже солдатам придется ходить туда по три раза в день. План был простым и изящным, но все оказалось сложнее. В принесенных книгах наблюдался совершенный беспорядок. Счета и подсчеты были перепутаны, некоторые из бумаг пришли в негодность от сырости или были повреждены мышами и насекомыми. Комендант оправдывался тем, что главный интерес всегда представляла Ортахисар, а Исхак была больше складом, чем защитным сооружением. Мелек в ярости отослал его прочь, с трудом удержавшись от приказа отвесить ему десяток плетей за небрежность. Пусть в то время он и не служил Османам, но на будущее не помешало бы. Весь день и всю ночь Мелек провёл, пытаясь разобраться в счетоводческих делах Исхака. Со старыми - до захвата крепости - документами все складывалось хорошо, но как только он брался за бумаги месячной давности, начиналось нечто несусветное, и Мелека не покидало ощущение, что их портили и путали нарочно. А если так, то дело было нечисто и нужно было разобраться, что к чему. Подняв наутро голову от книг, Мелек заставил себя выпить крепкий кофе, закусив его пахлавой, и спустился в подвалы крепости с намерением провести практический подсчет всего добра и вооружения, имевшегося в крепости. Конечно, комендант утверждал, что это уже сделано, но, по знанию Мелека, путаница в документах всегда приводила к путанице фактической. И комендант, и личный слуга, уговаривали Мелека отправиться отдохнуть после бессонной ночи, но тот твердо стоял на том, чтобы присутствовать при подсчете. Планам его, однако же, не было суждено сбыться - примчался гонец с вестью, что Султан немедленно требует своего советника к себе. Мелек приставил к считающим своего человека с небольшим отрядом солдат, и отправился к своему господину. - Прошло достаточно времени с твоего прибытия, Мелек-паша. - Без приветствия начал Султан. Его тон был ледяным, а глаза пригвождали к месту, словно копья янычар. Что ж, Мелек и не рассчитывал на похвалу. - Что ты сделал для победы над Андроником? Мы каждый день ходим к Ортахисар как на поклон, чтобы враг мог вволю посмеяться над нашими неудачами и увериться, что благоволение Бога на их стороне! - Султан в ярости обрушил кулаки на стол. - А ты вместо того, чтобы вести армию за собой, перебираешь бумажки! - он выдохнул и потёр пальцами виски. - Я всегда знал тебя как смелого и умного человека, не того, кто трусливо отсиживается в стороне, избегая опасности боя. Что ж, видно, таков удел всех людей науки - терять постепенно в книгах свою честь, становясь слабовольными и жалкими подобиями мужей. Султан с вызовом посмотрел Мелеку в глаза. Тот выдержал взгляд с достоинством. - Мой Султан, позволь мне развеять твои сомнения, - Мелек сделал паузу, дождавшись кивка. - Твои подозрения и укоры напрасны. Лишь здравый смысл и трезвый взгляд на обстоятельства заставили меня променять поле боя на книги и счета. Я имею все основания полагать, что сегодня смогу предоставить тебе, мой Султан, достойное оправдание своего поведения. Но прежде не хочу голословно объявлять о чем-либо, что пока лишь плод моего сознания и является крупной, но не точной вероятностью. Если же мои подозрения не подтвердятся сегодня, то я тут же возглавлю осадные отряды и буду биться до тех пор, пока Ортахисар не превратится в пыль, оставив своих защитников без оплота и убежища. - Хорошо, пусть будет как ты говоришь, - Султан поджал губы, как если бы ему хотелось верить Мелеку, но он был убежден, что это лишь отговорки. Зато, вернувшись в Исхак, Мелек уверился, что был прав в своих подозрениях. - Как же это так, - подозвал он к себе коменданта, - что у тебя по бумагам и по количеству не сходится? Где шестьсот стрел с металлическими наконечниками? И шесть мешков муки? И двенадцать - гречневого зерна? - Ты зря наговариваешь на меня, Мелек-паша! - Всплеснул руками комендант. - Ты вглядись, вот тут, - он ткнул толстым пальцем в расплывшуюся надпись в книге. - Это ведь три, а не девять! - Что ж, - не смог удержаться от насмешливой ухмылки Мелек, - выходит, что у тебя даже избыток? - он обвел рукой склад. - Ведь по твоим подсчётам, если это не девять, а три, то ты отдал нашей армии больше стрел, чем у тебя было? Где же ты их взял, любезный? - В голосе Мелека зазвучала сталь. Комендант затрясся, глаза его бегали из стороны в сторону, с ним все было ясно. - Итак, - Мелек сложил руки на груди. - Расскажешь сам и умрёшь быстро, либо предпочтешь долгую мучительную смерть? - П-подземный ход, - сквозь рыдания пробубнил комендант. - Показывай! - Мелек дал знак солдатам следовать за ним. Комендант провел их по подземелью, остановился возле стены, заставленной бочками со смолой, откатил одну, другую, и за ними показался низкий лаз. - Куда ведёт? - Мелек снял со стены факел и наклонился, заглядывая в проход. - В подвалы Ортахисар, - комендант с трудом стоял на ногах, и голос его был едва различим. Мелек обернулся, размышляя, стоит ли пока сохранить ему жизнь, будет ли от этого жалкого создания ещё какая-то польза. По всему получалось, что нет. Мелек многозначительно кивнул одному из солдат, и тот, схватив коменданта за руку, потащил его прочь. Сам Мелек, не отвлекаясь на крики и мольбы о пощаде, нырнул в лаз. За ним последовали остальные солдаты. За входом коридор сразу расширялся и позволял встать в полный рост. Стены были прекрасно обработаны, в пазах стояли свежие факелы - было видно, что тоннель часто используют. На полу в земле видны были борозды от тяжёлых мешков и ящиков, ведущие в сторону Ортахисар. Мелек вынул саблю из ножен и осторожно двинулся вперёд. За ним в полнейшей тишине шли солдаты. Со стороны Мелека было бы разумнее выслать разведчиков и не рисковать самому, но упреки Султана в трусости задели его, и теперь, вопреки здравому смыслу, он намеревался разузнать всё сразу и прийти к правителю уже с ответами. Тоннель они прошли быстро: подземный путь был совершенно прямым, хорошо утрамбованным, а расстояние между Исхаком и Ортахисар само по себе составляло не больше пятисот метров. На выходе тайный ход заканчивался таким же лазом, каким начинался. Мелек обернулся к солдатам, напоминая о соблюдении тишины, и затушил факел. С этой стороны вход не был ничем завален или прикрыт - не было необходимости его прятать. Мелек присел на корточки, прислушиваясь. Снаружи было тихо: ни голосов, ни шагов, ни бряцания оружия. Он пригнулся ещё сильнее и осторожно выглянул наружу. На пространстве, открытом обзору, никого не было. Подав солдатам знак оставаться на месте, Мелек решительно скользнул вперед, прикрываясь саблей и сразу перекатываясь подальше на случай засады, но никто не напал на него. Подвал скрывал полумрак. Освещение падало лишь из небольших полукруглых отверстий под самым потолком, которые пропускали внутрь немного воздуха. Всё же, в сумраке можно было очертания мешков с зерном, тусклый блеск наконечников стрел и сваленных грудой в углу копий. Мелек обошел помещение по кругу и к своему большому удовлетворению обнаружил несколько бочек со смолой. Вернувшись к лазу, он отдал указание: - Немедленно отправить гонца к Султану. Пускай начинают штурм крепости прямо сейчас. Он мысленно подсчитал, что пока гонец выберется из крепости и доберется до ставки, пока отряд начнет двигаться к крепости, пройдет около получаса. Этого времени как раз должно было хватить для свершения его дерзкого плана. И более Султан не подумает сомневаться в храбрости своего советника! Выведя остальных солдат из укрытия, он велел им везде разлить смолу и приготовить огнива, чтобы поджечь её, а сам двинулся к лестнице. Ещё на подходе он услышал доносившиеся из каморки разговор и смех дневальных. Судя по всему, они играли в карты, считая, что находятся в совершенной безопасности: крепость неприступна, припасы регулярно поставляются, а в случае опасности всегда можно уйти через потайной ход. По голосам Мелек насчитал пятерых. Он обернулся, жестом подзывая к себе трех янычар - более чем достаточно, - и скользнул мимо комнаты дальше, в то время как янычары - внутрь. Солдаты Андроника не успели даже вскрикнуть - за спиной Мелека раздался лишь небольшой шум и звон, после чего все опять стихло. Беспрепятственно поднявшись до середины лестницы, Мелек замер возле бойницы. Она выходила в сторону ставки османов, и было хорошо видно, что приготовления идут с обычной скоростью. Значит, гонец еще не добрался до них. Что ж, время еще было. Прислонившись виском к прохладной каменной кладке Мелек невольно принялся размышлять, как, выполнив свой долг перед Султаном, сможет вернуться в город… к Филиппу. Образ австрийца так ясно встал перед глазами, будто его сюда перенесли дэвы. Мелек нахмурился, впервые с особой ясностью осознавая, насколько австриец запал ему в душу. По небу медленно ползли редкие полупрозрачные облака, не спасавшие иссохшую землю от зноя, мимо окна с писком проносились ласточки, ловившие сонных мух, и Мелек сам постепенно начал засыпать - сказывалось утомление прошлых дней. Опасности он не ощущал, ведь защитники крепости не знали, что их тайна раскрыта, а все приготовления нападающих им были прекрасно видны, так что наверняка солдаты сами пребывали в таком же расслабленном состоянии. В полудреме Мелеку казалось, что это не ветер обдувает лицо, а тонкие пальцы Филиппа гладят его скулы и губы, ерошат волосы на лбу, стирают пот с висков. Внезапно сонную тишину нарушили шаги наверху. Мелек вздрогнул, выпадая из оцепенения, и бросился вниз по ступеням, преследуемый гулом быстрых шагов. Он пробежал мимо дежурной комнаты, где, окрашенные собственной кровью, раскидались по полу тела солдат, успокоил шаг и, уже медленно войдя в подвал, показал янычарам укрыться за бочками и быть готовыми поджечь смолу, заблаговременно разлитую на припасы. Сам Мелек отошёл подальше от входа, скрывшись в полумраке, и вознес Богу краткую молитву. По его предположению гонец как раз должен был достичь лагеря и передать его указания, значит, всё шло почти в согласии с планом. Разум подсказывал, что надо спасаться бегством, пока это ещё возможно, но даже если они сейчас подожгут все и уйдут, это не обещает нужного результата, ведь войско еще не осаждает крепость, и у защитников будет возможность потушить и спасти вооружение. Конечно, теперь, когда тайный ход перестал быть тайным, запасы не будут пополняться, но их вполне хватит, чтобы дождаться подкрепления, а это было недопустимо. Поэтому, поборов первый инстинктивный страх, Мелек заставил себя остаться на месте, прислушиваясь к происходящему. Шаги - судя по звуку, людей спустилось всего двое или трое - замерли возле комнаты, раздался гневный крик, и в подвал влетел не человек - разъяренный вихрь. Мелек, хоть ни разу не видел Андроника, сразу же узнал его. Бесстрашный полководец действительно выглядел так, как его описывали: могучий, высокий, с оголенной грудью, из доспехов - один лишь шлем с прорезями для глаз и россыпью небольших отверстий возле носа и рта, надежно скрывающий лицо. Тело его, покрытое шрамами и блестящим потом, являло собой тело умудренного опытом льва, что намерен защищать свои владения - напряженное, готовое к движению, сильное и опытное, знающее боль ран и эйфорию побед. Мелек невольно вздрогнул, когда голова исполина повернулась к нему. Сам он был на полголовы ниже Андроника и значительно уступал ему в плечах. Да и сходился в боях с соперниками он гораздо реже. - Что ж, - прорычал Андроник, и его голос, приглушенный шлемом, отразился от высокого свода подвала, - османское отродье, сейчас мы и проверим, на чьей стороне Бог! - С этими словами он сделал рывок к Мелеку. Тот лишь чудом сумел отвести рубящий удар сабли, который должен был раскроить его пополам. Да, и правда, подумалось ему, пока он уворачивался от четких и сильных атак противника, если Бог карает таких, как он, то самое время свершиться правосудию. Но если же Мелек победит, что было почти невозможно, то отныне он будет считать, что Богу либо совсем нет дела до мелких людей, либо же его трактовка грехов отлична от трактовки священных писаний. А, может, все наказания ждут Мелека в посмертии. В любом случае, без божьей помощи ему сейчас не обойтись. Пока Андроник теснил Мелека к стене, ещё несколько солдат ворвались в подвал. Мелек едва успел подать янычарам знак поджигать смолу - больше тянуть было нельзя. В тот же миг за стеной раздались звуки рога, возвещающие о том, что Османская армия идёт в наступление. Огонь вспыхнул мгновенно, отрезав их с Андроником от солдат, пытавшихся добраться до янычар. Краем глаза Мелек видел, что его люди более успешно отражают атаки - несколько из воинов Андроника, хоть их было больше, уже лежали на полу без движения. Это наблюдение чуть не стоило Мелеку жизни: сабля противника со свистом разрезала воздух, отразив в себе пламя, пожирающее мешки с зерном и деревянные древки копий, разрезало одежду на груди и с наслаждением вспороло кожу, упиваясь вкусом крови. Мелек не удержал крика боли, но успел отшатнуться в сторону, не давая следующему удару пробить его насквозь. Андроник взвыл торжествуя. Он чувствовал, что победа близко. У Мелека не было шансов одолеть его в честном бою. Оглянувшись, он понял, что отступать некуда: за ним, словно Ад, полыхали мешки, перед ним мрачной глыбой возвышался Андроник, несущий смерть на конце своего клинка. Не слишком понимая, что делает, Мелек упал на колени, будто собирался просить пощады, чем на мгновение задержал противника, замершего в непонимании. Этого момента ему хватило, чтобы, отбросив прочь бесполезную саблю, схватить руками горящую ветошь и набросить ее на голову Андроника, плотно затягивая концы. Дикая боль пронзила ладони Мелека, и он упал, не в силах удержать рвущиеся слезы и стоны. Андроник заметался по подвалу, поскальзываясь на смоле, потерянный, задыхающийся в раскалённом шлеме, не в силах содрать его с головы. Его вопль был подобен воплю медведя, угодившего в яму с кольями, проткнутого насквозь, погибающего, но ещё ощущающего мучительные страдания. Лишь краем сознания Мелек успел заметить, как Андроник упал на колени, а после всё заволокло черным маревом и дымом. *** Первое, что Мелек осознал, очнувшись, была вязкая тягучая боль, ползущая по рукам. Она, словно густая тина, облепила всё тело, заставляя покрываться потом и неистово дрожать. Но центром её были ладони. Там всё горело и пульсировало, стук крови отдавался в каждой клетке, будто она так и норовила выплеснуться наружу. Это ощущение было настолько отвратительным и раздирающим внутренности, что Мелек не удержался от сдавленного стона. Тут же вокруг него засуетились, чьи-то прохладные руки коснулись лба, принося мимолётное облегчение, голос звучал вопросительно, но Мелек не мог разобрать слов, все звуки сливались в единый монотонный гул, затягивающий сознание и входящий в резонанс с болью, что причиняло ещё больше страданий. Мелек замотал головой, пытаясь избавиться от терзающего его изнутри и снаружи, пожирающего его кошмара, но стало только хуже - его затошнило, и он захлебнулся кашлем, смешанным с привкусом желудочного сока. Ему захотелось провалиться обратно в темноту, где не было мучительной, грызущей кости, боли, но сознание лишь слегка помутнело и начало подсовывать ему химерные образы: ему казалось, что его заботливо касается Индира, поглаживая лоб и омывая руки. А в следующий момент ему являлся образ Филиппа. Тот стоял, обеспокоенно сведя брови, и кусал губу. Однажды Мелеку даже послышался голос Султана. Хотя именно это могло быть правдой. Как позже поведал ему лекарь, в бреду он провел почти неделю, и каждый день мог стать для него последним. Однако, Бог благоволил своему порочному сыну, и вывел его сквозь смертельный туман в ясный день. Мелеку оставалось лишь дивиться: все же, не так он противен был Создателю, что тот позволил ему одержать верх над фанатичным Андроником. Или же сам Андроник был чем-то настолько худшим, что покарать его послали мужеложца. Мелек находил в этом определенную тонкую иронию. Врач так же рассказал, что Османская армия успешно одолела союзников Андроника, и Султан несколько дней назад покинул Ортахисар, направившись в столицу. Он хотел забрать советника с собой, но тому строго-настрого была запрещена дорожная тряска. Султан нехотя согласился с учеными, однако перед отъездом сам лично проведал Мелека и наказал достать его хоть из-за Райских врат, хоть из самого Пекла. - Что теперь со мной будет? - мрачно спросил Мелек, рассматривая свои обгорелые руки. Они все ещё сильно болели, хотя и не так, как в первые дни. Однако без подступающей к горлу тошноты смотреть на них было невозможно: снаружи ладони почти не пострадали, но изнутри кожи практически не осталось. Мелек попытался согнуть пальцы, и чуть не захлебнулся от дикой, пронзающей, как копьё, боли. Но все же пальцы дрогнули и чуть поддались. Лекарь, заметив его усилия, взмахнул руками и принялся строго отчитывать Мелека, будто тот был несмышленым мальчишкой. - Я смогу писать? Держать саблю? Поводья? - с раздражением перебил его Мелек. Его мало интересовало то, чего нельзя делать, а в гораздо большей степени - что можно. - Это неизвестно, - отведя глаза с грустью произнес лекарь. - Слишком сильны повреждения, ожог добрался до самой кости, - Мелек с тоской уставился в потолок. - Только время покажет. Домой он возвращался не как герой, каким провозгласил его Султан - гордо восседая на коне, - а как жалкий инвалид - в повозке, полулёжа на подушках, лишенный возможности даже вставать без чужой помощи. Он всё ещё был непростительно слаб, а любое неверное движение превращало его в скулящего щенка шакала. Ещё никогда Мелек себя так не презирал. Поистине, вот наказание, которого он достоин. Не благородная смерть в бою, даже не пытки среди врагов, нет, лишь убогое существование жалкого беспомощного тела, вот это его заслуженная кара за все грехи. Дни в столице слились для Мелека в сплошную череду тоскливого унижения. Каждый раз, как утром он вынужден был принимать врача, осматривающего его бесполезные руки, каждый раз, когда днём был вынужден терпеть рядом с собой писца, который не только записывал под диктовку его слова, но даже переворачивал страницы книг, и каждый раз, когда вечером укладывал голову на грудь Индиры, что пела ему песни про героев древности, смелых и прекрасных. Лишь под эти песни ему удавалось забываться беспокойным сном, пронизанным алыми всполохами огня, запахом горелой плоти и дрожью тела, малодушно боящегося повторения боли. Тем не менее постепенно лиловый цвет бледнел, твердая неподвижная корка сменялась омерзительно розовой, словно у младенца, туго натянутой свежей кожей, испещренной сеткой белых шрамов. Мелек, несмотря на предостережение лекарей и протест собственного тела, пытался двигать пальцами, медленно сгибать и разгибать их, держать перо, выводить кривые буквы на бумаге. Дрожащие, скачущие из стороны в сторону записи, превращали его в старика с тремором, но это всё равно был огромный успех. Мелек не собирался отступать от того, чего добивался столько лет с таким усердием, а желающих занять его место было множество. Однако никто из них не был так способен в политике и экономике, чтобы заменить Мелека. По крайней мере, так быстро. Визит Султана, состоявшийся в первую неделю возвращения Мелека домой, так же подтвердил и его опасения, и надежды. Одно то, что Султан не вызвал его к себе, а соблаговолил снизойти до посещения своего слуги, должен был поунять особо прытких заместителей, показав им, что Мелек удостоен крайнего расположения Правителя. - Твой поступок, Мелек-паша, безрассуден так же, как и героичен, - хмурясь объявил Султан, как только слуги оставили их вдвоём. - И всё же я не могу не предполагать, что именно я толкнул тебя на это, обвинив в трусости и попытках избежать сражения, спрятавшись за книгами, - Мелек дёрнул головой, желая возразить, но Султан поднял руку, запрещая ему говорить. - В любом случае все сложилось должным образом, угодным Господу, но я верю, что ты сможешь справляться со своими обязанностями и в дальнейшем, - он требовательно посмотрел на Мелека, - но отныне касаться они будут исключительно дел книжных и политических. Мелек сцепил зубы, сдерживая желание закричать от злости: - Мой Султан, дайте мне время, и я смогу служить вам, как и прежде - и разумом, и саблей! Султан окинул его удовлетворённым взглядом и ободряюще улыбнулся: - Не сомневаюсь в тебе, мой верный Мелек, но прежде отдохни, не беспокойся о сражениях, занимайся учёными делами, они ближе тебе, свою отвагу ты уже доказал. И Мелек занимался. Он с головой ушёл в расчеты и составление налогового бремени всех новых областей, которых становилось всё больше. Какие-то из них могли принести больше зерна, какие-то - скота, другие вели торговлю и расплачивались золотом. К тому же важно было с умом подойти к набору новобранцев, чтобы не оставить регионы без рабочей силы - армия постоянно требовала новых вливаний. За заботами пролетел месяц. Нельзя было сказать, что незаметно. Для Мелека каждое пробуждение ото сна являлось изощрённой пыткой, заставлявшей его вспоминать о том, что с ним сталось. Но ничто не вечно, даже страдания. В один из дней, рассматривая свои израненные ладони, Мелек приказал позвать швею Фархану и заказал ей пошить для него перчатки. Ещё одним испытанием, наряду с физическими мучениями, стала невозможность видеться с Филиппом. Несколько раз австрийский посол, не дождавшись визита, приезжал сам, но неизменно получал отказ в аудиенции. Мелек, глядя из окна на его статную фигуру, ловил его взгляд, но отворачивался и уходил, не в силах перенести укор, читавшийся в зелёных глазах, умолявших о встрече. Но Мелек считал, что и так уже достаточно прогневил Бога. Однако была ещё одна - пожалуй, на самом деле гораздо более веская - причина, по которой Мелек избегал встречи с возлюбленным: он боялся увидеть отвращение на его лице. И не только к уродству, но скорее к его немощности, слабости, неполноценности. Хотя сам Мелек мог бы принести кровную клятву, что не отказался бы от Филиппа, даже если бы тот стал безобразен, как дев, и столь же беспомощен, как новорожденный птенец, что сам не может ни летать, ни добыть себе пропитание. И ему страстно хотелось бы верить, что чувства Филиппа так же глубоки и сильны, но страх не давал ему мыслить трезво, и поэтому всякий раз Мелек отказывался принять посла у себя, вынуждая того возвращаться домой ни с чем, довольствуясь лишь перепиской на сугубо политические темы, в которых Мелек утонченно игнорировал его ещё более тонкие намёки. Что, конечно, не означало, что он не скучал, не рвался к Филиппу всем естеством, не желал страстно вновь ощутить вкус его губ и прикосновения рук. Но страх был сильнее. Однако как бы Мелеку не хотелось навсегда скрыться от людей, одной перепиской больше обходиться было невозможно, необходимо было лично увидеться со всеми послами. Начал он с сефевидского посла, потом нанес визит венецианскому, следом - недавно прибывшему русскому графу Меньшикову. Встреча с Филиппом должна была состояться последней. Наверняка это выглядело странно. Учитывая, как близко они общались ранее, сторонние глаза могли увидеть в этом охлаждение отношений между османами и австрийцами в целом. Что и было сделано, как донесли Мелеку соглядатаи, всеми остальными послами. Мелек лишь криво усмехнулся: знай они, в чём истинная причина его отдаления от австрийского посла, долго бы возмущались. Впрочем, его это волновало мало - такие домыслы вряд ли могли навредить Империи. Гораздо сильнее Мелек переживал о том, как его примет Филипп. Однако австриец сделал неожиданный выпад - когда Мелек наконец-то явился в посольство, ему доложили, что господин посол вынужден был отъехать по неотложным делам Австрийской Империи и будет не раньше, чем через три дня. Три дня спустя Мелек выслушивал практически такой же ответ: господин посол возвращался, но практически сразу же вынужден был снова пуститься в дорогу. Мелеку оставалось лишь скрипеть зубами от бессилия. Тем более, что он знал - никуда Филипп не уезжал. С его стороны это было сплошным ребячеством и крайне безответственным поведением, ведь Мелек мог решить, что тот выказывает неуважение ему как представителю власти. Но он также отлично понимал, что действия Филиппа продиктованы лишь его личной обидой на любовника. В любом случае, Мелек не собирался более мириться с отказами. Такое отношение подрывало его репутацию. А если бы сведения о подобном поведении дошли до Султана, то безрассудность могла привести Филиппа даже к смерти. Именно поэтому, войти с охраной в личные комнаты посла и уличить его в обмане Мелек не мог, но Филипп не слишком скрывался и выезжая и на прогулки, и посещая арену, и хаммам. Именно там Мелек и решил провести с ним беседу - сложно сбежать, будучи мокрым и обнаженным. А в том, что Филипп попытается это сделать, Мелек не сомневался - он научился неплохо понимать любовника, и знал, что тот упрям во всём, что делает: упрямо добивался внимания, но, получив отказ, будет не менее упрямо теперь избегать встречи, словно отражая поведение Мелека и давая понять, каково быть с другой стороны. Хаммам Филипп всегда посещал после тренировки - в отличие от многих европейских вельмож, которые даже в другой стране сохраняли традиции родины и ее вонь, Филипп быстро оценил преимущества регулярного мытья и все приятности, которые дарили телу пар и горячая вода. - Вон, - коротко приказал Мелек банщикам, входя в хаммам прямо в одежде. - Кто сюда войдёт, тому я лично отрублю голову, - добавил он в ответ на поклон. Впрочем, он не сомневался, что никто не посмеет нарушить их с Филиппом уединение - на входе расположились его слуги. К тому же Мелек знал, что никому не захочется проверять, выполнит Советник Султана свою угрозу или нет - очевидно, что ему в любом случае пришлось бы это сделать, чтобы не быть голословным. Мелек замер в пустующей сейчас общей комнате. Его халат, шаровары и обувь моментально пропитались водой и неприятно липли к телу, но остаться без такой, пусть и призрачной, защиты он был не готов. Руки в перчатках сами по себе сжались в кулаки - не без труда, но такое усилие давалось ему уже неплохо. Во рту, несмотря на влажность вокруг, пересохло, а грудь болезненно сдавило предвкушением встречи, перемешанным с опаской быть отвергнутым, что было весьма вероятным исходом. Наконец, пересилив себя, Мелек вошёл в парную. Филипп, лежавший на мраморном столе, словно на жертвенном алтаре, мгновенно сел, всматриваясь в фигуру, скрытую от него паром. Мелек сделал ещё шаг. Он жадно рассматривал тело любовника, которое не видел столь давно, и против воли его естество возбуждалось, требуя немедленной близости. Филипп, настороженно глядя, облизал губы, но не пошевелился, смотрел внимательно и серьезно, ожидая. Мелек подошёл к нему вплотную и, усевшись на край стола, склонил голову, не в силах оторвать глаз от любимого лица. Внезапно на один миг все стало неважным - все обиды, вся боль, политика, война, даже Султан и Бог. Остались только они двое, окутанные клубами пара, сидящие на мраморном алтаре посреди Нигде. Только двое людей, разделенные лишь оболочкой тел, но неистово стремящиеся слиться душой в одно целое. Мелек поднял руку и медленно провел пальцами, заключёнными в кожу перчатки, по лицу Филиппа. Тот, кинув быстрый взгляд на Мелека, схватил его ладонь и, закрыв глаза, прижался губами к центру. - Сними, - прошептал он. Мелек вздрогнул и попытался отнять руку, но его не отпустили. Филипп открыл глаза и посмотрел на него в упор: - Я хочу видеть. Сними, - жёстко произнес, почти приказал, он. Мелек сжался, ощущая себя беспомощным и потерянным: то, чего он так боялся, должно было сейчас воплотиться в реальность. Что ж, лучше горькая действительность, чем мучительная неизвестность. Все же, он медлил. Филипп ждал, не сводя с него глаз, потом он вздохнул и лег на спину, уставившись в сводчатый потолок. Мелек резко выдохнул следом и решительно потянул перчатку прочь. Он видел, что Филипп наблюдает за ним, но тот не сделал ни единого движения, ничем не выдавая своего нетерпения. Мелек отложил перчатку и коснулся изуродованной рукой груди любовника, прижал ладонь плашмя и провел ниже, до самого живота. Филипп едва заметно подался вверх, навстречу ласке, показывая своё желание, которое и так явно выражалось в его поднявшемся естестве. Мелек практически застонал от разочарования - как бы ему хотелось сейчас обхватить тело возлюбленного и вознести его на вершины блаженства. Но пальцы не слушались, не гнулись, как было нужно, потеряли свою силу, быстроту и чувствительность. Ведя рукой по телу Филиппа, Мелек не чувствовал ничего - лишённая нервных окончаний кожа не передавала тактильных ощущений. Филипп лежал неподвижно, следя за ним неразличимым в дымке пара взглядом, отдавая всего себя во власть Мелека. Он опустил руку дальше - провел пальцами по члену Филиппа, по мошонке, упершись пальцем в тугой анус. Никогда прежде он не позволял себе так касаться любовника - тот все делал сам. Теперь Мелек горько жалел об этом - желание почувствовать тело Филиппа, пройтись по нему ладонями, пальцами, ощутить, как горячо и узко внутри, пересиливало даже желание любить его. Он поднял сосуд с маслом для умащения тела и щедро полил его на Филиппа. Тот приподнял голову, наблюдая за густой блестящей струей, но сразу же со вздохом уронил ее обратно. Мелек завороженно следил, как масло потекло по его коже, оставляя золотистый след. Пальцем он вновь коснулся входа в тело любовника, чуть надавил, под хриплый стон проникая внутрь. Как, наверное, прекрасно было бы ощутить его, прочувствовать, как поддаются, растягиваясь, мышцы. Филипп развел ноги шире, подставляясь грубым ласкам, показывая, что позволяет делать с собой то, что хочет Мелек. Он вынул палец и на пробу встинул два. - ощущений прибавилась лишь малая толика. Обратной стороной пальцев он чувствовал тепло и легкую пульсацию, но этого было слишком мало. Злость затопила сознание Мелека до краев: на себя, за то, что не позволял себе раньше полностью погрузиться в удовольствие, проявляя беспощадную медлительность и холодность, оставляя все на откуп Филиппу; и на Филиппа, что терпел подобное, не требуя большего, не протестуя и не заставляя любовника проявляться сильнее. Мелек попытался согнуть пальцы внутри Филиппа, пытаясь повторить его ласки, но суставы лишь слегка дрогнули, отказываясь подчиняться приказу разума, неспособные сопротивляться тугим мышцам. Мелек зарычал от злости и выдернул руку. Филипп вновь поднял голову, посмотрел на него и, не говоря ни слова, перевернулся на живот, разводя ноги и открывая доступ к нежному и сокровенному. Мелек несколько раз вдохнул и выдохнул, успокаиваясь, и, снова взяв сосуд с маслом, щедро полил его на ягодицы любовника, растирая шершавой ладонью по гладкой коже. Пальцы вновь скользнули в столь желанное нутро, но теперь, когда Мелеку всё было отчётливо видно, он действовал смелее. Когда вход стал мягче, он добавил к двум пальцам третий. Ощущения стали более заметными, но этого все ещё было мало. Когда в него вошло четыре сложенных лодочкой пальца, Филипп вздрогнул, его спина напряглась, но сопротивления он не выказал. Мелек смотрел, как входят, растягивая плоть, и выходят наружу его пальцы, блестящие от масла, как пульсируют алые края отверстия, и нечто холодное и жестокое зародилось в нем. Ни слова протеста, ни жалобы, ни мимолетного стона боли, лишь полное подчинение. Филипп так смело и безрассудно отдал себя ему во власть, словно готов был принять любые мучения плоти, лишь бы чувствовать, как Мелек касается его тела. Кривая усмешка исказила лицо Мелека. Он прекратил движение, освобождая Филиппа от терзающих его пальцев, но это было лишь мнимое освобождение. Мелек намеревался, несмотря ни на что, сполна получить то, чего он ранее лишал себя по собственной воле. Он слил в ладонь остатки масла, как следует растерев их по руке, и медленно, не торопясь, наслаждаясь каждой секундой, протиснул в Филиппа все пять пальцев. Тот задрожал всем телом, выгнулся в пояснице, превращаясь в натянутый до звона тетивы лук, сводя до предела лопатки и низко опуская голову, упираясь лбом в мрамор стола. Это была поза нетерпимой боли. Но Филипп терпел. Мелек же не мог уже остановиться: тело Филиппа принимало его. Обхватив со всех сторон, оно сомкнулось на запястье, удерживая Мелека внутри, словно боялось, что он снова оставит его. Филипп не проронил ни звука, зато застонал сам Мелек - теперь он ощущал всё. Весь жар, который отдавало ему тело любовника, всю его сладость. Он попробовал двинуть рукой - лопатки Филиппа, что казалось уже невозможным, сошлись ещё ближе. Мелек потянул руку на себя, почти вытаскивая, а потом толкнулся обратно. И снова. Постепенно сведенные судорогой мышцы на плечах и боках его любовника начали расслабляться, колени - подрагивать, с трудом удерживая его от падения на стол. Мелек вытащил ладонь и другой провел по покорной спине, размазывая влагу, смешанную с потом. Его пальцы коснулись спутанных слипшихся волос, погладили затылок любовника, вернулись на спину, проходясь по каждому позвонку. Ниже Мелек старался не смотреть - слишком развратной и одновременно притягивающей была картина полностью открытого для него тела. Он потянул Филиппа за плечо, заставляя перевернуться, и тот, впервые издав звук, похожий на всхлип, послушно поменял положение. Мелек жадно вгляделся в его лицо - глаза, покрасневшие от слез, были затуманены. Казалось, Филипп совсем не осознаёт, где он находится и с кем. Искусанные губы уже покрылись тонкой пленкой, которая совсем скоро застынет, оставшись грубой коркой на нежной коже. Мелек склонился, взяв лицо Филиппа в руки, и принялся целовать его, вкладывая в каждое движение всю страсть, всю боль, весь страх и всю сумасшедшую любовь, которая разрывала ему грудь. Филипп, не с первого раза сумевший поднять руки, стиснул его, прижимая ближе, оставляя на плечах лиловую метку клятвы не отпускать никогда. Повернув голову, он прижался губами к середине изуродованной ладони Мелека. *** В конце месяца вернувшийся с очередной победой Султан изъявил желание собрать всех своих верных придворных на Большой Охоте. Само собой, были приглашены и представители дружественных государств. Восседая в шатре, среди уже давно немолодых советников, в силу возраста не принимавших участия в общей забаве, Мелек, к своему удивлению, не испытывал ни малейшей зависти. По крайне мере, охотничий азарт никогда не посещал его душу - он не испытывал удовольствия ни выпуская стрелу в тело несчастной утки, ни рассекая саблей ряды противника. Пожалуй, единственное, по чему он скучал, была езда верхом - пока что он никак не мог приноровиться удерживать в искореженных пальцах поводья, но был уверен, что со временем научится и этому. Перо удерживать стало гораздо проще, а почерк выровнялся и перестал напоминать пляски безумных. Зато Филипп весь переполнялся азартом, практически гарцуя вокруг своей лошади, хотя природой было назначено обратное. Мелек наблюдал за ним украдкой, но не мог сдержать улыбки, отмечая нетерпение своего любовника и его желание поскорее окунуться в жаркую погоню и ощутить вкус победы над несчастным животным. Сегодня предстояло погибнуть оленю - гордому и статному молодому самцу с широкими рогами. Филипп был преисполнен решимости украсить этим трофеем свой кабинет. Сам Султан ограничился лишь недолгой стрельбой по птицам, щедро предоставив главное развлечение своим гостям - только в таких условиях они имели возможность ощутить дух соревнования без страха не угодить Правителю. Погода для охоты выдалась великолепная: было тепло, но, благодаря дувшему с моря ветру, жара не превращалась в испытание. Хотя это был так лишь для Мелека, расположившегося под сводами шатра в свободных одеждах. Филиппу в его туго обтягивающих бедра и икры белых брюках и короткой красной куртке поверх рубашки, было наверняка не так легко. К тому же, он стоял на самом обласканном солнцем месте, даже не пытаясь укрыться в тени, позволяя всем любоваться его статной горделивой фигурой. Даже если он и испытывал неудобство, он хорошо это скрывал. - В этих европейцах слишком много выставляется напоказ, - проходя мимо Мелека к своей лошади заметил Кейн-паша. - И как он только движется в таких одеждах? Ни ногу согнуть, ни руку поднять. Любой осман превзойдет европейца хотя бы тем, что имеет больше свободы в движении. Словно услышав их разговор, Филипп поднял голову и широко улыбнулся, показав белые зубы. Затрубил рог, призывая всех приготовиться к погоне и, опровергая все предположения Кейн-паши, Филипп одним махом запрыгнул в седло, сразу вырвавшихся вперед всех. За ним следовал русский посол, а только после них - турки. Мелек проводил их взглядом до горизонта. Султан махнул рукой, подзывая его к себе. В его взгляде читалась мольба спасти от старцев, окруживших его со всех сторон, и вовсю доносящих до Правителя мудрость, накопленную за долгие годы жизнь. Мелек улыбнулся и с поклоном присел рядом. - Сожалею, что ты не можешь принять участие в охоте, - Султан сделал глоток холодного напитка из чаши и довольно прищурился. - Ты всегда прекрасно управлялся с лошадью. Но меня радует, что ум твой столь же остер, и я вижу, воля к жизни не покинула тебя, несмотря на беды. Чем больше побед на моем счету, тем меньше остается действительно надежных людей рядом. Такова расплата за силу, Бог посылает нам испытания, чтобы мы не забывались. - У каждого - свой путь. Зависть, порожденная чужими успехами, может стать отличным средством для достижения собственного, сделать человека лучше и благороднее, когда он признает, что перед ним пример, которому он желает следовать. Но это трудный путь контроля и размышлений. Большинство же идет более простой стезей, пытаясь не достичь самостоятельно, но украсть чужое, либо же уничтожить, чтобы победитель оказался в том же положении. Здесь стоит лишь вопрос выбора. Любое плохое качество может послужить во благо, любое хорошее - превратиться в проклятие. - Твои речи разумны, как и всегда, - Султан улыбнулся и перевел взгляд вдаль, - и человеколюбивы. Но часто, - он резко помрачнел, его челюсть напряглась, - нет времени ждать, каков будет выбор и результаты борьбы. Если ты знаешь о том, что может принести тебе зло, то необходимо уничтожить даже саму вероятность его пробуждения. Особенно, когда отвечаешь не только за себя, но и за множество других. - Да, в этом есть здравый смысл, - Мелек согласно кивнул, - но следует отличать гнилость натуры от единичной ошибки. Часто человек, не преследуя злого умысла, совершает недостойное, - он поджал губы, в груди неприятно заныло. - Но это тоже является частью борьбы. Если бы Бог не давал нам права на ошибку, мы все были бы обречены. - О чем ты говоришь сейчас? Должен ли я простить того, кто предал меня? Того, кто воткнул нож мне в спину? Того, кто сговорился с моими врагами? Мелек вздохнул: - Отнюдь. За подобное может быть только одна кара - смерть. Я говорю об ошибках, которые не несут прямого вреда, совершенных по глупости либо же в минуты затмения рассудка, либо даже тех, что мы не совершали. Предательство отца накладывает печать презрения на сына, как и благородство - преданности. Но, осуждая сына по деяниям его отца, разве мы сами не совершаем ужасающую ошибку? И не сами ли мы виноваты, когда открываются нелицеприятные качества сына великого героя, что не заметили в нем отдельного человека, со своими достоинствами и образом мысли? Или, глядя на то, что делает человек, но не зная его размышлений, мы прославляем его, не ведая, что от зла его удерживает лишь страх. А, слушая иные свободные рассуждения, разве не судим мы человека, пусть даже деяния его преисполнены чести? Даже Бог не берется судить людей во время их жизни, а только лишь после смерти, когда все, что могло быть сделано - сделано, а что могло быть сказано - сказано, и ясно, какая мысль привела к какому поступку. Султан молчал. Подперев щеку рукой, он задумчиво глядел перед собой. Мелек понял, что смог зацепить в нем что-то своими рассуждениями. Османский правитель хоть и был суров и сурово расправлялся с врагами, но он не стремился к бесполезной жестокости и не получал удовольствия от человеческих страданий. Таким же был и Мелек, потому они так хорошо находили общий язык. Об окончании охоты возвестил звук рога. Взмыленные, уставшие всадники галопом возвращались назад, стремясь как можно скорее попасть под тень шатра и выпить освежающих напитков. Филипп, с видом победителя, прискакал первым. Как оказалось, он действительно был тем, кому удалось получить основной трофей, пусть и не без борьбы: в последнем порыве, стремясь если не к жизни, то к мести, загнанное животное бросилось под копыта его лошади, скинув всадника рогами на землю. На память об этом у Филиппа на лице красовалась ссадина, а костюм был перепачкан землей и оленьей кровью - пришлось добивать зверя своими руками. Глядя на него, Мелек против воли испытывал странное чувство гордости и счастья. Султан лично поздравил удачливого охотника, вручив ему в качестве дополнительного трофея серебряный кинжал, украшенный рубинами и мелкой россыпью бриллиантов. Филипп с достоинством принял его, и после того, как Султан удалился, пригласил присутствующих продолжить празднование в посольстве. Молодые советники и другие послы с радостью ухватились за возможность провести еще немного времени в праздности. Мелек предпочел бы уединение, разделенное на двоих, но было бы странно, отправься он после такого насыщенного дня к австрийскому послу в одиночестве. Приглашенных Филипп принимал в большой гостиной, обставленной в турецком стиле: без мебели, на полу - расстелены топчаны и разложены подушки. Слуги подали фрукты, сладости и напитки, раскурили несколько кальянов, гости, передавая трубку от одного к другому, завели неспешную беседу. Филипп уселся напротив Мелека, и тому, несмотря на заволакивающий все туман, было хорошо видно, как его полные губы обхватывают мундштук, втягивая дурманящий голову дым, а потом раскрываются и округляются, выпуская его наружу, позволяя смешаться с чужим дыханием. К середине ночи принесли уже отделенные от головы рога оленя и казан с трофейным мясом, которое полагалось есть руками. Одурманенный табачной смесью Филипп подхватил рога, и, пристроив их себе на голову и приняв на себя роль побежденного животного, в красках живописал все действо. Мелек искренне смеялся над его кривлянием, жалея, что не мог лицезреть все лично. Нежное мясо таяло во рту, по пальцам стекал горячий сок, и жизнь казалась прекрасной, а будущее представало в самых ярких красках. Возможно, так действовал кальян, или просто взбудораженное весельем сознание рисовало самые радужные перспективы. Но, встречаясь глазами с блестящими глазами любовника, Мелек не мог не ощущать переполняющее его счастья. Когда стало светать, гости начали расходиться. В задымленную комнату протекал через окно серый рассвет. Те, кто остался, выглядели уставшими, но были увлечены спором о природе влияния лунных циклов на победы или поражения в боях. Мелек не принимал в нем участия, лишь слушал, иногда делая мысленные пометки о правоте или спорности суждений дискутирующих. Филипп рухнул на подушки рядом с ним и, украдкой сжав его запястье над перчаткой, шепнул: - Как насчет того, чтобы оставить их и сбежать отсюда? Мелек, не переводя на него взгляда, едва заметно кивнул и поднялся, но на выходе его перехватил гонец от Султана, требовавший незамедлительного появления во дворце. - Я буду ждать тебя, возвращайся после аудиенции, - Филипп ласково улыбнулся и потер расцарапанную щеку. *** Каблуки Мелека звонко отбивали ритм по мраморному полу дворца, разлетаясь эхом в пустых коридорах. Срочность вызова беспокоила Мелека, и по пути он пытался понять, что могло стать причиной. Стража возле кабинета Султана пропустила его без вопросов. - Ахмелек? - Правитель поднял голову от бумаг, разложенных на столе, и махнул рукой, подзывая ближе. - Что стряслось, мой Султан? - Мелек позволил себе опустить официальные детали приветствия. Султан выпрямился и потёр лоб, словно пытаясь разгладить суровые морщины: - Нас предали, - он протянул Мелеку письмо, - Австрия объединились с русскими против нас. - Внутри Мелека все заледенело. - Русского посла предупредили, он покинул город около часа назад. Мелек прикусил губу и опустил глаза, пытаясь разглядеть расплывающиеся буквы. Воздуха не хватало, грудь сдавливали раскаленные обручи. - Это точно? - хрипло спросил он. - Мне жаль, Ахмелек, - Султан подошёл ближе и сжал его плечо. - Я уверен, твой друг ничего не знал, иначе бы не остался. Но подобное прощать нельзя. - А что с Саминой? - Мелека начало трясти изнутри, но снаружи он был непоколебим как скала. - Для этого я и позвал тебя, - Султан тяжело вздохнул. - Я знаю, что должен сделать, что она должна стать частью возмездия. Но я не могу, - он посмотрел Мелеку в глаза. - Я не могу убить свою любимую жену, носящую под сердцем моего ребенка лишь ради мести. Возможно, это моя слабость, но не ты ли вчера говорил мне, что слабость и сила суть одно и то же? Мелек кивнул: - Что я должен сделать? - Спаси мою жену, - Султан сильнее сжал его плечо. - Возьми её и ту австрийскую служанку, пусть выглядит так, словно пытались вывести всех. - Савой - хороший евнух, - печально произнес Мелек. Он уже знал, что для того, чтобы жила Самина, придется погибнуть многим. - Да, - согласился Султан. - Он верный слуга. Пусть его смерть будет лёгкой. Иди, Ахмелек, время играет против нас, нельзя медлить. - Могу я просить тебя об одном, мой Султан? - Мелек смотрел прямо в окно, где на зелёных листьях играл солнечный свет, и первые утренние птицы заливались песней. - Я хочу... - он запнулся, сделал вдох и продолжил, - я должен сам казнить Филиппа Австрийского. Позволь мне. - Это тяжёлая ноша, - Султан отошёл к окну, как и Мелек, следя за рассветом. - Но я понимаю причину твоей просьбы. Пусть будет так. Через десять минут Мелек шагал по все таким же пустым коридорам в сторону гарема. На нем был темный плащ с низким капюшоном, скрывающим лицо. Рядом шагало пятеро переодетых в одежду горожан янычар. Мелек остановился перед дверьми, отделявшими мир мужчин от мира женщин, и скинул капюшон, позволяя стражникам узнать его. Те, не ожидавшие увидеть Первого советника, растерянно переглянулись. Свистнули сабли, и к его ногам рухнули два тела. Мелек мысленно записал их на счет и перешагнул, толкая двери. Тяжёлые створки подались нехотя, но не издали ни звука. Мелек намеревался четко подсчитать, скольких жизней стоит одна жизнь - та, которая нужна тебе, незаменимая. Он снова накинул капюшон и больше не снимал. В первой комнате спали три служанки, следующая предназначалась для старшего евнуха. Мелек жестом остановил янычара, двинувшегося к нему, и склонился над спящим, ничего не подозревающим мужчиной, вглядываясь в его лицо: умиротворённое, покрытое сеткой морщин, лицо человека, живущего в сытости, спокойствии и с чистой совестью. Мелек резко отвернулся и, махнув, сразу последовал дальше. Самине, как любимой жене, была отведена единственная отдельная комната. Вместе с ней находилась только ее личная служанка - та самая девчонка, которую ещё в первые дни после приезда попросил пристроить Филипп. Мелек аккуратно зажал Самине рот ладонью и потряс за плечо. Девушка в ужасе распахнула глаза и попыталась закричать, но Мелек лишь отрицательно покачал головой: - Слушай меня. У нас только один шанс тебя спасти, - Самина перестала дёргаться, но теперь на место первого страха в ее глазах пришел настоящий животный ужас. - Австрийский Император нарушил дружественное соглашение. Я уберу руку, но ты не должна кричать, - он бросил беглый взгляд на служанку, которую разбудили таким же образом. - Кивни, если всё поняла, - Самина послушно кивнула. - Хорошо, - Мелек убрал руку и подтянул сползшую перчатку повыше, то же самое машинально проделав и со второй. Кожа под ними ужасно чесалась. Мелеку хотелось содрать их и опустить руки в прохладную воду, но он мог лишь терпеть. - Что мне делать? - вопрос Самина задала серьёзным тоном без намека на истерику. Всё-таки, она была дочерью Императора, жила во дворце, она понимала, что значит - единственный шанс на спасение. - Одевайтесь, - Мелек распахнул створки шкафа и одним движением сбросил всю одежду на пол, выбрав наиболее неприметные из всего покрывала, которые девушки носили в город, когда не хотели быть узнанными. Из кучи он достал широкий пояс, сложил его пополам вдоль, в получившийся карман ссыпал драгоценности из шкатулки и туго обвязал Самине вокруг пояса. От резких движений капюшон немного съехал, и девушка уставилась ему прямо в глаза: - Мелек-паша, - пораженно прошептала она. - Значит, Он всё-таки не хочет моей смерти, - по ее лицу потекли слезы. - Я исполняю Его приказ, - сухо отозвался Мелек. - Иначе тебя ожидает неминуемая смерть. Поступок твоего отца не останется безнаказанным, - он накинул на девушку покрывало и закрепил концы. - А Филипп? - она схватила его за запястье и дернула к себе. - Вы же его друг, вы спасёте Филиппа?! - Такого приказа мне не давали, - отрезал Мелек и подтолкнул Самину вперёд. - Следуй за ними, - он указал на янычар. - И будь готова прятаться, убегать и скрываться. Отныне такова твоя жизнь. Не вздумай рисковать ею - её выменяли у смерти за шесть других. *** В австрийском посольстве стояла сонная тишина. Утомившиеся прислуживать гостям ночью, утром слуги не слишком рвались исполнять свою работу. На Мелека никто не обращал внимания, все привыкли, что в доме посла он частый гость, и хозяин допускает его даже в дальние покои. Войдя в спальню, Мелек закрыл за собой дверь, повернув ключ в замке на два оборота. Несмотря на то, что за окном уже вовсю светило солнце, плотно задернутые шторы не давали свету проникать в комнату. Филлипп раскидался по кровати. Он спал прямо в одежде, даже сапоги не снял. Скорее всего, собирался просто полежать, и сам не заметил, как задремал. Мелек потер щеку в том месте, где на лице Филиппа краснела ссадина, и поморщился от неприятного прикосновения перчатки. Мелек знал, что должен сделать. Верность Султану, Родине, своим убеждениям требовали этого от него. Он сделал шаг вперед, еще один. Волосы Филиппа, не прикрытые париком, рассыпались по подушкам мягкими каштановыми линиями, словно рисунок на морском песке, его грудь, видневшаяся в распахнутой рубашке, мерно поднималась и опускалась, глаза - зажмурены, тело - расслаблено, губы - приоткрыты. Еще шаг. Рядом с кроватью прямо на пол был скинут красный камзол, сверху на нем лежал подаренный Султаном кинжал. Мелек наклонился и поднял его, поднес ближе к глазам, чтобы разглядеть в полумраке резьбу. Драгоценные камни тускло сияли, улавливая скудное освещение. В голове звенел колокол, с каждым ударом он бился о виски, а те передавали металлическую дрожь дальше по телу. Еще несколько часов назад казалось, что больше в жизни желать нечего, что Бог, если и не простил своих грешных сыновей, то хотя бы отложил наказание. И — вот оно. Время расплаты пришло слишком быстро. Мелек присел на край кровати, не в силах устоять на подгибающихся ногах. О, если бы еще немного, еще хотя бы чуть-чуть продлить то чудесное, что совершенно внезапно досталось им двоим. Нет, не досталось - было украдено, вырвано из бреши, которую они пробили в правилах. Из той пропасти, которая разверзлась в каждом из них, где в черноте скрывалось самое прекрасное из всего, что может получить человек в жизни: не богатство, не власть, не сила - любовь. Яркая и горячая, обжигающая и сметающая все на своем пути. Но, что было взято из адской пропасти, должно быть возвращено туда же с процентами. Мелек слишком хорошо знал экономику: любой займ дается ради собственной выгоды, а не выгоды кредитора. Ценой за их преступную гадкую грешную любовь была жизнь. Не шесть - всего одна, но именно та, которую нельзя было отдать. Мелек положил руки на шею Филиппа, склонившись совсем низко, так что его дыхание оседало на губах. Непослушные деревянные пальцы нащупали кадык - одно сильное движение, и он проломит гортань. Мелек надавил сильнее, провел ниже - до яремной ямки. Черная кожа перчаток контрастировала с белой обнаженной кожей шеи, создавая резкое и в то же время эфемерное впечатление. - Давай же, - раздался шепот у него над ухом, и Мелек вздрогнул всем телом, поднимая глаза. Филипп смотрел прямо на него. В его глазах не было страха, только глубокое сожаление и понимание. - Это мой долг, - Мелек расслабил руки и обхватил ими лицо Филиппа, склонившись так, что лоб уперся в лоб, - я должен. У меня нет другого выбора, только этот, - он скривился и сделал глубокий вдох. - Я знаю, - Филипп погладил его кончиками пальцев по скулам, - я принимал все, что ты мне давал, не ропща и не требуя большего, лишь надеясь на то, что однажды ты захочешь сам дать больше. Но я не учел, что нет ничего больше смерти, и вот ты сейчас принес ее мне, и я готов принять ее только лишь из твоих рук. Мелек замотал головой, оттолкнув от себя Филиппа, вскочил на ноги и заметался по комнате. Он то тянулся к сабле в ножнах, то порывался броситься к дверям. Наконец, он остановился. Из дорожной сумки на поясе он вытянул женское покрывало и швырнул его на кровать: - Одевайся, - просипел он. Голос отказывался слушаться, горло сжало, будто он только что сдавливал не чужую шею, а свою. Филипп растерянно сел на кровати, спустив ноги на пол. - Ты уверен? - он неосознанно потер горло. - Жизнь Самины обошлась Султану в шестерых верных слуг и еще четырех как минимум обойдется. За твою жизнь я готов отдать свою и своих детей, потому что больше у меня ничего нет. Но ты будешь жить, - Мелек, не ощущая боли, стиснул кулаки. Филипп лишь кивнул. Он спешно запихнул за пояс пистолет и несколько кинжалов, схватил со стола кошель и накинул покрывало, закрывшее его до самого пола. На пристани, как всегда, толпился народ, кричали торговцы, моряки, щелкали по невольничьим спинам кнуты надсмотрщиков, чайки надрывались истошным визгом и выхватывали рыбу прямо из корзин ругающихся рыбаков, стучали по деревянному настилу каблуки, отбивали ритм колеса тачек, шуршали, разматываясь, канаты. Пахло солью, водорослями, плесенью, покрывающей опоры, отходами, потными телами и грязной одеждой. Жизнь бурлила, неслась вперед, торопилась, обгоняя саму себя. А над ней - спокойное и чистое - тянулось голубое безразличное небо, сливалось у края с водой и исчезало, проглоченное горизонтом. Никто не обращал внимания на мужчину в надвинутом на лицо капюшоне, сопровождавшем двух, наглухо закутанных в покрывала, женщин. Каждый здесь заботился лишь о себе, обращая внимание на других лишь когда те случайно или специально пересекали их жизненную траекторию. Мелек остановился возле одной из крупных лодок, перевозящих за небольшую плату желающих попасть на другую сторону канала. - Чем могу послужить? - возле них тут же нарисовался хозяин лодки. Мелек крепко взял его за локоть и отвел за собой в сторону. Мужчина на секунду заупрямился, но Мелек дернул его сильней, и тот послушно последовал за ним. - Сандалчи, я арендую всю лодку, - услышав свое имя, лодочник вскинул голову, пытаясь разглядеть под капюшоном лицо странного наемщика. - Ты отвезешь этих женщин прямо к каравелле “Санта-Мизери”. - Э, нет, - Сандалчи рассмеляся, подняв руки вверх. - Каждый знает, что мелким судам запрещено подходить к торговым судам, следующим к Американскому континенту. - И ты, конечно, следуешь всем указаниям, как послушный подданный Султаната? - Мелек откинул капюшон и ухмыльнулся. - Ахмелек-паша! - ахнул лодочник. - Сделаю все, до ночи будут там, - он хотел поклониться, но Мелек удержал его за плечо и вернул капюшон на место. - Что бы кто ни спрашивал, ты нас не видел, и ничего не знаешь, иначе тебе самому стоит сесть на этот корабль, - Мелек вложил ему в руку глухо звякнувший мешочек. - И если с ними что-нибудь случиться… - он многозначительно замолчал. - Обижаешь, Ахмелек-паша, - Сандалчи покачал головой. - Никогда тебя не подводил, не подведу и впредь. Молчать буду, как могила, хоть пытай, хоть убивай. Я стольким тебе обязан, что буду последним шакалом, если не выполню такую простую просьбу. Мелек подошел к краю лодки и протянул руки, помогая спутницам спуститься на палубу. - Спасибо тебе, Мелек-паша, - шепнула ему на ухо Самина и скользнула к носу судна. - Береги себя, - Мелек почувствовал, как через покрывало его сжала рука Филиппа. - И помни, что сколько бы времени ни прошло, я всегда буду помнить тебя. И надеяться однажды, пусть даже я буду седым и немощным, увидеть, как ты. Ахмелек, сходишь на пристань в далекой чужой стране, чтобы завершить свой земной путь рядом со мной. Мелек прикусил губу и вышел из лодки. Он стоял спиной, не в силах заставить себя обернуться. Он слышал, как заскрипели в уключинах весла, как лодка, мягко разрезая волны, двинулась прочь. Сердце билось об ребра, требуя выпустить его, желая, изо всех стремясь к тому, кто покидал его навсегда, кого он больше никогда не увидит. В горле запершило, глаза начало печь. Мелек тяжело сглотнул и все-таки обернулся. На корме стояла одинокая неразличимая фигура в темном покрывале, скрывающем истинный облик, и даже ветер был не в силах приподнять тяжелую ткань. *** - Мой Султан, - Мелек поклонился. Он только что переоделся в новую одежду, соответствующую высокому статусу Маркиза, и увесистый кафтан с непривычки сковывал движения и делал фигуру массивной, превращая его в статую самому себе. Султан медленно обошел его и взглянул на изувеченное тело, лежащее на носилках - все переломанное и практически неузнаваемое. Если бы не длинные каштановые волосы, красный камзол да заткнутый за пояс дарственный кинжал, опознать его было бы невозможно. - Значит, предпочел выбрать смерть сам, - Султан кивнул и отвернулся. - Что ж, не даром Австрийский Император боялся, что брат может занять его место на престоле. Он был не в пример храбрее и достойнее этого шакала. - Сражался до последнего, - подтвердил Мелек. - А когда понял, что выбора нет, прыгнул из окна прямо на камни. - Грусти, Ахмелек, тебе можно грустить, - Султан двинулся в сторону выхода из посольства. - Но сейчас же оставь свою грусть, потому что у тебя есть причины для радости, - Мелек, шедший рядом, удивленно приподнял брови. - Пока тебя не было, во дворец явился гонец от твоей семьи. У тебя родился сын, - Мелек встал, как вкопанный, пытаясь осознать услышанное. Султан уселся на носилки и улыбнулся. - Сколько бы в мире не было смертей, на смену им всегда приходит новая жизнь. Иди домой, Мелек-паша, будь с семьей, празднуй рождение наследника. Ты хорошо послужил мне сейчас, надеюсь, будешь служить всегда, и сын твой станет тебе достойной заменой. Слуги подняли носилки и скрылись из виду, а Мелек все так же стоял возле ворот бывшего австрийского посольства, оглушенный и потерянный. - Сожгите тело немедленно, - приказал он, кинув последний взгляд на изуродованную до неузнаваемости Грету, которой дорого обошлась помощь от Австрии, так же как и османам. Что ж, если Бог хотел наказать его - он наказал, испытать - испытал. И за все страдания - наградил. Мелек, против воли, широко улыбнулся. В груди разлилось тепло. Он стянул перчатки и провел шершавыми руками по лицу. Он знал - его ждет еще множество трудных и, подчас, сложных решений, неожиданных поворотов судьбы, падений и подъемов. Но также он знал, что Бог - не ошибается, он просто позволяет ошибаться людям. Конец.