***
Андрей вышагнул с Замкового проезда на набережную Фонтанки, огляделся по сторонам — нет ли машин — и перебежал дорогу. В неположенном месте, конечно же, потому что как тут еще перебегать-то, не до перехода же у самого цирка тащиться, верно? Миша обнаружился там, где и должен был быть, — на их ежедневном месте встречи. На Инженерном мосту, прямо над Чижиком. Висел на ограждении, перегнувшись, и кажется, в очередной раз задался целью заплевать бедную птичку, чтобы наверняка уж заполучить так нужную ему удачу. Денег у него, конечно же, не было. Ни одной монетки. А те, что были, скорее всего, потратил на трамвай. В Инженерном замке их хотя бы кормили бесплатно, как практикантов. Правда практиковались они исключительно в дуракавалянии, а уж никак не в реставрационных работах. Да и «реставрировать» их поставили долбанные женские туалеты. Миша, даже не покривившись, согласился тогда. Лишь бы вдвоем отправили. Распределяющий по объектам куратор в училище просто сдался, когда Миша начал ему вталдычивать, что без него, Андрюхи, он вообще на практику ходить не будет. Андрей, что уж, подключился, а чего делать? Хотя ему впадлу ходить было даже с Мишей, даже на один объект. Глупость все это, и училище, и практика. И долбанные малярные работы. Побели здесь, загрунтуй там, не слови нагоняй от прораба. Угрозы Мишки подействовали, куратор вздохнул, оглядел их обреченно и определил сюда. Только наказал строго, напоследок, мол, «Пропустите хоть один день, или опоздаете, или что натворите — уши пооткручиваю, и с дипломом можете попрощаться». Вот и ходили. И даже вовремя. Отходили первую неделю, пошла вторая. И Андрей уже чувствовал, как задыхается на этой практике, с этим женским туалетом. От вида Фонтанки тошнило, от салатно-зеленых стен тоже. И недосып давал о себе знать. Мишке с его Заневщины хотя бы по прямой ехать на трамвае, до Литейного, а потом пешочком по Пестеля до Фонтанки, как раз к замку. Андрею было не так весело, из Купчино-то. На метро до Невского, а потом пешком. Да в обход, чтобы встретиться над Пыжиком. Но оно стоило того: добираться каждое утро, с разных концов Ленинграда, чтобы хотя бы пятнадцать минут постоять вдвоем, бездельничая, перед рабочим днем. Завидев лохматую голову друга, опять взъерошенного и кинувшего пакет на гранитные плиты у основания моста, Андрей невольно расплылся в улыбке. Преодолел последние десять метров, кажется, вприпрыжку. Если прошлым летом, после первого курса, — когда они просто еще дружили и товариществовали, что-то там с музыкой пытались делать, — без Мишки было скучно, то этим летом, учитывая все, что между ними происходило, Андрей бы, наверное, от тоски с ума сошел. Тускло-желтое, размытое от неплотного завеса белых облаков солнце уже лениво выползало из-за крыш царских многоэтажек по ту сторону набережной, не грея толком. Такое серое ленинградское лето, а белые ночи закончились, вместе с первыми теплыми неделями, и сырая прохлада от реки охватывала с каждым порывом ветра. Андрей скинул свой пакет со спецовкой рядом с Мишкиным, и тоже уперся ногами в ограждение подтягиваясь и перегибаясь через кованную ограду. — Ну чего, попал? — спросил, не здороваясь. А чего здороваться и дыхание тратить на все эти глупости? — Неа, — Миша мотнул головой, но огорченным особо не звучал. Покосился на Андрея, краешком глаза, едва заметно из-за отросших волос, которые свисали ему на лицо. Оглядел внимательно, пусть и коротко, и снова отвернулся, — Опять не спал? — Неа, — ответил Андрей, повторяя за ним, словно эхом, — Я вчера такую тему придумал, что не смог уснуть. — Какую тему? — тут же оживился Миша. Андрей расплылся в хитрой улыбке. Замер, выжидая. Ну, может, еще пару-тройку секунд. Потому что его все еще забавляло, — и льстило, конечно, — с каким предвкушением всегда Миша хватался за любую фигню, которую Андрей выдавал. Будь то стихи, рассказ или рисунок. Хватался с предвкушением, даже трепетом, будто подарки разворачивал. Ему, казалось, божественный свет лицо озарял прям со страниц тетради. И пение ангельское еще. Андрей хихикнул, представив. Миша толкнул его в бок. — Чего ржешь, показывай, — потребовал он, почти капризно. Открывал-то Мишка тетради с благоговением, но вот если оказывалось, что там что-то не то…хитрая улыбка Андрея закисла и превратилась в гримасу. Будто зуб заболел. На прошлой неделе Миха, все еще злой после ссоры с отцом и разгоряченный спорами с их прорабом, устроил построчный разнос одному из его рассказов, выговаривая Андрею про излишнюю сентиментальность, непонятно откуда взявшуюся романтичность, расплывчатость метафор и много всего такого до кучи. Чуть ли не предал его анафеме за то, что Андрей отрекся от их ценностей, а потом, — как часто с Мишей бывает, — сделал вид, что ничего такого и не было. А рассказик был хороший. Да, слишком романтичный местами. Да, с концовкой счастливой. Не крутой, не панковский. Андрей его вообще написал, потому что настроение было задумчиво-ленивое. И потому что он мог. И Мишке показал, просто так. Миша задрал бровь, повернулся к нему всем корпусом, облокачиваясь на перила, вперился взглядом. — Андрюх? Андрей пожевал губу, все еще разглядывая черную воду реки, на которой золотыми бликами отражалось пробивающееся солнышко. Мишу бесило. Андрей понимал это. Его самого раздражала необходимость ходить на практику ничуть не меньше. Но, с одной стороны, были родители, которые продолжали их обоих уверять, что в жизни просто необходима хоть какая-то профессия. С другой преподаватели в училище. Они больше Мише на мозги капали, на Андрея же давно махнули рукой. А может и правда думали, что это Князев Горшенева портит, кто ж их разберет. А Андрей, несмотря на это, при всем своем нежелании делать хоть что-то в рамках учебного процесса, никак не мог окончательно сдаться. Вообще забрать документы и уйти к чертям. Во-первых, он знал, что Мишка-то не уйдет. Поговорит с отцом, его убедят, и он останется. Во-вторых, это было их временем. Да, оно подразумевалось для учебы, но то, что они просто каждый день могли законно тусоваться в компании друг друга часами, — иногда далеко не в стенах училища, — все еще как-то поддерживало желание Андрея вставать по утрам и тащиться на пары. Они будто находились под вечным колпаком, в вакууме, отделенные от реальности, от требований старших, от жуткого будущего, которое маячило на горизонте. Будущего, где у них работа, семья, проездной на троллейбус, зарплата, от звонка до звонка. Нормальная одежда, приличные прически. Никакой музыки. Никакого панка. А практика вдруг оказалась словно бы окошком, пробником того, как будет выглядеть эта жизнь. Жизнь, где они не станут великими. Ни музыкантами, ни художниками. Никем. Маляры-реставраторы. И только. И это давило. Давило ужасно, словно их выдернули из эко-системы, в которой они поддерживали и питали надежды друг друга. А до конца этого ада оставалось еще добрых три недели. У него была только одна надежда — когда это закончится, все вернется на круги своя. И он еще годочек, а то и другой, сможет не думать о том, что будущее уже близко. Гораздо ближе, чем было еще два года назад. Горшок же…слишком иногда зацикливался в моменте. Загонялся. Бесился, огрызался, и с каждым днем становился все мрачнее, мрачнее. И Андрею, к сожалению, как человеку, который был ближе всех, по крайней мере физически, во время работы, прилетало чаще, чем остальным. Миша потом каялся, пытался загладить вину, насколько ему позволяла гордость. Не извинялся, конечно. Вслух. Только вот Миха не любил Андрея ругать. Скорее предпочитал игнорировать или быстро менять тему. И только когда уже совсем не мог сдерживать ни себя, ни настроение свое паршивое, из него выливалось. Потоками. Это было неприятно, если мягко. А если честно, просто отвратительно. Потому что Мишино мнение значило…да все, на самом деле, значило. Миша мог объявить его, Андрея, гением, а каждую строчку шедевром. А мог покачать головой, спрятать глаза и сказать «ничего, хорошее, но может потом…». А с рассказиком его прорвало. Натурально. Он прошелся по каждой строчке, высмеял речевые обороты, пару-тройку сравнений. Но хуже всего — сморщился в конце так брезгливо и откинул тетрадь. Недалеко, и потом сам же поднял, конечно. Но Андрея задело за живое. И никакие убеждения самого себя, что это Миша просто вспылил, что практика калит, что все просто давит, не помогли Андрею от этого внутреннего чувства сомнения. А что, если он на самом деле каждый раз думал именно вот так? Что если каждый раз, когда Миша прятал глаза и говорил «ничего», на самом деле подразумевалось «отвратительно». И сейчас, когда у Миши не было сил и настроения, чтобы не обижать Андрея, чтобы подбирать слова, он просто сказал, ну, правду. — Андрюх? — Миша пробубнил у него над ухом. Андрей дернул плечом рефлекторно, словно пытаясь закрыться от звука. Миша после этого даже не извинялся. Сказал только, как бы между прочим, что обидеть не хотел, заманался просто. Андрей кивнул в ответ, как загипнотизированный наблюдая за Мишиными пальцами, нежно разглаживающими примятые листы в клеточку. Андрей понимал. Но заставить себя не мог. — Я забыл тетрадь дома, — улыбнулся одними губами, немного виновато и очень фальшиво. Миша нахмурился. Посмотрел как-то тяжело и грустно, а потом махнул рукой. — Ай, и ладно, потом покажешь, — сказал он. Андрей медленно-медленно выдохнул, сдуваясь. Миша не понял. И ладно. И хорошо. — Пойдем, а то нас прораб потеряет, — Миша криво и очень по-родному улыбнулся через плечо, подхватывая свой пакет со спецовкой. И эта улыбка вызвала в Андрее вдруг тошнотворную горячую волну вины. Ну показал бы. Ну Мише бы, может, не понравилось. Ну ничего же страшного. Андрей поднял свой пакет. Там, под грубой тканью, лежала его тетрадь. И весила тонну, оттягивая руку к кривым гранитным плитам. Миша оглянулся снова, застыл на месте, ожидая, что Андрей его нагонит, и только они поравнялись, закинул руку ему на плечо. По привычке. Андрюха, так же по привычке, устроил ладонь на широкой спине, и они, как два разгильдяя, в обнимку, едва-едва помещаясь на узком тротуаре мостика, потащились к заднему входу в замок. Тошнотворное чувство вины улеглось. Андрей, может, немного крепче прижался, чем стоило бы. Словно пытаясь извиниться. И на его плече точно так же, вторя, сжались Мишины пальцы. Ничего, когда практика закончится, все вернется на круги своя. Правда же? До начала рабочего дня оставалось еще полчаса, а Андрей уже не представлял, как ему дожить до вечера.***
За первую неделю практики его спецовка, и без того видавшая виды после занятий по малярным работам в училище, окончательно затерлась и превратилась в непонятное нечто. Ткань загрубела, после того как его измазали — интересно, блять, кто, — в извести в первый день. И отстирывалась с трудом. Они добрались до любимых женских туалетов, стянули хорошую одежду, в которой на строительные козлы лезть — преступление против их матерей. Забрались под потолок. Краску нужно было замешать, ну хотя бы для виду, а то придет опять прораб и ругать будет, что они совсем уж «хуи пинают». Андрею выражение нравилось, он даже пару карикатур карандашом на побелке нацарапал, с собой и Горшком, и с хуями под их ботинками. Только потом закрасить все равно пришлось. Туалеты были огромные, высотой в два этажа, и потолок они, с горем пополам, как-то побелить умудрились. Но дальше нужно было красить. А красить Миша терпеть не мог. Его монотонные действия по закрашиванию старого слоя точно такой же краски почему-то приводили в бешенство. — Бесполезное занятие, — бурчал он, — И никакого эффекта вообще, емае. Андрей только подхихикивал себе под нос. Потому что его, в отличие от Миши, это действо успокаивало. Он себе красит, работа делается, а мозг выключен. Точнее, из процесса покраски выключен, и в голове веселее придумывается всякое. Правда, и результат от Андреевской работы был куда хуже. Он не то, чтобы старался. Вообще, в целом. Плевать он хотел. Потому что впереди маячило что-то более значимое, что-то более интересное и большое, чем какие-то отделочные работы в женских туалетах. Андрей в это верил. И Мишка в это верил. А больше им, в принципе, и не нужно было. Только дожить до конца практики. Но там, где Андрей мог без зазрения совести сачковать, мазюкать кистью на одном месте, а в этом время в своей голове придумывать всякое и хихикать, Миша, в той же работе, с каждой минутой загонялся все больше. Потому что Мишу с его мыслями наедине оставлять дело опасное. Иногда идеи приходили ему в голову блестящие, но чаще всего все-таки нет. Как обычно, — и Андрей это уже выучил за неделю, — к середине дня настроение Миши совсем провалилось в минуса, и он матерился себе под нос чаще, чем вздыхал. А вздыхал он постоянно. Тяжело так, протяжно. Чтобы слышно было, как он мучается и страдает. Андрей сочувствовал, искренне. Работали они, в основном, только в первой половине дня. Потому что до обеда бригадир приходил проверять их каждые полчаса-час, чтобы от рук не отбивались. А потом уже, за обедом, — и это они тоже быстро поняли, где-то день на второй-третий, — бригадир где-то, со своими постоянными малярами, выпивал рюмку-другую, чтобы работа быстрее спорилась, и с этим делом оставлял молодняк практикантский в покое. Он сначала даже думал их жизни учить, и мастерству, и все такое. Но быстро напоролся на Андреевское безразличие. Точнее, его безразличную, будто приклеенную улыбку, и полное отсутствие реакции на поучения. А потом, когда сунулся к Горшку, его так залечили, — как это бывает с Мишкой, — что больше с жизненными уроками к этим двум сумасшедшим решил не лезть. А они и рады были. Не надо их жизни учить. «Лучше помоги материально», ага. Поэтому, отшарашив положенные три с половиной часа почти не сачкуя, они отправились в столовую, где попугали своим видом и замазанной спецовкой вдоволь бедные элиты. Что, кстати, вообще не надоедало, ни ему самому, ни Мише. Оскорбленные, ошарашенные взгляды и перешептывание тетушек всяких за спинами — явление уже такое привычное, что реакции они добивались чуть ли не бессознательно, уже и не ради смеха. С полными животами вернулись с перерыва, залезли на козлы, расшатав их еще больше. Совсем конструкция была хиленькая, вот-вот, кажется, даст слабину и развалится. Но к этому они тоже быстро привыкли, и знали, что даже если очень сильно строительные леса раскачать, они все равно не рухнут. Наверное. Это только кажется. А когда ноги перестанут слабеть от высоты и трястись вместе с козлами, ты даже забываешь, насколько ты высоко и насколько конструкция под тобой не рассчитана на то, что два здоровенных лба будут по ней прыгать. — Предлагаю положить болт, — торжественно объявил Андрей, для приличия еще повозюкав кистью по тому же самому месту, где возюкал предыдущие три часа. — Поддерживаю. Решение принято единогласно, — хохотнул Миша, опустив руки и свесив их вдоль тела. Да так и замер, залипнув в стену. Грузанулся, понял Андрей сходу. И решил, что лучший способ защиты — пусть даже от хуевого настроения Мишки, — нападение. Подался вперед в почти киношном жесте, отставив свободную руку в сторону, как Боярский в мушкетерах, и поразил Мишу прямо под ребра точным ударом. Кисти. В краске. Миша моргнул, включился в реальность, оглядел пятно на и так заляпанной спецовке, словно вообще не понял, откуда оно взялось, а потом поднял взгляд на Андрея. Тот невинно улыбнулся и сделал отставленной рукой жест «иди сюда». Нападай, мол. Я открыт. Даже руки в стороны развел. Миша коротко повел подбородком в сторону, разминая шею, и угрожающе протянул: — Ну, держись, Андрюх!.. Следующий удар пришелся Андрею в живот. Молния комбеза окрасилась в дружелюбно-зеленый, которым они и покрывали стены. Андрей махнул кистью, и брызги, тяжелыми каплями, — как топотом маленьких ножек, топ-топ-топ-топ, — рассыпались по основанию, на котором они стояли. Краска художественно разлетелась по груди Горшка. А парочка особо пронырливых капель попали на шею и подбородок. — Эй, не в лицо же, слышь! — возмутился Миша, и брызнулся в свою очередь. Андрей успел зажмуриться, и только почувствовал, как тяжелая краска, такими же брызгами-точками, прилипает к вискам и щеке. — Вот урод, — прошипел он, сквозь хохот, — Да я случайно же! — Не случайно ты нифига, кого ты лечишь, — не унимался Миша, подскочив к нему ближе, и пытаясь затыкать его кисточкой до смерти. Или Андрею так казалось. Он попытался сгруппироваться, насколько это возможно, когда вы под потолком, на высоте двух этажей, на шатающихся козлах, и твой друг-идиот нападает на тебя с явным желанием покрасить полностью, чтобы со стеной сливался. Прикрылся рукой, отвернулся к углу, но Мишу это вообще не остановило. Шмяк-шмяк, зашуршала кисть по его спине, прямо по грубой ткани спецовки, захолодило кожу через нее от тяжелой краски. Хорошо хоть, не пропитается целиком, было бы глупо таким красивым ехать через весь Ленинград домой. — Да погоди-погоди, Мишка, — задыхаясь в ржаче, умолял Андрей, — Да упадем же! Край основания уже чувствовался под его подошвами, и Андрей вцепился в деревянное перекрытие обеими ладонями, надеясь, что хоть оно поможет ему, если что, не упасть. Кисточку он просрал где-то на третьей же агрессивной атаке Горшка, и теперь был полностью безоружен. Что было несправедливо. А Миша все продолжал тыкать, тыкать, и приговаривать «Случайно, да? А вот получи!», и несмотря на агрессивные выкрики, в голосе слышался смех. Андрей замер, поднял руки над головой, — а то еще и волосы покрасит, а ходить и вонять потом растворителем Андрей не хотел. Да и волосы жалко, — и запричитал: — Все-все, сдаюсь! Слышишь? — он повысил голос, пытаясь пересилить душащий его смех, — Сдаюсь, Мих. Тычки прекратились. Но Андрей не спешил опускать руки или поворачиваться. Все еще ужимаясь к углу и цепляясь за перекладину, он закрывал голову, зажав ее между предплечий. — Сдаешься? — неверяще протянул Миша. — Да-да, ты победил, Миш, — горячо заверил его Андрей, и решился поднять голову, чтобы продемонстрировать свои очень честные глаза. Честные глаза сдающегося человека, да, — Видишь, у меня и кисточки нет. Миша купился. Расплылся в гордой улыбке, и даже упер руки в бока, демонстрируя позу победителя. — То-то же, — протянул он надменно, — Будешь знать, как… Андрей отцепился от перекладины, нырнул под Мишиной рукой в другой конец платформы, схватился за свою кисть, до которой он не мог дотянуться до этого, — Миха успел пнуть ее в сторону во время своей атаки, — и хорошенько тыкнул Мишу в спину, чтобы тот хотя бы на минуточку потерял равновесие. Пытался выиграть время. Только не рассчитал силы. Чуть сильнее и Миха вылететь мог, свалиться и сломать шею. А Андрею он вроде как был дорог, по крайней мере в те моменты, когда не зажимал его в углу и не разрисовывал казенной краской, да. Поэтому пожалел, толкнул не сильно. И Миша даже не покачнулся. Только медленно-медленно развернулся в его сторону, словно не сразу понял, что Андрей перед ним исчез. Поглядел на него тяжело и остро, исподлобья. Угрожающе. А потом, внезапно для Андрея, не рванулся, не кинулся возобновлять драку, а обидчиво протянул: — Зачем говорить, что сдаешься, а? — Обманный маневр, — заявил Андрей в ответ невозмутимо. И встал в защитную стойку, готовый контратаковать, если потребуется. Вот только Миша не спешил что-то нападать. Так и стоял, как обиженный ребенок, с опущенными руками. С его кисти — кап-кап — жирными каплями падала на дощатое основание краска. — Нет уж, ты сказал, что сдаешься, — заявил он, задрав подбородок, — Я принял капитуляцию. Ты проиграл. Андрей хлопнул глазами, выпрямился из своей защитной позы и уставился на Мишу. — Это еще что за правила такие? — через смешок спросил он. Нервный такой смешок, с опаской. Потому что ему отсюда как-то не сразу понятно было, это Миша сейчас шутит так, или, блин, серьезно. — Правила честного боя, Андрюх, — Миша сложил руки на груди, — Ты проиграл. И отвернулся, демонстративно так. Андрей проморгался, все еще уставившись Мише во взъерошенный затылок. Краска на щеке начала подсыхать и стягивать кожу. Ну да и пошел ты, — решил Андрей, откинув кисточку, — Бе-бе-бе, правила честного боя. То же мне, рыцарь круглого стола! В тот момент, когда деревяная ручка кисти с глухим «тук» упала на основание, раздался боевой клич, — или что это был за выкрик такой? — и ему подло, совершенно по-скотски, сделали подсечку. Мир нырнул куда-то вниз, и Андрей тут же решил, что теперь может, в принципе, попрощаться с жизнью. И позвоночником. Приготовился, — за секунду, не раздумывая, — к тому, как стукнется головой, практически почувствовал, как затылок прошивает болью, но…стук вышел какой-то приглушенный. — Ты совсем придурок, Андрюх, — раздалось над лицом. Андрей осторожно открыл глаза. Он даже не понял, когда успел-то зажмуриться. Под затылком было мягко и горячо, — Мишина ладонь, а не его собственные мозги. И на том спасибо, — а над ним потолки. Близко. Андрей сглотнул. Сердце в груди от страха заходилось, и стучало пульсом в ушах, — бум-бум-бум, — и только оно начало успокаиваться, как до Андрея дошло. Он не упал. Ну, упал, конечно. На основание, после подсечки. Но не на пол, вниз головой на плитку. Он жив, все хорошо. А Миша его даже поймать успел. Вроде как. Андрей отмер, зашевелился. Миша вытащил из-под его затылка ладонь. — Совсем придурок, — еще раз повторил Горшок, и выдохнул облегченно. — Ты же сказал правила честного боя, — протянул Андрей. — А ты меня слушай больше, — огрызнулся Миша, а потом выпрямился, опустил на Андрея свою пятую точку. Андрюха поморщился. Тяжелый блин, — Ничего не отбил себе? Андрей прислушался к своему телу. Мотнул головой. — Не, нормально. А потом перевел взгляд с потолка на Мишино лицо. И вдруг, резко, в секунду, осознал тяжесть его тела на своем. И тепло, которое от него шло. То, что на дощатом полу как-то неуютно, или что Миша вообще-то тяжелый, отошло на задний план. Тяжесть была приятная. Миша поднял бровь, усмехнулся криво. — Чего? — спросил. — Теперь точно сдаешься? Андрей показал ему язык. Потому что мог. Миша заржал, громко так, заливисто, и Андрей почувствовал, как у него дыхание перехватывает. От того, как Миша, закинув голову, смеется. И его смех отражается от сводов высокого потолка, и разлетается по всему туалету. Ха-ха-ха, отскакивало и возвращалось к Андрею прямо в мозг. Идиот, подумалось ему. Чего радуется? Миша шмыгнул носом, подавил в себе последние смешки, и оттер глаза ладонями. — Блин, я испугался, что ты навернёшься, — признался он честно. — Вообще не подумал. Не сказанное вслух «извини» повисло в воздухе. Андрей кивнул, ничего, мол. Нормально же все. А потом выдавил: — Ты мне все лицо разрисовал, — он ткнул пальцем в высохшую уже краску на щеке. Миша нахмурился, прищурился, будто найти не мог, где это он ему что разрисовал, подался вперед. Навис. Его горячим дыханием опалило губы. — Ну-ка, где-где, я не вижу, покажи, — протянул он, наигранно всматриваясь. — Вот же, вот, — тоже в шутку не унимался Андрей, тыкая в себя, — Чего делать с этим будешь, а? Знаешь, как растворитель воняет? Миша улыбнулся. По-доброму так, открыто. — Знаю. И потянулся оттирать краску. Точнее, шелушить ее, отковыривать. Кожу потянуло вслед за ней, Андрей поморщился, скукожился. И над ним снова раздались смешки. — У тебя лицо такое смешное. Ты бы видел. Андрей вылупился на него с осуждением. — А ты свое лицо видел? — спросил он, и дернулся под Мишей. — Слезь с меня. Сам ототрусь. — Фиг тебе, — невозмутимо отбрил Миха, и принялся с новым усердием оттирать щеки. Своими пальцами. Которые тоже были в краске. Андрей взбрыкнул было, но Миша тяжелый. А еще Андрей не так чтобы очень старался. Цокнул языком, вздохнул тяжело и подставился под чужие пальцы. Занятие, конечно, бесполезное. Но все веселее, чем красить стены. — Не, не оттирается, — сообщил Миша, а потом демонстративно плюнул на палец и снова, своим слюнявым пальцем, потянулся к Андрею. Тот в ужасе округлил глаза, взмахом откинул Мишины руки, и закрылся. — Фу, ты че делаешь? Миша фыркнул. — Андрюх, емае, где моя слюна только не побывала за последние месяцы на твоем теле, ты понимаешь? Андрей подавился воздухом. Подлетевшей коленкой подтолкнул под костлявую задницу, предпринял последнюю попытку скинуть с себя наглое тело. — Это не то же самое! — Ну да, блин, конечно, — Миша отмахнулся, бросил свои попытки привести Андрея в божеский вид, и просто уперся ладонями по обе стороны от его головы. Андрей все еще закрывался руками, на всякий случай. Больше он ему не доверял. — Да посмотри ты на меня, емае. Андрей подумал, взвесил все варианты, — в худшем из них, его обслюнявят. В лучшем тоже, но по-другому, — и опустил руки. Миша смотрел на него сверху. За его спиной в окна бил солнечный свет, прямо в затылок, высвечивая в лучах торчащие во все стороны волосы. Как тонкие, золотистые паутинки. Андрей замер, опустил руки вдоль тела, нашарил ладонями Мишины колени, которыми он упирался в дощатый пол по обе стороны от его бедер. — Ну? — спросил нетерпеливо. — Смотрю. — И молодец. Смотри, — разрешил Миша покровительственно, с издевкой. А потом, не дав Андрею даже возмутиться, подался вперед и прижался к его губам своими. Андрей выдохнул носом, его руки сами собой подлетели с коленок Миши вверх, зацепились за бока, пальцы загребли грубую ткань спецовки, чтобы подтянуть ближе, еще ближе. Пока Миша не лег на него сверху, вжимая собой в основание. Но поцелуй не углубил. Оторвался, переместился в сторону, прижался в коротком, почти детском чмоке к уголку губ. Потом еще раз, с другой стороны. Словно пытался сцеловать Андрея, до самого дна. Еще один поцелуй, и еще, и еще. Андрей задыхался. От каждого прикосновения губ Миши к его губам в грудной клетке словно становилось теснее и теснее, а голова легче и легче. — Нормально целуй, ну, — пожаловался он, бурча Мише в губы. Тот в ответ оскалился, мотнул головой, мол, нет. И Андрей сдался, подставляясь. Еще один поцелуй. Еще. Пока губы не зазудели, а нервные окончания под кожей не начали колоться, словно вот-вот забьются током. Миша подтянул руки ближе к лицу Андрея, схватился, почти скрывая щеки в своих ладонях, и прижался в самый центр его рта, сминая носом Андреевский нос. Неудобно и как-то всем лицом прижался. Замер. Глядя через полуопущенные ресницы Андрею прямо в глаза. Сердце в груди стучало, перескакивая через каждый второй удар, замирая не к месту. И казалось, что ближе, чем вот сейчас, Миша быть уже не сможет. Пока его пальцы не скользнули по щеке вниз. Костяшки, в поглаживающем движении прошлись по шее, ноготь большого пальца коротко царапнул выпирающий кадык. И ниже, до застежки его спецовки. Звук расстегиваемой молнии резанул уши, — вж-ж-жик, отдалось эхом от высокого потолка, — и все окружающее вдруг навалилось на Андрея, словно он очнулся ото сна. Они в туалете. На качающихся строительных козлах. Миша расстегивает на нем спецовку. Андрей втянул застоявшийся тугой воздух с трудом до дна легких. Откинулся затылком на основание, вздернул подбородок, давая Мише больше места. Тот понятливо прижался губами ему под ухом. Такими же маленькими, колко-горячими поцелуями прошелся вниз, до сгиба, где шея переходит в плечо. Уткнулся лицом в воротник и шумно вздохнул, горячее дыхание через ткань осело и прилипло к ключице. Каждый их вздох усиливался здесь, отдавался, возвращался эхом. Андрею все равно было. Замочек дошел до конца молнии под его пупком, а дальше не выбраться, только если подниматься, стягивать все это с себя. А раздеваться нельзя. Рисково. Миша, видимо осознав, что он даже ладонью ниже не подберется, матюгнулся сквозь зубы, и легонько прикусил клыками его плечо через спецовку. Словно Андрей виноват. А потом сдался, скользнул прямо поверху спецовки ниже, между их телами, накрыл стояк Андрея через грубую ткань. Горячо и тяжело, провел, вдавливая. И Андрея выгнуло, бедра подлетели следом за ладонью, пытаясь усилить нажим. В спецовке жарко, и под коленями, в сгибе, стало мокро от пота. Миша повернул голову, ткнулся губами ему куда-то в ухо, пробормотал: — Тише будь, слышишь, Андрюх, тиш-ш-ше, — почти срываясь на шипение. Андрей кивнул, коротко и нервно облизнул пересохшие губы. Его собственные ладони шарили по Мишиной спине, по лопаткам, то ли в поисках опоры, то ли пытаясь притянуть идиота ближе. Он сам не понимал. Внизу, под козлами, хлопнула с грохотом дверь, и они замерли. Разом, словно кто-то вдавил кнопку «пауза» на магнитофоне. Андрей задержал дыхание, пытаясь прислушаться. Но за шумом крови в ушах ничего расслышать не мог. Прораб? Он обычно с порога орать начинал, или звать их. Кто-то из начальства, с проверкой? Андрей скосил взгляд на Мишу. Тот тоже напряженно прислушивался. А потом зацокали каблуки, от двери к раковинам. Зашумела вода в кране. Миша сжал зубы, и Андрей заметил, как у него желваки ходят под кожей на лице. Туда-сюда. — Эй, — гаркнул Миша зычно, — здесь работы ведутся, емае! А ну, береги голову! Его голос, усиленный эхом, разнесся по туалетам. Он дернул ногой, шарахнул ботинком по железному ведру с краской, и дребезжащий звук разлетелся вместе с его: — Смотрите, барышня, на вас же полетит, блин! Схватился за кисточку, что лежала над головой Андрея, стукнул ей легонько по краю козлов, стряхивая остатки краски, которые тут же полетели вниз. Шлеп-шлеп, разбились о плитку внизу. Раздалось писклявое «Ой! Извините!», вода перестала шуметь, снова хлопнула дверь. Миша выдохнул. И его плечи расслабились под пальцами Андрея. — Вот же, бля, — пожаловался он в пространство, а потом опустил взгляд на Андрея. — А ты че не подыгрывал? Андрей перевел на него расфокусированный взгляд. А потом подался бедрами вверх, напоминая Горшку, где, блять, лежала его ладонь все это время. Миша хлопнул на непонимающе глазами, пальцы инстинктивно сжались вокруг Андрюхиного стояка. А рот расплылся в широченной улыбке. — А, — коротко отреагировал он. И прищурился насмешливо-ласково, — Не до того было, да? — Да пошел ты, — выдавил Андрей в ответ, и снова толкнулся в ладонь, поторапливая, — Ты тут занят был, вообще-то. Миша подтянулся к нему, чтобы быть вровень, лицом к лицу. Лицом к лицу, бедра к бедрам. Лег на него всем весом, и подался вперед, притираясь своим стояком к стояку Андрея. Через четыре слоя ткани. Через спецовку, через нижнее белье. Андрея выгнуло под тяжестью тела, словно весь воздух, одним толчком выбило из легких. Он обхватил Мишку за спину, прижимаясь ближе, и ткнулся губами в щеку, пытаясь нашарить вслепую губы. Миша повернулся, прижал его рот своим, и толкнулся еще раз, еще. И от каждого его толчка перед глазами Андрея росчерками вспыхивали белые искры, словно Миша бедрами из него огонь пытался высечь. Толчок, за ним еще один, Андрей гулко застонал в чужой рот. Миша тут же отпрянул, опустил ладонь на его губы. Прижался мокрым лбом к его лбу, заглядывая в глаза, и вытянул: — Чш-ш-ш, тише, Андрюх, да чего ж ты такой громкий, емае. Андрей горячо и влажно выдохнул в его пальцы, прикусил фалангу третьего, просто так, в отместку за «громкого». Он и так знал, что громкий. Без напоминаний. И теперь у него во рту был вкус краски, которой у Миши были все пальцы измазаны. Но хуже не стало. Потому что все это — и выебоны Михины, и вкус краски, и его странная привычка смотреть прямо в глаза, не отрываясь, во время секса — все это было Мишей, в самой высокой концентрации. Миша толкался в его бедра, словно внутрь самого Андрея, и тот толкался в ответ, пытаясь как-то усилить нажим, получить еще, еще, еще больше удовольствия, чем он уже получал. Раз это все, что они сейчас могли сделать. Дышать было тяжело, а те вздохи, что прорывались, кажется, были слишком уж громкими, слишком лихорадочными и тяжелыми. Нужно было быстрее, и еще быстрее, Андрей сбился с ритма, заерзал, раздвинул ноги, согнув их в коленях, чтобы Миша притерся ближе. Толкнул его коленкой под бок, быстрее, мол. Давай-давай. Мало ли кто еще зайдет. Мало ли, прораб сегодня решил не выпивать в обед. Плевать на спецовку, и на работу плевать, и на практику. Давай, давай, мысленно повторял он, обращаясь то ли к Мише, то ли к себе, то ли просто в пространство, надеясь поторопить развязку. Скоро лето кончится, и практика вместе с ней. И занятия будут занимать лишь половину дня, а не до вечера. И тогда, вот тогда, у них будет время на медленно. И правильно. И не в одежде. А пока. — Быстрее, — прошептал он Мише в ладонь. Тот кивнул понятливо, прижался к собственным пальцам губами, словно пытаясь через них Андрея поцеловать. И сменил угол, прошелся еще раз, еще. Андрей чувствовал, как у него по спине от перенапряжения и гонки за удовольствием катится ручьями холодный пот. Бедра и живот сводило от не очень плодотворных попыток двигаться, двигаться, жадно ловить толчки на полпути. И его полустоны-полувздохи выходили совсем уж не тихими. Мишина ладонь вжималась в губы все сильнее, да только едва-едва заглушала рвущиеся наружу звуки. Андрей хныкнул в пальцы, замер, внезапно, словно сам не ожидал, поймав оргазм на половине движения. И сжал Мишу коленями, с обеих сторон, на одном тонком выдохе выстанывая вообще не романтичное: — Бля-я-я-я. Мышцы живота скрутило, удовольствие разошлось по нервным окончаниям, по конечностям, сразу во все стороны. Стукнуло в голову, как алкоголь. И так же резко откатило, оставляя за собой лишь удовлетворенную пустоту и какие-то отголоски, едва-едва различимые, как затихающее эхо его собственного стона. Андрей шумно дышал в ладонь, все еще зажимающую ему рот. Миша лежал на нем, уткнувшись носом в висок. Хотелось пить. И вздремнуть. Андрей лениво провел непослушными ладонями вдоль Мишиной спины. Поглаживающе. Словно успокаивал. Миха отвалился с него, выдохнул шумно и неровно в потолок. И только тогда спросил: — Ну как тебе, лучше? Андрей повернулся к нему, окинул подозрительным взглядом. Ему лучше? Будто изначально речь вообще шла о нем! Миша смотрел в ответ, не отводя глаз, словно сказал что-то само собой разумеющееся. Словно не Миша, а Андрей тут загонялся, пялил в стену мертвым взглядом, предавался мрачным думам, вздыхал и злился на всех вокруг. — Мне? — спросил Андрей осторожно. Миша моргнул. — Тебе, конечно, — повторил он. И улыбнулся так криво, по-честному, — Про себя-то я знаю. Андрей отвернулся, прислушался к себе. Лучше ли ему? — Да, — кивнул он, а потом еще раз, для верности. Повернулся к Мише, отзеркалил кривую лыбу, — Да, мне лучше. Миша прищурился, хитро так, и лыба сползла в заговорщическую усмешку: — То есть, — начал он делано равнодушным тоном, — Я могу достать твою тетрадь и посмотреть, в конце концов, что за тему ты там придумал? Андрей рассмеялся, толкнул его под бок локтем. Вот хитрожопый засранец. Пока он тут спасал Мишу от его фигового настроения, Миша…делал то же самое. Или вроде того. Насколько мог. Андрей заломил бровь, выдержал театральную паузу. А потом кивнул в сторону пакета, висящего на гвозде, вбитом в одну из перекладин: — Там, под рубашкой. Мишка тут же подорвался, скрылся из его поля зрения. И Андрей только слышал, как шелестит целлофан, как Миша топает обратно, и под его ботинками прогибаются доски, и вот он снова прилег рядом. Зашелестели страницы тетради. Андрей отвернулся в противоположную сторону, старательно разглядывая нешлифованные брусья козлов. И весь обратился в слух. Будто бы стал одним большим ухом. Миша перелистывал страницы, — вшик-вшик, знакомо-приятный шорох плотной бумаги, — пока не долистал до последнего рисунка. Он эту тетрадь в руках держал чуть ли не так же часто, как сам Андрей. Прекрасно знал, что там, где, в каком порядке. Возможно, даже лучше него. Потому что Миша еще, в отличие от него, имел привычку перечитывать и пересматривать его творения, даже когда сам Андрей видеть их уже не мог. Андрей повозился на месте. Поморщился от неприятного ощущения высыхающей спермы в трусах. От жесткости досок под затылком. Миша замер, страницы перестали шелестеть. Читал. Андрей вслушивался в тишину так напряженно, что казалось слышал звон за ней. — Не клянчи, — строго отбрил его Миша, шлепнув по бедру. Скорее всего, даже не отрываясь от чтения. Андрей надулся. Не клянчил он ничего! Просто этот рисунок — про Мишу. Для Миши. Может, немного, совсем капельку, специально. Как подарок. А потом раздался он. Первый смешок. Дочитал завязку комикса. За ним еще один, глухой. Дошел до середины. А потом, — Андрей замер в предвкушении, даже дышать перестал, — ведь дальше… Дошел до концовки. И заржал, наконец, гулко так и задушено. Но искренне. Андрей повернулся: — Нравится? — спросил, чуть ли не подпрыгивая в сидячее положение. Это был глупый комикс, и главный герой, конечно же, опять был похож на Мишу. И концовка была дурацкая, абсолютно идиотская. И немного кровавая. Но Михе, Андрей знал, такое нравится. Поэтому. — Ржачно, — Миша кивнул, все еще давя лыбу в двадцать восемь, и разглядывая рисунок под новыми углами, вертя тетрадь то так, то эдак. Андрей от гордости едва ли не засиял. Миша захлопнул тетрадь и посмотрел на него, ошпарил горячим темным взглядом. И лицо Андрея тут же налилось жаром. Словно это, — Мишкина похвала, которую Андрей ну точно не клянчил, — смущало сильнее, чем только что произошедший секс. Сглотнул сухим горлом. За пупком тут же заворочалось что-то горячее, сладкое, заставляющее улыбаться каждый раз, когда он о Мише думал. Их защитный купол, для маленькой экосистемы на двоих, привычно накрыл с головой, отрезая весь окружающий мир. А Миха смотрел, будто прекрасно знал об этом. Прямо и честно, немного насмешливо. А потом Андрея ткнули в живот свернутой тетрадью: — Убери, а то потеряешь опять, — посоветовал Мишка, и все встало на свои места.***
— Опять нихрена не сделали, — констатировал прораб, оглядывая их скудную работу за день. Солнце за окнами все еще бодро светило, даже не думая проваливаться за горизонт. А впереди был очередной, по-ленинградски холодный, июльский вечер. И от Андрея — от щек, от волос, от рук, — пахло растворителем. Словно он в нем искупался, целиком. Мишка стоял рядом, вплотную, локтем к локтю, и выглядел не лучше. Да и пах тоже. Балу, к которому они собирались завалиться сейчас, после работы, опять будет жаловаться. Андрей выразительно поглядел на Мишу, тот покосился в ответ. Усмехнулся. — И чем вы занимались только, а? — спросил бригадир, — Что у вас за практика такая бестолковая? Горшок только пожал плечом и поспешил откланяться, утягивая Андрея за собой, к выходу из замка, подальше от козлов, — строительных и настоящих, — от красок, валиков, кистей и неприглядного будущего, которое им точно не светило. И когда они уже шагали, — по привычке в полу-обнимку, — по Пестеля, к остановке троллейбуса, повернулся к Андрею, оглядел устало и довольно: — Нам не зачтут практику в этом году, ты понимаешь, да? Андрей подстроился под его бодрый шаг, нога в ногу, устроил ладонь на его широкой спине. И рассмеялся: — Да и не похуй ли?***