Так будет лучше
Но что-то, то самое что-то, что спрятано глубоко внутри, что таится, въедается в стенки сердца, мозга, что-то, у чего названия нет, но что крепко сидит в самом человеческом естестве, навязчиво шепчет:Так не может быть, это невозможно, это неправда, неправда, неправда...
И в затапливающем одиночестве, которое звенит, душит, давит, ему нужен кто-то, кто понимает. Кто всё видел, слышал, чувствовал наравне с ним. Эти "кто-то" благосклонно являются к нему, выглядывают из кустов, из чужих лиц, из щелей меж скрипящими половицами погреба. Они прячутся за занавесками, хихикают, плетут из незримой материи себе подобных и преследуют-преследуют-преследуют его. И Кэйа, почему-то, совсем не чувствует себя легче. Они его ласково обнимают, гладят по голове, шепчут, что всё хорошо, что ему нечего бояться. Сердце Кэйи заходится в бешеном болезненном танце, дышать становится всё сложнее, в ушах стоит звон, который никак не может заглушить их голоса, холодный пот скатывается по виску – он понимает, что они врут. Они всегда шепчут, но слова их клеймом отпечатываются на подкорке сознания, от них невозможно убежать, какими бы тихими они ни были. Кэйа их всегда слышит. Одиночество его было всепоглощающим, как бы Дилюк с Крепусом – но в основном, конечно же, Дилюк – ни старались, всё, что они делали, в конечном итоге становилось напрасным. Они не должны были, но сердца их были слишком велики и полны человечности, поэтому они вкладывали много сил в то, чтобы обогреть его, окружить заботой, любовью и теплом, дарили тёплые улыбки, вкусно кормили, но его разрастающаяся внутри пустота сжирала все лучи света, что пробивались извне, наслаждалась, упивалась тем, как беспомощны и хрупки они были, блаженно прикрывала глаза и хрустела их костями. Дилюк обнимал Кэйю вечерами – видел, в отличии от отца, что с каждым днём всё становится только хуже, видел, что ужас и вселенское отчаяние из чужих глаз не уходят, их лишь обучаются всё более тщательно скрывать. Мальчик усаживался в кровати вместе с ним, укутывал их одеялом, гладил нежно спину, перебирал и долго разглядывал синие локоны, просил, чтобы он никогда не смел их состригать, говорил, что в таком случае он будет считать это за самое настоящее преступление. Кэйа на это лишь мягко и смущённо улыбался, сердце его восторженно трепетало, несмотря на то, что страх всё время оставался с ним, окутывал своими объятиями поверх объятий Дилюка. Несмотря на то, что в комнате всегда был Кто-то. И Кому-то очень не нравилось, когда Кэйа начинал себя чувствовать хотя бы немного лучше, чем отчаянно и безнадёжно. Дилюк иногда брал с собой какую-нибудь из своих любимых книг и при тусклом мерцании свечи, что тёплыми бликами, на которые Кэйа мог иногда надолго засматриваться, отражалась на юном бледном лице, размеренно читал вслух только для него одного. Кэйа упивался каждым мгновением, проведённым с ним, каждым знаком внимания, а в особенности – его голосом. Слова его при чтении сплетались в воздухе витиеватыми золотистыми узорами, тепло дыхания наделяло их только большей силой, помогало им заполнить всё больше пространства, добраться до всех уголков небольшой комнаты, прогнать тьму не разрывая её зубами, но обнимая любовно, давая демонам давно искомую свободу и умиротворение, которые сами они не были в состоянии получить. Слова просачивались в грудную клетку, оплетали измученное сердце, нежно согревали, и тепло это было настолько всепоглощающим, что глаза невольно начинало иголками щипать от подступающих слёз: настолько Кэйе тяжело и дико было опускать извечно сопровождающие его тревогу и страх. Голос Дилюка обладал какой-то совершенно невероятной способностью прогонять Кого-то, в нём, совсем ещё молодом, была заключена мощь огромной силы, и Кэйа готов был уверовать в него, словно в божество. Он до дрожи боялся признаться в том, насколько сильно необходимо ему это чтение, в том, что только так он может вновь почувствовать, каково это – спокойно засыпать, ведь дни, когда Кто-то ещё не отыскал его, казались мальчику чем-то подобным постепенно стирающемуся из памяти сну. Поэтому всё, что он был способен делать, так это выражать всё своё восхищение, всю свою благодарность одним лишь взглядом и тихими, робкими объятиями со спины, когда Дилюк склонялся над книгой. Кто-то был воистину одержим Кэйей. Он отслеживал каждый его вздох, каждый взмах ресниц, каждый шаг, ни на секунду не оставлял в покое, упивался своей незримой, но абсолютной и безусловной властью. Кто-то был единым существом, и ровно в той же степени его – их – было много, бесчисленное количество. Кэйа не мог в своей голове дать им имени, боялся, нет, был уверен, что таким образом подарит им бóльшую материальность. Сначала, когда мальчик только очутился в новом доме, они лишь тихо наблюдали за ним, они не показывались, но давали знать о своём присутствии. "Они пришли чтобы поддержать меня, помочь утолить мою тоску, я сам их породил", – проскальзывали мысли в голове Кэйи. Но разве можно было считать приемлемым то, что от добрых намерений он испытывал лишь нарастающее чувство тревоги? Показываться они начали аккуратно, постепенно. Они не спешили, делали всё в размеренном темпе. Они понимали, что сбежать от них некуда, поэтому лишь с наслаждением вкушали своё превосходство, игрались долго, изощрённо, словно хищник с жертвой, что была уже в его когтях и готова была испустить последний вздох. Из искажённых теней они переползали в отражения, мелькали где-то так, чтобы уловить это движение можно было лишь боковым зрением, отзывались эхом шагов в пустых коридорах, стенах, щелях. Кэйе казалось, что он сходит с ума. Сон переставал быть чем-то обыденным, он добывался силами, слезами, истериками, он приходил только тогда, когда нервная система перегружалась до отказа, когда давала сбой, когда перегорала окончательно. Но даже в это время умиротворение не наступало, сны были тревожными, беспокойными, не давали даже допускать мысль о том, что он может чувствовать себя безопасно. Тёмные круги залегли под глазами, капилляры ослабли, лопались, принося с собой постоянное жжение, но Кэйа терпел, стиснув зубы и натянув на лицо улыбку, не мог ни с кем поделиться, знал, что если расскажет, то даст Им силы чтобы прорвать ту оболочку, которая сдерживает их от выхода во внешний мир, а он никак, никак не мог позволить пострадать людям, которые совсем ни в чём не виноваты, которые ничем не заслужили того, чтобы каждый день проживать с отзывающимся на задворках сознания ужасом. Кэйа готов был стать барьером, ведь его страдания ничего не значат, его страдания – всегда во благо. Когда Дилюк, спустя несколько месяцев их совместного проживания, впервые начал читать ему вслух – Кэйа подумал, что сами небеса пришли благословить его. Он и раньше ощущал, что от голоса Дилюка его душе становится немного спокойнее, как будто бы неуловимо легче, но всегда был уверен, что ему лишь казалось, что это лишь иллюзия из-за тех тёплых чувств, что он к нему испытывал. Но когда длительный монолог давал голосу раскрыться, давал проявить свою силу, давал ему медленно, но чётко и уверенно затапливать собою всё свободное пространство, Кэйа понял, что это и есть его спасение. Света этого хватало на то, чтобы спокойно заснуть, о большем он мечтать не мог, просто не был способен, да и не осмелился бы. А Дилюк, который подмечал каждую деталь, каждое изменение, у которого сердце болело от вида постепенно угасающего ребёнка, был безмерно счастлив видеть такое непривычное умиротворение в чужом лице. В первые несколько раз, он лишь спустя довольно продолжительное время замечал, что Кэйа засыпал. В его речь осторожно вливалось тихое сопение, и было оно настолько гармоничным, что никто и мысли бы не допустил о том, что что-то изменилось. А когда Дилюк всё-таки это замечал, то он, с несдержанной счастливой улыбкой от того, что смог помочь, смог успокоить, бережно укрывал худые плечи одеялом, тушил свечу, и, обязательно желая спокойного сна, тихо прикрывал за собой дверь.*
Время текло тягуче медленно, но чтение зыбкими тёплыми вечерами приносило мнимое успокоение, помогало не падать в пучину отчаянного безумия. Поначалу шелест книжных страниц раздавался в комнате Кэйи лишь раз в неделю, затем, Дилюк, замечая то, насколько улучшается самочувствие его друга, ставшего ему трепетно дорогим за всё то время, что они провели вместе, начал повторять своеобразный ритуал всё чаще и чаще, пока это не превратилось в ежедневную, или же, правильнее было бы сказать, ежевечернюю рутину. Оба мальчика были счастливы, Дилюк – от того, какими светлыми чувствами наполняется его душа от проведенного совместно времени, от чувства того, что он нужен, что он может помочь, Кэйа же – от понимания, что даже для него где-то ещё остаётся убежище, и от того, насколько до дрожи была приятна чужая забота. При пробуждении Кэйю вновь встречали привычные страх, тревога, и, конечно же, вернувшийся в комнату Кто-то. Он всегда возвращается. Кэйя чувствовал холодное дыхание у своей шеи, от которого колючая дрожь охватывала тело, чувствовал склонившееся над ним существо, которое даже не касаясь его давало о себе знать обострившимся до предела чувствам. Понимал, что Кто-то скоро покажется. Не мог не показаться. Вскоре Кэйе пришлось осознать одну простую истину – то, что он испытывал ранее, даже лёгким испугом стыдно было называть. Понял ровно в тот момент, когда лицо Дилюка впервые исказилось. Он успел изучить его лицо до мельчайших деталей, знал, как аккуратно складки век, почти всегда покрасневшие в уголках, охватывали глазные яблоки, знал, что губы у Дилюка тонкие, по цвету совсем немного розовее остальной кожи, без чёткого контура и с ранками в уголках, что на лице его есть россыпь совсем бледных веснушек, которые без должного уровня дотошности даже заметить было сложно. Любил рассматривать его профиль, небольшую горбинку на носу, что делала его только более интересным, завораживающим, часто нахмуренные тонкие брови, образовывающуюся в такие моменты складку между ними, которую так и хотелось разгладить пальцами. Кэйа любовно хранил все эти знания, оберегал их, запирал в самом укромном уголке сердца. Ударом ножом в сердце для Дилюка стали в панике сузившиеся при взгляде на него зрачки. Взорвавшимся внутри ядерным снарядом для Кэйи стало совершенно чужое лицо, что изящными стежками, тонкими нитями было вышито вместо привычного, родного. Кэйа видел улыбку, незнакомую, жуткую, обманчиво добрую, видел ползающих под кожей червей, что буграми вздувались, сочились, гноились, видел как двигались их прогрызающие плоть челюсти, смотрел в глаза, но видел в них лишь своё перепуганное отражение, в них не было привычной жизни, ей на замену пришла стеклянная пустота. – Пожалуйста, – хрипло сорвалось с губ, – пожалуйста, скажи что-нибудь, – с отчаянной мольбой, с подступающими слезами, со сжимающимися в тугой комок внутренними органами, Кэйа хватает Нечто за плечи, сжимает с силой, превозмогает себя чтобы не одёрнуть руки в животном ужасе и глубоком отвращении. – Что случилось? – искреннее непонимание и обеспокоенность мелькают в глазах, на один единственный миг наполнившихся прежним блеском, после чего всё затихает, возвращается, и вот уже Нечто в непонимании склоняет голову к плечу, как это любил делать Дилюк. Кэйе хочется вырвать ему гортань, лишь бы не смел прикасаться своими грязными лапами к его сокровенному образу. – Пожалуйста, – судорожный всхлип, слёзы, от невозможности их больше сдерживать, скатываются по лицу, – не спрашивай ничего, просто рассказывай первое, что в голову взбредёт, пожалуйста, я прошу тебя, – на последних словах голос обламывается, сердце своими ударами ломает грудную клетку, щёки покрасневшие и мокрые, руки из последних сил, пробиваемые дрожью, держатся на чужих плечах. Кэйа чувствует, как его ласково обнимают, как бережно сжимают одну ладонь, поглаживая большим пальцем, и, самое прекрасное, слышит голос, спокойный, мягкий, совсем ещё юный и безмерно приятный слуху. Голос, что словно прохладный горный ручей растекается в изнеможённом сознании, затекает в ушные раковины, омывает внутренние органы, забирая с собою весь мрак, всё накопленное напряжение. Кэйа млеет, наслаждается, пытается каждую секунду отпечатать у себя в сознании, блаженно выдыхает, даёт себе несколько секунд вот так вот постоять, ни о чём не думая. После он медленно отстраняется от чужого плеча, в шее, где усталость дала о себе знать, болезненно скрипят мышцы, ладони, кажущиеся железными, ласково обнимают уже потеплевшие щёки, оглаживают легко скулы, будто в страхе навредить, порвать, словно тонкий пергамент. Поворачивает к себе, притягивает ближе, долго-долго всматривается в привычно-тёплое, родное лицо, одаривает взглядом полным восторга и облегчения. Смотрит на губы, двигающиеся в произношении слов, смысл которых Кэйа сейчас понять не в состоянии, но которые проникают глубоко в душу, рассказывают о том, что всё хорошо, о том, что здесь, в этих объятиях, он в безопасности, что ничто его тронуть не посмеет, что у Кого-то здесь власти нет. У Кэйи нежность внутри всё затапливает, от того, что его кажущиеся со стороны сумасшедшими просьбы послушно выполняют, от того, что руки на его спине лишь крепче сжимаются, не отпускают, нежность эта на кости давит, ломает, ищет выход, ей тесно становится, она визжит и бьётся внутри. Выход она находит в ведомом вспыхнувшим порывом чувств прикосновении к чужим мягким губам. Давление на рёбра заметно уменьшается, дышать становится легче, Кэйа вскоре отстраняется с лёгкой смущённой улыбкой. Внутри счастье расцветает, когда он смотрит на притихшего Дилюка, смотрит в его оставшиеся такими же тёплыми глаза, в которых отвращения не находит; когда понимает, что уродство не возвращается, что Кто-то потерпел поражение, отступил. Дилюк затаил дыхание, его глухо, больно бьющееся сердце сжимало горло, вытесняло лёгкие, так, чтобы рёбра под их давлением трескались. Он прерывисто дышит – сжимающаяся плоть в горле перекрывает воздух. Он быстрым коротким движением, зажмурившись, клюёт так же губы Кэйи, набирает ртом воздух судорожно, смотрит на стену, на окно, но всё равно чувствует на себе сияющий взгляд небесно-синих глаз. Они всё так же стоят у входа в комнату Кэйи, и Дилюк благодарит себя за то, что додумался закрыть дверь, ведь так его хотя бы не будут грызть мысли о том, что их мог кто-то видеть. Дилюк чувствует колющий жар на своих ушах, щеках, встряхивает волосами, пытаясь это прикрыть, на что получает лишь короткий смешок. Кэйа берёт его за руку, просит выйти на улицу, чтобы он мог в спокойной и приятной обстановке на свежем воздухе объяснить своё поведение. На самом деле, он понимал, что Дилюк всё равно спросит, и так же понимал, что по пути у него будет больше времени придумать наиболее правдоподобную отговорку. Он хотел бы рассказать правду, очень, но нельзя, ведь главная его цель всё такая же – быть барьером, и его желания всё так же остаются на последнем месте. Он не против, просто в силу возраста ему сложно к этому привыкать. Виноградник, как обычно и бывает по вечерам, тих и спокоен, тёплый ветер лишь слегка тревожит зелёные молодые листья кустов, закатное солнце алым пламенем горит на облаках. Мальчики стоят рука об руку, вдыхают свежий воздух, любуются, погружённые в свои мысли, каждый из них боится потревожить воздух, звенящую тишину, но оба понимают, что это необходимо. – Знаешь, когда ты вошёл в комнату, – Кэйа счастлив, что сейчас им не нужно поддерживать зрительный контакт, потому что его нервно бегающие из стороны в сторону глаза точно не остались бы незамеченными, – мне показалось что.. ты выглядел как-то странно. Так бывает, когда тень неудачно падает. Всю сегодняшнюю ночь мне снились кошмары, – здесь он даже не соврал. Правда, кошмары эти в действительности были намного более устрашающими, – о людях с чёрной пустотой вместо глаз. Их сначала было немного, они меня не тревожили, но стояли в каждом углу, позади меня, впереди, окружали меня со всех сторон, и даже, казалось, я чувствовал их взгляд сверху, я наступал на них ногами, они под моим весом визжали и расплывались противной массой. Потом они... Они начали принимать форму знакомых мне людей. Среди них был и ты, и я, знаешь, так испугался, это было ужасно больно видеть. Я проснулся и благодарил вселенную за то, что это был лишь сон. А потом ты вошёл, и на секунду мне показалось, что.. ну, что ты был прямо как во сне. С мертвенно белой, как будто бы отдающей желтизной, кожей, и пустотой в глазницах. И я так испугался, что уже не мог себя контролировать, и, – Кэйа стал накручивать уже немного отросшую, как его и просил Дилюк, прядь волос на палец, пытаясь выдать нервозность за смущение, – знаешь, твой голос меня всегда так успокаивал. Он очень, – специально запнулся, как будто бы ему тяжело выговаривать эти слова дальше, – приятный. Тёплый и мягкий. Как я и думал, он отогнал мой кошмар. Вот и всё. Совершенно ничего особенного. Прости, что, возможно, напугал тебя. Кэйа чувствовал, что Кто-то всё это время сидел у него за спиной, чувствовал пробирающийся вверх по позвоночнику могильный колючий холод, знал, что в каждое произнесённое им слово внимательно вслушиваются, ждут, что он где-то оступится, проявит слабость. Кэйа не глуп, и, уж тем более, не слаб, поэтому злорадно представляет, как Кто-то раздосадованно стискивает зубы, косо и холодно улыбается у себя в душе. В реальности же он отпускает измученный локон, замечая, как, зажатые в руке, оттуда следуют несколько вырванных волос. Переводит на Дилюка взгляд, видит на его лице глубоко задумчивое выражение, слегка нахмуренные брови с, как и всегда, залёгшей между ними складкой. Губы его были поджаты. Голос колеблет воздух, только успевший успокоиться, словно пламя, поглощающее сухую траву – быстро, режуще, болезненно лишь слегка: – Почему ты мне никогда не говоришь об этом? – тихая печальная тоска, немного по-детски обиженная, звучит мимолётно в этой фразе. Кэйа молчит. – Ты же знаешь, что можешь всем со мной делиться, как и я с тобой. Но ты почему-то всё ещё не принимаешь это, как будто, – Дилюк прикрывает глаза на несколько мгновений, то ли в попытках успокоиться, то ли в попытках защитить себя от чужой реакции, – как будто не замечаешь всего того, что я для тебя делаю. А мне ведь достаточно просто ответной открытости, доверия. Даже когда всё спокойно, между нами как будто пролегает стена, причём стена очень плотная, высокая, такая, которая может очень многое сдержать. Я понимаю, что скорее всего на это есть весомые причины, я понимаю, что так быстро, как мне хотелось бы, ничего не поменяется в лучшую сторону. Я понимаю, что тебе нужно время, – Дилюк заламывает пальцы, – но, для начала, для того, чтобы делать хотя бы небольшие шаги навстречу мне, ты можешь приходить в мою комнату, рассказывать о своих кошмарах, может быть, оставаться у меня на ночь, чтобы я мог тебе помочь в трудные моменты. Мне бы очень хотелось, чтобы ты мог со мной этим делиться. «Я бы очень хотел помочь тебе», – непроизнесённая фраза остаётся тяжёлым грузом висеть в воздухе. Дилюк был невероятно проницателен для своих четырнадцати лет, но сути он всё-таки не видел, и это успокаивало Кэйю. Тогда он пообещал, что будет стараться быть более открытым, что прислушается к сказанным словам. Тогда же он и соврал.*
Правый глаз Кэйи беспокоил его с самого раннего детства. Болел без причины, причём боль эта была разной степени интенсивности и периодичности. Бывало так, что он месяцами его не беспокоил, а если и беспокоил, то дискомфорт этот был совсем слабым, терпимым. А бывало, что каждый день глаз будто ножом ковыряли, самую зеницу острием ощупывали, вертели, прокручивали, вводили так глубоко, что, казалось, мозг насквозь прорезают. Кэйа никогда не жаловался на эту боль, сначала попросту было некому, а потом уже стало поздно – урок о том, что он никому не нужен, молодой неокрепший разум усвоил хорошо и надёжно, так, чтобы раз и навсегда. В поместье Рагнвиндров Кэйа подолгу всматривался в своё отражение в тщательно вымытых и натёртых до блеска зеркалах, радовался, что теперь у него есть такая возможность. Правый глаз его, точнее, радужку в правом глазу, как оказалось, пронизывали кристально-лазурные жилки. Цвет был неестественным до безобразия, до тошноты и боли в зубах. Поначалу они были совсем блеклыми, такими, что только сам Кэйа их и мог заметить. Он думал – может быть, это именно из-за них его глаз так болит? Может быть, они излишне чувствительны к свету? А если не к свету, то к чему-либо другому, к тому, насколько чист воздух, например. Спустя год лазурные нити уже плели узоры увереннее, стали толще, и, как Кэйе казалось, уже белок начинали пронизывать, выходя за контур радужки. Он думал – может быть, он накручивает себя, может быть, ему кажется? Но принял решение носить на постоянной основе пиратскую повязку, которую они использовали в одной из их игр с Дилюком. Объяснил он это для Крепуса с Дилюком с помощью своего самого первого предположения – правый глаз слишком чувствителен к свету, это его врождённая особенность, которая недавно снова дала о себе знать, лечению не подлежит, но и опасности в себе никакой не несёт, так что волноваться им, конечно же, не стоит. Дилюк порывался отвести его к лекарю, но Кэйа всеми силами отпирался, и по итогу смог его убедить в том, что в этом нет никакой надобности. Думал, что смог убедить. На деле же Дилюк просто понял, что сейчас напором ничего не добьётся, поэтому отступил. Временно. С повязкой было непривычно первые несколько недель – она ёрзала, сползала, натирала, раздражала своим извечным присутствием, раздражала настолько, что кожу, на месте, где она была, хотелось счесать, содрать, скрести пока кровь до боли под ногтями не забьётся. Но Кэйа терпел. Кэйа терпел, когда глаз начал уже по-настоящему болеть. То, что это удивительно точно совпадало с периодами когда Кто-то начинал проявлять бóльшую смелость, Кэйа предпочитал игнорировать. Игнорировать, ожидаемо, не получалось. Получалось нервно до крови сгрызать свои ногти после того как Дилюк уходил из его комнаты. Кэйа чувствовал по ночам вес существа, сидящего на груди, тяжёлого, душащего, давящего и почти проламывающего грудную клетку. Глаза он не открывал. Он видел, как стены подобно разрезанной плоти раскрываются, являя взору бездну тёмную, из которой на Кэйю Кто-то смотрел.*
Во второй раз Дилюк целует Кэйю на его шестнадцатилетие. На самом деле, Кэйа сам захотел провести этот день только вдвоём. Никто не возражал. Они, неловко улыбаясь и держась за руки, гуляли по лесу. Было уже прохладно, листья тепло желтели на деревьях, солнечные лучи сквозь них еле-еле пробивались, опадая блеском на тёмных синих волосах, прядь которых Дилюк осторожно за ухо заправлял. Он легко рукой щеки касался, – у самого же сердце из груди выпрыгивало – приближаясь, дыханием чужие губы опалял, да и смотрел он только на них, ведь встретиться со взглядом напротив не решился бы. Он целует мягко, подавляя в себе желание отстраниться в этот же момент и спрятать стыдливо лицо за собственными ладонями, Кэйа же – пытается дышать и успокоить разбушевавшиеся чувства. Он дивится смелости чужой, она же его и восхищает, и он льнёт ближе, руками чужой затылок ласково обхватывает и тянет ближе, так, чтобы места между ними уже совсем не оставалось и чтобы воздухом они одним дышали. Было тепло безмерно, и тепло это что-то внутри будоражило, волнами самое искренне поднимало, из глубин души вымывало. Кэйа отстранился – чтобы отдышаться – и сразу же обратно к губам чужим, сладким и мягким, жмётся, чувствуя как обжигающе тёплые руки ложатся на его талию, чувствуя, как тихий вздох из его губ непроизвольно вырывается. На душе Кэйи тепло-тепло, и спокойно так, что сердце разрывается и болит. Они ещё долго так стоят, осторожно и неторопливо поглаживая друг друга, будто в страхе сделать что-то неправильно. Они уже даже не целуются – просто завороженно в глаза друг друга смотрят, словно в первый раз. – Могу я снять твою повязку? – Дилюк осторожно интересуется, боится спугнуть. Не зря. Кэйа, словно очнувшись ото сна, делает шаг назад стремительный и под ноги себе смотрит, головой отрицательно качая. – Прости меня, я не могу. Не сейчас, – в голосе искренняя вина чувствуется, но отступаться он не собирается. В молчании они после этого идут домой, Дилюк – задумчиво нахмурив брови и в свои мысли погружённый, Кэйа – всё так же куда-то вниз взгляд направив. Сегодня вечером они не читают. Сегодня вечером Нечто впервые открыто показывается Кэйе, решая, что ему надоело играться и постоянно скрываться.*
Кэйа привыкает к тому, что Нечто теперь становится намного навязчивее. Привыкает к тому, что оно теперь рядом с ним за обеденным столом сидит, наблюдает, привыкает к тому что оно с ним и спать ложится, и ванную принимает. Но кроме раздражения оно теперь мало что вызывает. Кэйа устал – банально до невозможности, но ожидаемо. Его усталость висит на его шее, слизью обволакивает, и влияние над ним имеет намного большее, чем когда-либо имело Нечто. Его взгляд пустеет с каждым днём все больше и больше, его собственное тело тяжёлое, к полу тянется постоянно, ему просыпаться с каждым днём все труднее и труднее. Ему волочить за собой собственное существование – в тягость. Его кожа свербит, он её чешет, раздирает до крови, он ногтём её расковыривает, червей из мышечных тканей достаёт, но легче не становится. Он чувствует себя мокро и липко, чувствует, словно на нём комья грязи налипли, тяжёлые, в поры забивающиеся, чувствует, как она при ходьбе крошится, мелкими кусками отпадает и след за ним оставляет. Сколько бы он в воде её с себя не соскребал, она вновь и вновь налипает, и Кэйа вскоре устаёт что-либо с этим делать. Мелькающие в углах тени и их к нему прикосновения по ночам до пены у рта раздражают, глухо и безысходно, и он хочет их зубами разорвать, придушить и скрутить, чувствуя гнилую плоть что будет сквозь пальцы сочиться, но сил в нём – нет.Он просто смертельно устал.
Дилюк к нему по вечерам уже и не приходит – Кэйа сам попросил. Он знал, что ему станет легче, но проблема была в том, что он этого уже совершенно не хотел. Свет Дилюка лишь погрязнет и испачкается в его мерзости. Это никому не нужно. Вне стен своей комнаты он старался себя вести так же, как обычно. Благо, эта роль ему уже была хорошо знакома, изучена до мелочей, отыграна до идеала, так, что ему впору было бы уже дать за это какую-нибудь награду. А Нечто злилось, билось в истерике, места себе не находило, страха знакомого не ощущало. Но где же взяться страху в затапливающей чёрной слизи, что сознание Кэйи сейчас обволакивала? Страх в ней быстро утопал, путался, искажался, но так до своей цели и не добирался. Когда Кэйа боялся, что удивительно, у него было намного больше рвения выгрызать себе жизнь, – это Кому-то и было нужно, он питался его отравленным сознанием, он уже удобно поселился в этом маленьком мире. А когда твой мир начинает потухать, ну, что ж... Любой бы начал злиться.*
Правый глаз Кэйи словно в адском пламени полыхает, из горла старательно сдерживаемый крик на короткое мгновение вырывается, прежде чем снова в тисках горла угаснуть. Кэйа видит в зеркале сквозь застилающие глаза слёзы холодный лазурный свет, что из его глаза исходит, этот свет сознание разрезает, он словно острыми осколками льда под кожу проникает. Ему больно, ему невыносимо, он волосы с силой у корней сжимает, на кулаки пряди накручивает, о шкаф головой бьётся – ожидаемо не помогает. Но и хуже не делает. Слышит исходящий из стен победоносный издевательский смех, что иглами в барабанные перепонки ввинчивается. Смех этот визгливый, мерзейший, чувство тошноты вызывающий, всё никак стихнуть не может, Кэйа уши закрывает, головой трясёт, но смех не стихает, кажется, что наоборот только глубже проникает. – Всё хорошо, Кэйа, милый, всё хорошо, я рядом, – тёплый голос ручьём золотистым сквозь колючий кустарник смеха прорывается, Кэйа чувствует, что дышать может, и хватает воздух судорожно и жадно. Дилюк на коленях подле него сидит, голову с силой к своей груди прижимает, гладит спину, плечи, сжимает, словно сокровище драгоценное. Надо же, Кэйа даже не заметил его появления в своей комнате. Видимо, свыкся с тем, что в ней всегда кто-то есть – душой больше, душой меньше, какая, в конце концов, разница? Дилюк губами к его макушке прижимается, шепчет что-то, теплом обволакивает, но глаз болит всё так же невыносимо, а Нечто, Кэйа чувствует, к нему сзади сейчас медленно подкрадывается, о доски тяжёлым телом скребётся. Он с ощутимым усилием и дрожью медленно отнимает голову от тепла чужого тела, что кожу кислотой разъедает, смотрит на Дилюка и... ...не видит его. Нечто прекрасно осознаёт, чем Кэйю действительно можно напугать, пользуется этим нагло, с неприкрытым удовольствием. Сегодня ему можно, сегодня у него силы предостаточно. Дилюк берёт Кэйю за руки, обхватывает нежно, будто согреть пытаясь, просит, почти умоляет, куда-то с ним пойти. А Кэйа сейчас не живее тряпичной куклы, встаёт, ведомый чужой помощью, а перед глазами лишь кожа Дилюка плавящаяся, дурно пахнущей субстанцией на пол опадающая. Под кожей, в самом черепе, прячется зубастая гримаса, смотрит насмешливо на Кэйю, и глубже в ткани въедается. Кэйа идёт, шаг ступает, земля сзади в пропасть обваливается, его утянуть к себе норовит, все силы к этому прикладывает. Они проходят мимо виноградных лоз, а Кэйа лишь думает, как бы не оступиться, как бы в чёрную бездну не провалиться, что клыками за края его одежд хватается, сожрать хочет. Кэйа чувствует тяжесть на плечах, чувствует грязные длинные когти что в его плечи впиваются, чувствует зловонное тёплое дыхание у своего уха, и вскоре шёпот опаляющий: – Расскажи ему, – голос рокочущий, скрипящий, в мозг въедающийся.Я не могу, не могу, не могу...
– Расскажи, – в голове проскальзывают нотки ехидства.Если я сам ступлю в бездну, всё закончится?..
– Не смей, – выдох по обонянию отвратительным запахом бьёт.Боишься, что меня не станет... Так ты всего лишь паразит
Осознание бьёт под дых, все органы скручивая, а в ушах звон стоит, перед глазами всё мутнеет на мгновение, а липкая теплота в уши, в нос, в глотку забивается. У Кэйи взгляд мечется, дыхание спирает и прояснившееся сознание режется больно, словно только рождается и из плотной оболочки прорывается. Он взглядом натыкается на лежащий у скамьи нож, и, не раздумывая, яростно и со вновь пробудившейся внутри силой свои руки из хватки Дилюка вырывает, и быстро, пока осознание и рациональность не пустили свои корни, сверкающее лезвие пальцами хватает, режется, не замечает этого, и одним резким движением себе в правую глазницу всаживает. Он завывает агонически, по рукам стекает кровь разбавленная внутренним содержимым глазного яблока, звук доносится отвратительно хлюпающий. Дилюк подбегает, нож из рук с силой выхватывает и в кусты далеко отбрасывает. Он говорит что-то, в его голосе и злость, и какое-то отчаянное волнение слышны, но Кэйа не слышит, не понимает, он лишь лёгким порывом рвётся вперёд, крепко тело напротив обхватывает, прижимается, словно к последнему спасению, и громко рыдает. Ему хорошо. Ему так хорошо, как никогда не было. Он плачет долго и горько, выпуская наружу весь копившийся годами ужас, пока Дилюк его заботливо по спине гладит и качает, словно ребёнка маленького. Кэйа чувствует себя изумительно Нечто ушёл, забрав с собой все свои кошмары. Кэйа его своими руками в себе убил. Теперь и он Нечто видеть не способен, он отобрал у него власть, он выстоял и не выпустил его – и потерянный глаз был всего лишь небольшой расплатой за это. После им с Дилюком и Крепусом предстоит очень долгий и серьезный разговор. Но перед этим они, конечно же, отводят Кэйю к лекарю чтобы заживить полученную рану. Что ж, теперь у него действительно есть повод носить повязку на глазу. Некто ещё какое-то время наблюдает за ним, но в этом уже нет никакого смысла. Оставив надежду, он уходит туда, откуда пришёл.