***
Как-то раз одногруппница обмолвилась, что пальцы у профессора Лючино то что надо, а Нортон всего-навсего услышал это краем уха. Фраза записалась на плёнку в голове почти насильно. До конца дня Нортон глазами пытался выцепить преподавателя. Потом простой интерес, появившийся спонтанно, перерос в наблюдения. На парах химии и биологии он внимательно смотрел за тем, как скользила по периметру доски кисть профессора Лючино. Как жилистые длинные пальцы сжимали кусок мела и как пястные кости выпирали и двигались. Выглядело это завораживающе, аристократично. Постепенно вниманием завладела удивительная грация движений всего тела. Лючино ловко, без лишних движений делал абсолютно всё: писал что-то, чертил на доске схемы, пересекал толпу галдящих студентов, будто нос ледокола резал ледяную корку на воде, кончиками пальцев игрался со скудной связкой ключей сразу от двух аудиторий. Всё это приятно гармонировало с образом профессора. В какой-то момент, когда от вовлечённости в рассматривание у Нортона чуть слюна по подбородку не потекла, он одёрнулся. На него слишком сильно повлияла та, возможно, ничего толком и не значащая фраза. Всё то время, которое он рассматривал профессора исподтишка, превратилось в привычку, от которой избавиться не получалось и, если честно, уже не хотелось. Его совершенно нестандартная, непривычная притягательность не была похожа на ту смазливость моделей и артистов, которые последние деньги спускали на то, чтобы на миллиметр сдвинуться в сторону золотого сечения. И такая кукольная, неживая красота только пугала. А у профессора Лючино было вытянутое, худое лицо, бледные губы и фиолетовые последствия бессонницы под глазами. Совсем не те черты, которые принято считать идеальными. Но Нортон всеми правдами и неправдами отрицал подобные суждения. Звучали они бредово даже в теории. Идеальные люди, в принципе, существовали только до грехопадения, – если, конечно, вся эта чушь действительно оказалась бы правдой – но Нортон атеист, и Библия его совсем не привлекала. Его привлекало то, как один глумливый препод крутил ручку между средним и указательным пальцами, и она никогда не падала. Будто приклеивалась к пальцам и послушно крутилась так, как хотел того Лючино. Учёба шла своим чередом, Нортон закрыл наросший бельмом на глазу долг по истории, летняя сессия будет только через два месяца, а аттестационный лист исправно радовал его пятёрками. Только вот привычка Нортона медленно эволюционировала в зависимость. Зависимость глубокую, ломающую и страшную. Такую, из который единственный выход – это сразу в могилу. Пары у профессора Лючино проходили всегда размеренно. Он никуда не спешил, латал дыры в усвоении тем и почему-то страстно любил писать на доске каждый ньюанс. Нортон наблюдал, затерявшись в торчащих заинтересованных головах, за тем, как под белой рубашкой профессора выгибался позвоночник, когда он поднимал голову и непроизвольно сжимал тетрадь так, что она тихо потрескивала. В груди тяжестью осело чувство отстранённости, оно ртутными парами отравило его до мерзкой невозможности вдохнуть побольше воздуха, будто всех остальных в аудитории превратили в мыльное, молчаливое ничто. Убрали все звуки, оставили только визгливое царапанье мела. Влажные кончики пальцев разжались, оставили бумагу в покое, когда Лючино повернулся через плечо, рукой оставляя белые меловые полосы на доске. После пары Нортон с кружащейся головой от эйфории уехал, представляя себе острые углы профиля Лючино.***
Через месяц точек соприкосновения у Нортона с профессором стало в три раза больше. Теперь он не просто посещал лекции как хороший студент, а ещё и проект делал под его руководством, но из-за того, что на профессора Лючино нагрузили на три группы больше, консультации у них проходили и на дому. Нортон от этого чуть с ума не сошёл. Облился десятью холодными потами и дважды выпил аспирин. Наедине они должны были находиться всего два часа в неделю, но даже за это время Нортон боялся провалиться в свою между дельную прострацию. Прослушать всё, что говорил Лючино, или просто слюной подавиться от шикарного обзора на напряжённые бледные кисти. С недавнего времени Нортон, кроме эстетического удовольствия, стал ощущать нечто, в чем даже мысленно пока признаться боялся. В животе туго сдавливало, крутило, сжимало, как будто осьминог присосался к его внутренностям. Лицо горело как во время ангины, а дыхание вырывалось прерывистое и раскалённое, будто угли. Жалобный и загнанный скулёж в такие моменты терялся в густом, влажном воздухе его запертой комнаты. Первое время их совместная подготовка к защите проходила для Нортона как испытание на выносливость. Он случайно задерживал дыхание столько раз, что после у него кружилась голова, а лёгкие распирало при каждом вдохе. Потом стало заметно легче, когда Лючино стал шутить чуть больше, а Нортон думать о прикосновениях чуть меньше. Но даже несмотря на это, после того, как Лючино уходил, его член ещё полчаса болезненно пульсировал. Уже к четвёртому занятию Нортон действительно почувствовал облегчение – он наконец смог сконцентрироваться на работе, а не на ком-то, кто её делает. Но продлилось это не долго. Ровно до того момента, пока Лючино, уходивший до этого на кухню, не подошёл сзади и не наклонился к плечу Нортона. Он всего лишь смотрел в бланк, где были записаны основные темы, но Нортон чувствовал тёплое дыхание Лючино затылком, и буквы у него перед глазами танцевали сальсу. Пар химии и биологии Нортон стал шарахаться как огня. Он нервно смотрел в расписание, где частенько стояли подряд две лекции сразу, несгибающимися ногами нёс себя до аудитории, а потом прятался за спинами одногруппников, чтобы Лючино на глаза не попадаться. Тот лишнего внимания на него не обращал, а Нортон думал, что он идиот. И то, что Лючино вовсе не обязан выделять его за инициативу защищать проект по биологии. Ещё спустя пару занятий Нортон ощутил себя параноиком. Ведь либо Лючино стал сидеть куда ближе к нему, либо либидо Нортона хотело так думать. Комната сжалась до куска два на два квадратных метра, половину из которых занимал стол, а невидимая стена упиралась Нортону в спину, сдвигая его ближе к профессору Лючино. Это напрягало до дрожи в руках и кома в горле. На следующем Лючино приобнял Нортона на прощание и закрыл дверь, не подозревая какой бедлам разрывал его голову по пути домой. Нортон действительно в какой-то момент стал ощущать себя зависимым от одного только существования этого человека. От его усталых вздохов ближе к середине их консультаций, от быстрого сглатывания, во время увлечённого рассказа из его врачебного прошлого, от его раскатистого, низкого смеха и переливов мышц на спине, в те дни, когда он приходил на работу в водолазках или рубашках на пару размеров меньше привычных. Это была одержимость похлеще одержимости Полякова. Она заставляла стыдливо сводить ноги, кусать подушку, чтобы мама и младшая сестра не проснулись, и после, делать вид, будто сходил в туалет в час ночи, чтобы без подозрений помыть руки. Она больно щипала под рёбрами, как будто его насквозь пронзило шпагой, и давила на глаза так сильно, что у Нортона каждый раз начинала болеть голова. Из-за неё он озабоченно оборачивался каждый раз, как выходил из подъезда Лючино, будто кто-то действительно мог следить за ними и позволить себе думать о чём-то лишнем. Мерзкое ощущение. Словно он больной, обречённо больной человек. Но в следующий раз судьба преподнесла ему более неожиданный сюрприз, чем скорая кончина от зудящей паранойи. В следующий раз его встретил даже не профессор Лючино. Его встретил мужчина, которого Нортон никогда раньше не видел. Такие же карие глаза, прищуренно смотрящие на него, такие же тонкие светлые, плотно стиснутые губы, такой же рост, телосложение, волосы, но всё одновременно чужое и дикое. То, что Нортону ещё не позволяли увидеть. Полуголый Лючино с порога увлёк Нортона за руку в квартиру, ужасно по киношному прижал к стене и, наклонившись к плечу, ткнулся в него носом. Замер и не двигался довольно долго. Нортон успел от испуга почти дойти до смирения, что его либо трахнут, либо расчленят, но Лючино прильнул губами к его шее, и это прикосновение волнами ушло вниз по груди, к низу живота. Нортон выдохнул что-то тихое, одёрнул себя и притих. Лючино не обратил внимания. Он с визгом – как от пенопласта, который трут о стекло – спустил руку по стене вниз, нашёл руку Нортона. Обхватил запястье и щекотно провёл по нему сверху вниз большим пальцем. Нортон загнан в ужасное положение, в котором он физически не мог оттолкнуть, уйти, ударить или просто наорать. Не потому, что Лючино был выше, сильнее или закрыл ему рот рукой, запугал. Потому, что просто не хотел. Он боялся, но останавливать Лючино не хотел. Лючино действительно потом потянул его в спальню. Медленно раздевал, словно он маленькая девочка, которая распаковывала куклу. Целовал глубоко, до судорог в руках хорошо, с причмокиванием, от которого Нортон смущённо жмурился. Нортона в тот вечер не расчленили.***
Отношения их не перешли на новый уровень. Фактически, они время от времени занимались сексом, Лючино мог спокойно отпустить Нортона со скучных пар, когда тот просил об этом: и совершенно случайно у Лучино в гардеробе прибавилось вещей не по размеру. Нортон перестал ощущать такое давящее возбуждение, ведь Лючино сам теперь помогал снять его. Но Нортон всё ещё время от времени проверял, не снилось ли ему это всё. Не снилось. Лючино был опытным, готовым на эксперименты и желающим трахаться каждой клеточкой тела. Нортон то-ли тащился от этого, то-ли сам себя в этом убеждал, но то, что между ними происходило его не пугало. Лючино издевательски-ласково называл его прелестью, частенько болтал с его мамой, когда приходил на «занятия» к Нортону, а когда взглядом его сжигали, топили, вешали, расстреливали и снова сжигали, он лишь незаметно подмигивал и уходил. И всё было стабильно. Всё было стабильно месяц, за который Нортон дописал проект, второй, в конце которого у них случилось первое и единственное свидание в честь победы над сессией, третий, половину которого Нортон провёл на летней подработке. Пятый, шестой. Полгода. Полгода их недоотношения длились безо всяких претензий. Размеренно, точно как лекции Лючино. Полгода, по истечении которых Лючино вспомнил, что он хирург по образованию, и решил уволиться. Пойти работать в частную больницу и жить, видимо, припеваючи. Нортону, честно, было плевать на это, пока Лючино не стал приходить и забирать к себе реже, предпочитая посвящать это время сраной нудной работе в лаборатории. Он отшучивался, что они там крыс препарируют, но Нортон давно не видел в глазах Лючино такого озорного блеска. Он делал что-то, о чем Нортону рассказать не мог. Нортон напрягся, но допрашивать не стал. Ещё через месяц, когда началась учёба, Лючино пропал с радаров на долгие две недели. Он не отвечал на звонки, сообщения, дома его не было, а в больницу, где он работал, Нортон предпочёл не соваться. Она выглядела как типичная дурка, в которой ставят эксперименты на людях и воскрешают лоботомию. Нортон, правда, переживал. Сидел на парах так нервно, будто бы от его бездействия должно случиться что-то необратимое. Страх сжирал его изнутри, как паразит. Вновь вспомнилась его апрельская паранойя, только теперь причины для неё были более чем реальные. Лючино нашёлся спустя три дня. Ещё бледнее, чем обычно, с потемневшими глазами и до крови искусанными губами. Нортон поймал Лючино в его же квартире. С кружкой кофе и тучей над головой. Он недовольно нахмурился, когда увидел Нортона. Молчание между ними повисло многотонное. Долгое и отвратительно звенящее, как школьный звонок. Нортон смотрел на него без прежнего запала. На него уставшего, злого и сгорбленного, как гремлин. Лючино по очереди протёр глаза и посмотрел на Нортона пугающе серьёзно. – Нам нужно прекратить всё, – послышалось отдалённо из-за кружки. – Что "всё"? – Не включай дурачка. Нортон закатил глаза. Раздражение в нём нарастало как снежный ком, с каждым сказанным Лючино и им самим словом. – Я больше не нравлюсь тебе? Лючино горько усмехнулся и слепо посмотрел на бултыхающуюся на дне кружки кофейную гущу. – Не нравишься. – почти шёпотом ответил он, не стараясь даже смягчить тон. Нортон кивнул, понимая, что там, где он отметил для себя их начало, Лючино уже отмечал конец. – Никогда и не нравился. Злость в груди жгла. От неё по телу расходилась колющая боль. Голова потяжелела, свет на кухне показался слишком ярким, и Нортон прикрыл глаза. Досчитал до десяти про себя. Не помогло. Стало только хуже. Нортон сжал губы и набрал в лёгкие побольше воздуха, когда нос предательски защипало. Выскочил из квартиры, за рекордное время обуваясь, и ушёл домой, не разбирая букв в телефоне. Нортон думал над словами Лючино долго и погружено, пока не начал путать комнаты. Ему было больно, неприятно и обидно. Обидно за себя, а не за их отношения. У них не было отношений. У них не было ничего, и всё, чего они хотели одновременно, но для Лючино, видимо, это всё в миг обесценилось. Нортону плевать на то, что он чувствовал сейчас и последние две недели. Его волновали только чувства того профессора Лючино, от которого он с ума сходил чуть больше полугода назад. Того профессора уже нет. Он больше не появится. Ни в универе, ни в жизни Нортона. Даже в своей жизни его больше не будет.***