Linkin Park — Lying from you.
Треск молнии рассёк небо пополам, с хлопком отдаляя раскаты грома по свинцовым тучам. Бушующие морские волны огромной пастью заглатывали плывущие корабли, не возвращая их домой, забирая всё богатство себе, пока единственное выжившее судно жалобно скрипело на просторе, из последних сил держась на плаву. Моряки с огромными усилиями тянули спутавшиеся в большой ворох сети, а в их расширенных от ужаса глазах отражались чёрные точки в блеклом небе, с разрушительной скоростью окружая их с запада. Лопасти вертолётов врагов громким жужжанием разрезали тёмный, жгучий пар, с ястребиной меткостью разбивая в щепки корму судна, отчего то с шумным лязгом наткнулось на очередную высокую волну, более не выдерживая звериного напора. Гулким воем судно стало тонуть, накренившись и глотая своим треском крики выживших моряков, попа́давших на остатки палубы и до крови под пальцами вцепившись в балки. Катившиеся с носа судна трубы врезались друг в друга с оглушительным лязгом, идя ко дну вместе с унесёнными ими людьми, невообразимой силой притягивая к гребному винту и врезаясь в всасывающее воздух и воду пространство, оголяя испещрённый царапинами металл во всех местах, куда мог бы добраться винт. В криках моряков, в их глазах, наполненных страхом и болью, не осталось надежды, не осталось сил и желания больше сражаться — бороться за свою жизнь, оттого руки их быстро слабели, пальцы с дрожью разжимались, а последний кислород вылетел из легких с крикливым свистом, опаляя сжавшиеся стенки горла адской и нестерпимой болью от попавшей в них солёной воды. На последнем издыхании мужчина вцепился в острые щепки, не обращая внимание на дикую боль в ладонях, видя лишь, как кровь быстро смывает очередной волной, но тут в его радужках промелькнул свет, видневшийся меж черных туч и дыма, окативший страшную завесу новой порцией молнии, но этого хватило, чтобы белые губы тут же растянулись в благоговейной улыбке, а ладони наконец разжались, покуда его тело теперь держали сильные и надёжные руки спасителя. — Ду́хи… — прохрипел мужчина, уставившись на чужие светлые пальцы, а затем почувствовал, как его окутывает приятный ветерок, как только он навис над рычащим морем, видя остатки окончательно потонувшего судна и слыша голоса выживших, таких же спрятанных, таких же спасённых. — Всё обойдётся, ничего, всё обойдётся, — шептали губы спасителя, пока он огибал свистевшие пули, усиленно расталкивая горячий дым своими огромными, могучими крыльями. Ветер визжал в уши, завлекая за собой в чёрную пропасть, муки ада отразились перед глазами, как только они взлетели повыше, а охнувший мужчина уставился на других духов, отдающих остервенелую атаку их врагам на полной мощности. Раскаты грома смешивались с хлопками крыльев и лязгом острых перьев, способных распилить человека напополам, подобно несущимся на них лопастям вертолетов, но даже быстрая реакция военных не могла сравниться со скоростью духов и их рвению к победе. Они всем скопом окружили летящие машины, оставляя на ноющем металле разгорячённые ладони и до покраснения нагревали ими смявшиеся бока вертолётов. Белый пар смешался с дымом под крики сидящих внутри людей, которые на своей шкуре ощутили ту агонию, что испытали потонувшие моряки несколько минут назад, выпрыгивая из душного салона, охваченные копотью. Они падали прямо вниз — в расширенную пасть моря, которое с огромным блаженством поглотило их ослабшие до красна тела, утянув на дно вместе с остальными. Запахло жжёной пластмассой и палёным мясом, перемешиваясь с смрадом крови и солью воды, отчего перед глазами закружило, заплясало как в самый страшный шторм, но мужчина не прикрыл веки и рот, с мелькнувшей надежной в глазах наблюдая, как побеждают его врагов — их врагов. «Улетаем. Люди прибыли на подмогу», — раздался голос капитана в маленьком наушнике, прежде чем дух пошёл на снижение, напрягая нижнюю часть тела, чтобы метко приземлиться на подплывающее к ним судно и наконец посадить спасённого моряка в безопасное место. Не успел мужчина поблагодарить за спасение, как дух натянул маску на переносицу, поправляя толстые очки для полёта и свистящей ракетой оказался высоко в небе, окутанный плотным слоем гари и туч. Его обнимающие небесное пространство крылья виднелись даже вдалеке, своим массивным оперением сверкая на солнце, лучи которого стали проглядывать из-за того, что духи ненароком своим полётом смели большую часть натянувших зыбкую пелену туч, будто расчищая дорогу в светлый путь. — На восемь часов, хён, — передал дух, ощущая, как порывы ветра играются с его тёмными, влажными и пропитавшимися морской солью волосами, спадающие чёлкой на стёкла очков. Они не добили всего две цели, одну из которых уже взял его старший, нагревая корпус до максимума, одновременно справляясь с сильным ветром. Ему — как самому быстрому и шустрому, манёвры всегда давались легко, нежели его сильным старшим — таких же жилистых и крепких от плотных мышц, как атакующие дикие кошки, способные взмахом лап раскроить человеческий череп. В свою очередь он всегда был прытким, юрко проскальзывая меж когтей врага в жалких миллиметрах и никогда не попадаясь на их удочку. Заметив, как один из его хёнов отвлёкся от нагрева, поглядывая куда-то за свою цель, он вспомнил, как капитан сообщил о прибытии подмоги — людей, воюющих с ними бок о бок и облегчённо вздохнул в укутавшую от ветра и воды лицо маску, ощущая, как ткань щекочет нос. «Хёнджин-а, направь ракеты своих к западу, они лезут оттуда… да, переверни корпус вон той…», — попутно раздавалось из наушников, отчего парень прислушался, вспоминая кто такой Хёнджин, но лишь нелепо зажмурил глаза, так и не вспомнив в знакомом людском отряде этого парня. Ощущая под мощным слоем ядовито-чёрной брони как гуляет ветер, дух нахмурился, всматриваясь в свои подрагивающие перья, поглаживая работающие, словно заведённые, крылья, унимая тихую дрожь и волнение, которые не часто посещали его тело во время битвы. Вместе, своими усилиями, они сожгли с полсотни таких вражеских вертолётов, разнося искры по рукам и ногам, как зажжённый факел в ночи, но почему-то привычный запах копоти не вызывал бушующего в груди урагана из чувств, тесно переплетаясь с жгучим, как дым, волнением, которое острым холодом распространилось по светлой коже, красным флагом крича, что что-то не так. — Чанбин, — отлетая к своим товарищам и идя на снижение, прочистил горло дух, ощущая, как в отверстия для крыльев в броне задувает морской ветер. — Сколько человек прибыло на подмогу? «А сколько ты ждешь? Человек пятнадцать, с механиками — семнадцать…» «Прибыли механики?», — судорожно пронеслось в голове у духа, пока он держал напряжённый корпус возле сражавшихся с ветром волн. — «Но почему они здесь?». — Чанбин-а… «Хёнджин-а, мы готовы, капитан?» «Я тоже готов» Сжав руки в кулаки и вцепившись взглядом в построение прибывших машин, которые своей вибрацией заставили палубу бренчать, дух с тяжёлым сердцем наблюдал, как новое изобретение собралось в ход со своей сложной, отдающей гулом, конструкцией, чертёж которой он видел на стене мастерской Большого штаба еще неделю назад. Если механики решили испытать новое оружие сегодняшней битвой, то они приняли глупое решение… «Минхо-хён, ты с нами? Капитан отозвал нас, не слышал?», — раздалось волнующе из наушника, пока дух не опомнился, тряхнул головой, из-за чего чёлка стала перекрывать обзор окончательно, а затем повернул голову по направлению земной силы с их арбалетами и пушками, которые уже давно были наготове — значит, они планировали зачистку не первый день… «…а моряки были как приманка, гадство!», — в сердцах выругался дух, ощущая скольжение воды меж перьев, зыбко переплетающееся с солнечными лучами и орошая серые крылья в разноцветные блики издалека. «Минхо?» В груди вспыхнуло пламя несправедливости — такое бывало всегда, когда дух видел жертвы, много жертв. Это пламя текучей лавой вздувало вены, оголяя от кожи и заставляло искриться коньячные глаза, подобно проснувшемуся вулкану глубоко под землёй. Оно раздвигало его плиты сомнений, открывая красное зарево гнева, овладевавшее его нутро каждый раз при таких вспышках. Едва не плюнув от досады глубоко в море, он стал снижаться, ощущая на себе пристальный взгляд капитана. «Минхо!» Но не успел он опомниться, как неудачное снижение снесло резкой волной боли, тысячью взрывов атаковавшей его спину голимой яростью. Ему будто раскрыли лопатки, подобно раскрывшему крылья орлу, охотившегося на зайца, с гулом ослепляя и оглушая все энергетические стенки. Надвигающаяся морская буря отвлекла от основного эпицентра врагов, закрывая под своим плотным, чёрным подолом схоронившихся на время вражеских солдат, паривших на своих двоих. Кто знал, быть может они спрятали пушки где-то ещё, но ядро одной из них снесло летевшего духа с первого удара, отправляя его глубоко на дно: задыхающегося от нестерпимой боли и потухающего огня в груди.***
Мутная вода стояла перед глазами даже тогда, когда дно намертво залепляло веки тяжёлым песком, но этот кошмар не исчезал, оставляя на побледневшей коже градины липкого пота. Он ненавидел просыпаться точно также, как и засыпать. Ненавидел есть, ровно как и ходить — ездить в туалет. Ненавидел своё отражение, но не мог перестать смотреть и чувствовать себя так жалко, что внутри всё скручивалось, опадало, подобно отмершим листьям на деревьях, крошилось, словно песочное печенье, погибало, но не пылало как раньше. За окном день сменялся ночью, неделя новой неделей, плача по уходящему месяцу, плача дождливыми каплями, врезающимися в стекло крупной дробью. Ли Минхо смотрел на эти прозрачные капли без какого-либо интереса, сидя в инвалидной коляске со способностью ходить. Его больше не интересовал изумрудный блеск воды, когда на него падали лучи солнца, не интересовал запах трав тётушки Лу из таверны, в которую он любил заходить с друзьями в свои отгулы, не интересовало усыпанное звёздами небо и крикливое «дух!» от малышки Сии, когда он пролетал мимо парников семьи дома Пак. Пролетал… Дверь скрипнула так внезапно, что дрогнувшие капли на стекле с любопытством соскользнули, оседая на раме с другой стороны. Послышались тихие шаги, а когда дверь закрылась вновь, в больничной палате наступила кромешная тишина, граничащая с безумием и плачем младенца от досады, что ему не досталось материнского молока. Это отчаяние смешалось с апатией, отчего когда-то бьющееся как заведённое сердце сжалось упавшим черносливом, слабо стуча о заросшие паутиной рёбра. Два месяца… прошло почти что два месяца, а его лучший друг — его младшенький всё также безутешно сидит на своей дурацкой коляске и взглядом провожает летящих птиц — таких же свободных и сильных, как он когда-то. — Сегодня были процедуры? — вешая потёртую, тёмно-зелёную куртку на спинку стоящего в углу стула, спросил Бан Чан — капитан их команды духов, образовавшейся несколько лет назад. — Ты поел? Кончики его перьев трепетали, касаясь белого, сияющего пола, с шорохом чертя по поверхности, пока парень шёл к инвалидной коляске. Он с тяжёлым вздохом посмотрел на нереагирующего на его присутствие друга, который продолжал смотреть в окно, наверняка бездумно считая капли. Его плотно сомкнутые пухлые губы изредка шевелились как при длительной судороге, а когда-то ровная спина уныло опустила плечи, оголяя тонкие позвонки, выделяющиеся на исхудалом теле и лопатки, на которых… было лишь одно целое крыло. Оно было сложено, как и у Чана при ходьбе, практически сливаясь своей серостью с дождливым небом, пока на другой стороне торчал перемотанный несколькими слоями бинта обрубок, кость которого, должно быть, нещадно тянула в особо чувствительные для погоды дни. Никакие обезболивающие не могли унять эту рану: несущую невыносимую душевную боль, от слезившихся в пустоте глаз, подобно осенним листьям падающих слёз на кафельный пол, до исхудалого тела, посиневшего и собственноручно обездвиженного. Он может ходить, может стоять и даже лежать, но Минхо всегда дремал в коляске, когда организм отключался, требуя отдыха, а потяжелевшие веки смыкались, унося его в очередной кошмар. Когда-то розовые от ветра щёки осунулись, уступая прорезавшимся скулам место, а потухший взгляд кошачьей формы глаз не пропускали частенько сомкнутые веки и густые треугольнички ресниц, слипшихся от влаги. Чан не мог смотреть на эту картину каждый день — его сердце не выдерживало той муки, что испытывал его лучший друг детства, но и не приходить тоже не мог, зная, что у парня больше никого может и не быть. Да, быть может, тот же Чанбин одумается, придёт, поймёт наконец, отчего Ли так яростно и с дырой в груди их оттолкнул, велел уходить и никогда не возвращаться, но раненый словами друга Со ещё сам не отошёл от трагедии, до сих пор видя перед взором свои окровавленные руки, плывущие за тянущимся на дно другом, которого уносило в тёмную пучину моря, хороня под зыбучим песком остаток его трепещущего крыла и оставляя на ровной спине уродливый, резной шрам от дикого ядра. Со будет помнить это всегда, но и слов «убирайся к чёрту!» никогда не забудет, потому он молчит, даёт и себе, и другу время, пропадая в мастерской вместе с механиками. А Чан здесь — он всегда здесь и всегда кладёт свою невероятно тёплую руку на хрупкое, костлявое плечо, говоря, что он рядом, что поможет. Вот только его ещё ни разу не попросили о помощи. — Я принёс токпокки, но нуна сказала, что ты ещё не завтракал, а острое на голодный желудок вредно, ты… Почему ты не ел кашу? — словно не заметив отсутствующий взгляд, Чан вернулся к углу, не поворачиваясь к небольшому пакету, что стоял возле двери и поставил стул рядом с коляской, небрежно отшвыривая мешающиеся перья, чтобы нормально усесться на жёсткое и холодное покрытие. — Через неделю официально наступит осень, а там и до твоего дня рождения недалеко. Что хочешь в подарок? Пухлые губы слегка приоткрылись, а дрожащие тонкие пальцы сжались до побеления костяшек и вздутых синих вен, а затем, казалось, деревянная голова со скрипом кости повернулась в сторону старшего, являя взору Бана измученные, потемневшие глаза, которые обрамляли тяжёлые, болезненные мешки, а в радужках была лишь пустота. Минхо смотрел на друга ещё какое-то время, совершенно не слыша его судорожного вздоха, а затем поморщился, заставив своё горло немного напрячься, чтобы просто выдавить: — Смерть. Когда он отвернулся, Чан прикусил дрожащую нижнюю губу в попытке заставить себя не всхлипнуть, видя, как перед глазами всё поплыло. Они разговаривали время от времени, но Минхо ничего не желал так сильно, как закончить своё существование в этом мире, постоянно прося убить его. Это могло бы войти в привычку, и Чан с ужасом понял, что уже не реагирует так остро, как раньше, даже не представляя, что ответил бы на такое заявление всегда яркий и эмоциональный Чанбин, но слышать такое от близкого человека Бану было невыносимо. Проморгавшись, представляя, как напух и покраснел его нос, Чан через силу улыбнулся, ощущая, как уголки его рта подрагивают, а в горле встал ком, но проглотив его, парень собрался, как всегда собирал себя по частям, подобно сломанному конструктору, с хрипом выдохнул, чтобы лишь ответить показательно весёлое: — Ну нет, я же серьёзно тебя спрашиваю, друг! — а сам почувствовал, как сильно и больно тянет у него в груди. — Быть может, выйдем куда-нибудь, разомнёмся, сходим в парк неподалёку, а? Я попрошу нуну об этом позаботиться, уверен, за хорошее поведение, она тебя отпустит! А ещё мы… Чан углубился в рассказ, который отвлекал от боли только его, пока Минхо продолжал сидеть без движений, более не замечая чужого присутствия. Он безразличным взглядом уставился на дождливую улицу, вдалеке которой изредка сверкала молния, норовя попасть на высокие ели. Там наверняка пахло сыростью и озоном, мокрый, разгорячённый августовским солнцем асфальт шипел и пускал пар, а маленькие муравьи прятались под широкими, сочными листьями растущего рядом папоротника, который выглядел в этой местности совсем не так, как на картинках: огромный, мясистый, пропитанный влагой и с маленькими полосками разрезов на листьях, будто и не папоротник вовсе. Эта больница… находилась рядом с загородным заповедником, где бродили мелкие животные и любопытные лисы, и Ли понимал по какой причине его привезли именно сюда. Он не чувствовал под собой твёрдой опоры, но он так боялся упасть и наглотаться воды, что не сразу осознал, как стал быстро идти ко дну. Тяжёлые берцы тянули так, будто за щиколотки схватились огромные руки морского чудовища, таща в свою подводную пещеру, чтобы полакомиться. Видя кровь — собственную кровь, такую текучую, окрашивающую всю воду вокруг алым, он боялся ещё больше, не ощущая более спиной привычной тяжести, — завопил что есть мочи, проглотил воды больше положенного, захлебываясь, пока крепкие руки товарища не выгребли его с того света в прямом смысле, прислоняя к своей крепкой, вздымающейся груди, в которой бешено колотилось сердце. Шорох. Шум. Писк. Гам. Топот. Пульс. Вздох. Рвота. Страх. Боль прострелила всё тело, когда он прошёл через все эти чувства одновременно, резко распахивая потяжелевшие веки, опухшие и покрасневшие от морской воды. Нос жгло нещадно, как и горячие мышцы, которые дрожали в лихорадочном танце, пуская по бледной коже поток пота, отчего можно было под собой отжимать белые простыни. Он подорвался в чудовищной горячке, ощущая ломку в переносице, не способный поднять хотя бы руку. Тяжесть собственного тела давила камнем на груди, усмиряя его пыл, но лютый пожар, бегущий по венам, заставил громко всхлипнуть, отчего кто-то сидящий рядом, будто над душой, подорвался вместе с ним, смотря на разинутый в ужасе рот сквозь кислородную маску. В его кровь будто пустили убивающий артерии наркотик, сжигающий до красна его вены, заставляя их зудеть и вибрировать как при самой ужасной ломке. Его едва не подкинуло на матрасе, а процарапавшее часть пола у кровати крыло стало вздыматься как раненая лошадь, вышибая воздух из легких, отчего в раненое плечо стрельнуло сильнее, и рот раскрылся шире в протяжном стоне боли. — Ничего, ничего, тише, — шептали пухлые губы перед потемневшими от невыносимого чувства глазами, которые заливал пот водопадом, а из носа потекло настоящей лавой, перекрывая дыхание так, что даже маска не спасала. «Больно», — хотелось прокричать ему, но вместо хотя бы одной буквы вырвался хрип, тревожащий стенки содранного горла. — Не смотри, умоляю, не смотри, — плакал — Чан, чёрт возьми, плакал, почему, почему ему нельзя смотреть? В груди ветром сдувало тяжёлый камень, но тот не сдвинулся с места, лишь сильнее прирастая к его раненой душе. Ощущая невероятную боль в спине, внутри живота и внутри себя, Минхо едва не вырвало, но он подавил в себе этот порыв, продолжая искать ответы в мокрых глазах Чана напротив. Кажется, он позвал кого-то, попутно сдерживая его бесновавшееся крыло, которое успело разбить больничное окно, но почему ему нельзя никуда смотреть?! Почему хён так неистово умолял его о таком? Он слеп? Тогда почему видел его — рыдающего до сморщенного носа, кривого изгиба губ и надломленных бровей? Почему выглядел так, будто постарел лет на двадцать после их очередной миссии, почему ему нель… Время остановилось ровно настолько, сколько он смотрел на кровавый висящий обрубок, пропитавший бинты вязкой, алой жидкостью, которая медленно сползала на подушку. Сначала в голову ударил импульс боли, затем сердце онемело, отчего закололи кончики пальцев, а затем оно с бешеной силой врезалось в рёбра, а стенки горла наконец открылись, вываливая из желудка новый поток желчной рвоты. Собственный вопль стоял в ушах по сей день, не покидая его даже в разговоре с другом. Минхо помнил, как кричал тогда, вырываясь из обхвативших его плечи рук Чана, который также во весь голос рыдал в его пропахшую кровью ключицу, из-за чего больничная рубашка пропиталась слезами. Помнил, как молил вернуть ему крыло, едва не падая на содранные колени, как бил уцелевшим по всем преградам, оставив на плече Бана глубокий порез. Помнил, как его щеки вспыхнули пламенем, как его собственный огонь потушили «противодухом», оставляя в больнице выжженное на потолке пятно боли. Собственной боли и бессилия. «Уходите! Прочь! Ненавижу! Я не хочу вас всех видеть!», — кричал он тогда, не искренне, с потерянным душевным равновесием и потоком оглушающей, разбитой энергии его огня. — …думаю, тебе это понравится. Вчера я заходил в булочную, ну ту, где мы брали рисовые пирожки у господина Дона, он стал продавать их разных цветов, представляешь?! Прямо как в Столице. Эх, давно я там не был… Бан Чан всё продолжал без умолку говорить, театрально изображая разной интонацией голоса разговор с господином Доном. Он часто наклонял голову, пародируя улыбающегося старика, нарочито ссутуля спину, якобы показывая его слегка горбатые от тяжелой работы в прошлом плечи. Он покачал пальцем, играючи нахмурился, дуя губы в притворном недовольстве, пересказывая, как старик жаловался на амбарных крыс, но всё это: слова, чужая мимика, огонёк в карих глазах, милые ямочки и надломленные брови, так и не затронули остановившееся когда-то сердце, превратившееся в камень. Ли продолжал смотреть перед собой, практически не улавливая смысл слов, даже не мотнул головой в знак согласия или отрицания, когда хён о чём-то его спросил, но этого и не требовалось, поскольку Чан никогда не ждал от него ответа. Минхо оставался безмолвным от его прихода, до ухода, оставался таким же и дальше, игнорируя медсестёр, докторов и себя самого. В голове со свистом проносились радостные воспоминания свободы, веры и веером расправленные пальцы, обнимавшие лёгкий поток прохладного воздуха в больших количествах метров от земли, который радостно и приветливо щекотал светлую кожу шеи, розоватые щёки, целуя в родинку на сморщенном от громкого смеха носу, который всегда краснел после полёта из-за отсутствия маски. Солнечные блики окунали его с головой в поток белых облаков, играючи переплетая его густые волосы меж невидимых пальцев и пожимающие свободные руки, заставляя расправлять крылья и парить. Запахи попутного ветра, сладкий аромат полевых цветов и вязкий скошенной травы тесно переплетались с солнечной радостью в его невинном сердце, в котором всегда было место для его близких… …пока он не отвернулся от тёплых лучей, забравшись в самый угол и заставив собственное сердце окаменеть, а руки покрыться тонкими, острыми шипами ощетинившихся роз. Как и когда ушёл Бан Чан, Минхо не заметил, ровно как и медсестру, пришедшую проводить его на нежеланные процедуры. Когда ранение более-менее заживёт — вещала она, а тонкий голос слышался сквозь невидимую вату в ушах, — мы отправим вас в другое крыло для тщательного восстановления, вы должны постараться! Но даже с приходом психолога ничего не изменилось.***
Солёный запах моря чуть въелся в ноздри, перекрываемый сладкими, апельсиновыми парами только что вытащенного из небольшой морозилки мороженого. Лето стояло жаркое, сочные листья в парниках накапливали влагу, а техника на дорогах жалобно скрипела, ступая на раскалённый асфальт. Мороженое уменьшалось на глазах, потому парень поспешил его съесть как можно скорее под хрюкающий смех друга сбоку, который наблюдал, как их капитан — Чан, получивший наконец недавно это звание, ловил языком белые капли потёкшего по кулаку молочного мороженого. — Биф, ефли будеф так ржать, подафифся, — промычал Минхо, поворачиваясь к друзьям с набитым ртом, заставляя от этого вида прыснуть даже поддельно серьёзного Чана. — За собой сначала следи, хён, — улыбаясь, ответил Чанбин, ткнув пальцем в щёку, которая была забита фруктовой сладостью, и от этого казалась ещё больше, а затем отскакивая от ожидаемого пинка. Дёсна ныли, губы околели, покалывая от внешней жары, но он с усердием кусал постепенно уменьшающееся мороженое, моментами ловя стоны негодования друзей, которые вгрызлись в угощение с меньшей прытью, потеряв большую часть растёкшейся сладости в руке. Они шли по пустующему в обед пляжу, всем своим нутром ощущая, как солнце взошло в зените и жмурясь от яркого, блестящего от атакующих лучей горячего песка под ногами, который чувствовался даже через сланцы. Под крыльями ощущалась взмокшая кожа, меж перьев перекатывался пот, спускаясь на плечи, отчего тут же захотелось его стряхнуть, взлететь, потереться о ласковый, горячий ветер, но летать в такую погоду было слишком опасно, ведь никто не хотел получить солнечный удар. Поправляя съехавшую на брови панамку, Минхо фыркнул, как только на его нос приземлился тёмный пух с крыльев Чанбина и забавно собрал глаза в кучку, рассматривая его, а затем активно сдувая. Крылья Со на их фоне выглядели темнее, отчего его в шутку называли «дарк-боем», пока обыденный серый цвет имелся у всех духов и являлся привычным. Несмотря на цветовое различие, свою функцию они выполняли хорошо, а Чанбин числился одним из быстрых Летунов в их отряде. И всё же, им дали лишь один короткий день отдохнуть, прежде чем парни должны будут вернуться обратно, оттого мысли всё серели с каждым шагом по пышущему жаром песку, ощущая, как трепещут крылья на лёгком ветерке в надежде вспорхнуть подальше от земли. — Завтра вернёмся в лагерь, кто чем хочет заняться напоследок? — поинтересовался Ли от нетерпения. — А что бы ты хотел? — улыбаясь как всегда по-отечески, с привычной нежностью и радостью, спросил Чан, кладя руку на плечо показательно брыкающегося Чанбина. Минхо задумался, коснувшись указательным пальцем сладких от морожена губ, ощущая липкость под подушечкой, а затем хищно облизнулся, указывая куда-то вдаль, а в глазах его затанцевали бесенята. — Я… — Что хочешь съесть на ужин? — негромко поинтересовался Чан, каждый раз вздрагивая от мощных ударов грома, раскалывающих ровную гладь тишины. В палате тускло светила мигающая лампочка, отбрасывая оранжевые отблески на их сгорбившиеся тени. Минхо привычно сидел в своей коляске, откатанной от кровати и смотрел на бушующий ураган, что яростно шатал деревья, бьющиеся ветками в чужие окна и швырял мусор по блестящим от вспышек молнии влажным дорожкам. Кошачьи глаза впитывали в себя серость потяжелевшего неба, спину дёргало в неистовой судороге, выпячивая лопатки, а обрубок невозможно ломил, будто бы оголяя все нервные окончания над острым огнём, пламя которого умертвляло все ткани. Но несмотря на зудящую, колющую, режущую боль, которая подобно старому дубу, стонала, скрипела и билась в агонии, лишь бы, как и его кору, не снесло мощными порывами ветра, лишь бы удержаться на покрасневшей плоти подольше и наседать на вздымающейся от кошмаров ночами груди, подобно жнецу, пришедшему по чужую душу, дух молчал, не издав ни звука. — Я могу принести рисовый суп, как думаешь? Или булочки, м? Может прикроем окно, оно как-то опасно скрипит, откроется ещё, — наблюдая за внутренними страданиями друга, Чан дёрнулся, встал и потянул руку к окну, но тут же ошарашенно замер, выпучив глаза на своё предплечье, которое сжимали… бледные, слабые пальцы Ли. — Ох… ты не хочешь, да? В горле пересохло от волнения, ведь это первый раз за огромное количество времени, когда Минхо проявил инициативу, привстав с коляски сам и схватив что-то в ослабевшие руки — в данном случае кого-то — замершего от изумления и потерявшего дар речи Чана. Он осторожно присел, так, чтобы чужая рука не соскользнула, а затем положил на его ладонь свою — большую, тёплую, дающую столько успокаивающей энергии, что она подействовала не хуже снотворного. Минхо вздрогнул, подняв взгляд на друга — взгляд полного отчаяния, затаённого страха и сильной печали от собственного бездействия, от жалости и от горького раскаяния. Его глаза больше не казались пустыми стёклышками, а потухшие радужки заблестели, увлажнились, пока рука Чана уверенно сжимала его. — Мы вернём тебя, дружище, — пообещал Бан, кивая, пока Минхо опустил голову, веря, но не надеясь на чудо. «Для духа потерять хотя бы одно крыло было бы всё равно что потерять себя. Они впадают в уныние и увядают, подобно сорванному цветку», — вспомнились Чану слова старенькой, хмурой медсестры, которая всегда ходила с тугим, седым хвостом на идеально круглой голове и своим хриплым голосом вещала правду. «Тогда что же мне нужно сделать, чтобы его цветок снова ожил?», — спросил тогда парень, догоняя на удивление быструю для своих лет женщину, которая будто бы нарочно петляла по белым коридорам больницы, игнорируя выглядывающего из-за плеча Бана, в глазах которого застыло отчаяние. «Найди ему кого-то, кто смог бы до него достучаться, и может быть тогда у тебя что-то выйдет», — сжалилась тогда над ним старуха, а затем упорхала в кабинет, захлопывая перед носом парня дверь. Именно её слова привели Чана к решению привезти Минхо в это место, и именно эти слова сподвигли найти для раненого цветка самую качественную почву. — Меня зовут Хан Джисон, приятно познакомиться! Отныне я буду приглядывать за тобой, хён.