Фрау Югендстиль о морали

«Мы прошли через передний двор. Покинутый всеми астролог стоял у карт звездного неба. — Угодно господам получить гороскоп? — крикнул он. — Или узнать будущее по линиям рук? — Давай рассказывай, — сказал Готтфрид и протянул ему руку. Астролог недолго, но внимательно рассматривал её. — У вас порок сердца, — заявил он категорически. — Ваши чувства развиты сильно, линия разума очень коротка. Зато вы музыкальны. Вы любите помечтать, но как супруг многого не стоите. И всё же я вижу здесь троих детей. Вы дипломат по натуре, склонны к скрытности и доживёте до восьмидесяти лет. — Правильно, — сказал Готтфрид. — Моя фройляйн мамаша говорила всегда: кто зол, тот проживёт долго. Мораль — это выдумка человечества, но не вывод из жизненного опыта» *** Городская весна прозрачна, легка, как китайская шаль. И сера точно так же. И никакие мелкие россыпи первых цветов не способны её спасти. Весь дом так окрашен, сливается с весной. И только пятна мелких драгоценностей хоть немного оживляют всё это уныние, порой проливающее слёзы дождя. Но ощущение весны всё равно носится в воздухе, он мягок и свеж, а озеро в лесу близ города неподвижно, словно зеркало. Кажется, оно совсем маленькое, но кажется ещё меньше из-за того, что вокруг него просто нет ничего другого — кроме деревьев, которых на нём отражается немало. Дома, в свою очередь, кажутся маленькими из‑ за плоских крыш, покрытых черепицей, даже если смотреть на них издалека. Черепица из крупнозернистого блестящего материала кажется почти настоящей, только жёстче. У окна примостились несколько черепаховых гребней. Фрау Маргарет принялась энергично закалывать волосы. Длинные, волнистые и светлые. Другие дамы такими гордятся. Прошлая весна отпечаталась тёмным грозовым пятном, шипами алых роз под ногами, готическими ночами над головой. Словно год сшит из нескольких сшиваемых швов. Швы между месяцами слишком тонки. Сейчас весна почти похожа на прошлое лето, когда была ещё надежда. Фрау Маргарет Ленц словно на изломе. Весна порой ранит не хуже кинжала, тонкого, острого, подобно тем, что можно увидеть на аукционе. С удовольствием бы прикупила. За тысячу марок продано! О нет... Польстилась всё-таки, взяла, сбив цену наполовину. Закалывают ли кого-нибудь таким тонким клинком-шипом восковые цветы? Восковые... Именно так её и называли всю жизнь. Восковая красота. Фрау Маргарет глядит в зеркало на потёртом резном столе: да. Они правы. Конечно, они правы! Так и надо себя вести, окружать себя людьми в белом, не рвать тонкую кожу на груди и в запястьях, одевать, холить и лелеять свою красоту — вот как маму учил отец. Её смерти она до сих пор не может простить. Но о любви к ней не думала никогда. Ни разу в жизни не вспомнила, глядя на своё отражение в зеркале. Только и была тем зеркалом, в котором отражались цветы и бабочки, весна и увядание. Или так только казалось — глядя в него, женщина осознаёт, куда на самом деле её привело совершенство. Эта лёгкая, светлая красота — нечто большее, чем просто красота, пусть она и восковая. Это настоящая смерть. Пришедшая к самой себе. Вот такой парадокс, чёрт побери. Мы живые люди. Нас убивает красота: раковые клетки слишком красивы, чтобы быть здоровыми, болезнь слишком страшна, смерть слишком красива, ибо в своём полном завершении становится красотой, которая выше всего. Нечто мифическое, неживое, потусторонне красивое. Как она грустно улыбается, глядя на своё отражение в зеркале! Вся эта белая шаль, которая покрывает плечи, так идёт к её бледным щекам! Теперь надо примерить шляпу с мелкими английскими букетиками, чтобы быть в одной с ней гармонии, её любви и красоте. Её даже не смущает, если шляпа будет чёрной. Лучше всего шляпы — мелкие цветочные букеты в кадках, которые можно купить у местных лавочников. Только больше хочется нарвать готических роз у собора. Сейчас как раз идёт цветочный сезон. Только в душе ничего не цветёт, но фрау Маргарет верила, что всё отдаёт ребёнку. Уж он расцветёт куда пышнее, чем она. И румянец будет такой же сочный. Возможно, даже мельче и шире, как у мамы. С божьей помощью он принёс ей мир. Казалось бы, фраза простая, но фрау Маргарет точкой-тире шифрует в ней имя. Готтфрид Ленц. Уверена, что будет мальчик, ведь худая талия сохранилась, а семейная стезя остра, а не кругла, как бывает, если ждёшь девочку. И плевать, что фамилия — её девичья. Фрау Маргарет давно объявила войну моралистам. Как известно, кто зол, тот проживёт долго. А она порой очень зла на всех и на себя, ведь кто протянул руку несчастной одинокой женщине, которая ещё и в счастливом ожидании? Никто, ведь она не смела выходить из дома. Счастливое ожидание — неприличное явление. Мораль — это выдумка человечества, но не вывод из жизненного опыта. Моралисты презирают красоту и любовь, для них уродство — признак близости к Всевышнему. Не зря говорят: убогий. Убогая и она сейчас, прикованная к дому своим счастливым ожиданием. Бежала из последних сил, с горящими лиловыми пятнами. Бежала в одном чёрном платье, так любимом моралистами, а они кудахтали квочками ей вслед про нравственность и совесть. Заклевали, заклевали до синяков гордую горлицу. Да, чувство достоинства помогает выжить и не унывать. А убогие обычно вымирают. И фрау Маргарет верит, что ребёнок не прогнётся под этих кудахтающих квочек и вырастет достойным птенцом. Надо только дожить до этого дня, родить и вложить всё, что только можно. Остальное будет. Она сильная. Совсем недавно ей спасли жизнь, она вновь рождалась из пепла и снова поднималась в небо, солнце вновь улыбалось ей, и они были вместе… И вот опять. Но это будет долго, очень долго… Все эти слёзы, которые она в эти дни проливает, превращаются в тление. Грязь по краям горящей дыры в её груди — вот что происходит. Высохнет, если очень не стараться. Кости и кожа — ерунда. Когда родится ребёнок, это место будет совсем сухим. Но слёзы… Кто виноват? Сама. Сосуды, питающие их, не могут работать долго без притока свежей крови, без ухода и тепла, от этого и рождаются дети. Не родись красивой, чтобы стать счастливой. Загорелась и сгорела, сгнила и высохла. Так и надо. Чтобы ни единого, даже слабого уголька больше не осталось в серой куче пепелища. Муж будет ждать её в другой жизни. Или другой женщине. Его волнует лишь их телесная связь. Женщина, отдающая всю себя детям, при этом должна быть очень доброй, понимающей и совсем не злой. К чёрту мужа. В глазах моралистов это уже богохульство. Нет, пусть пастор крестит ребёнка, но больше моралистов в свою жизнь она не пустит. Гребни вонзаются в голову, и Маргарет кажется, словно под ними хрустнули кости. Нет... Дом светлый, никакого призрака готики. Всё будет хорошо. А моралисты — просто люди, которые не так умны, как другие. Счастливое ожидание всячески скрывала под платьем, расшивала его, как могла, и под конец всех путей оно превратилось в непонятный балахон. Снимала его порою, стоя лицом к стене. Готова была поклясться, как чувствует адскую боль в спине. Не от тягости, а от иного. Глубокие раны от вырванных крыльев. Серых, роскошных, которые легко несли её по дороге жизни прежде, но потом их вырвали... С корнем, с летящими перьями и плотяными ошмётками. На глаза наворачивались слёзы боли, и хотелось забыться в наркотически-сонном дурмане, когда веки склеиваются и душа как бы зашита в шёлковую ткань. Тогда-то и вспыхивал в помутневшем сознании образ её единственного на земле ангела, постоянно ждавший её во снах и давший ей счастье. Когда-нибудь она подарит себе это счастье, научит его душу петь. Скиталась большую часть этого времени, проживая то там, то тут. Денег, прихваченных с собою, хватало вполне. И если кто-то подозревал о том, что она не одна, то убегала мгновенно, только её и видели. Знала: свободен лишь тот, кто потерял всё, ради чего стоит жить. Свободна, но обрела нечто новое, хоть и совсем крошечное — новую жизнь, что зрела внутри. Порой она просила одиноких господ о снисхождении, попадая в города, и бюргеры притворялись её супругами, не получая взамен ни пфеннига. Едва только кавалер, оказываясь на нужном ей пункте остановки, отворачивался, как тут же обнаруживал, что прекрасной «супруги» и след простыл. Роды прошли как в тумане. Едва доковыляла до больницы для бедных, где потребовала помощи и пыталась что-то говорить о хлороформе, мол, и так нахлебалась горя, дайте отдохнуть хоть здесь. Монахини и врачи только руками развели: «Госпожа, тут страдают все. Вы не одна такая, терпите. Господь велел рожать в муках, и больше вы будете любить своё дитя». Схватки, зыбкий день боли посреди пропахшего карболкой зала, и тихое посапывание ребёнка на груди. Возможно, это был первый и последний раз, когда она поверила словам моралистов. Через две недели она чувствовала себя оправившейся от родов и взглянула на сына по-новому, отметив, что краснота и отёчность исчезла. Малыш смотрел из потёртой временем колыбели, даже не думая плакать. Сильный, совсем как она. В голове только мысль: «Улетели белые метели... Почему же мне ночью не до сна? Мы с тобой знакомы две недели, что же ты со мной делаешь, весна?» Наблюдать за подрастающим малышом было интересно, равно как и направлять его, совершенствуя добродетели и пресекая пороки. Чем старше он становился, тем больше напоминал мать чертами лица, характером, мимикой, движениями. Всё это не могло к нему не располагать. В первые годы жизни у Готтфрида не было ни одного друга, лишь множество вымышленных, с которыми он мог веселиться дни напролёт. Те не стремились раствориться, дразня ребёнка неожиданным уходом, а только доводили до изнеможения, что иногда шло ему на пользу, ведь поток жизни, лихорадочный и быстрый, очень важно возобновлять. Воображение его не признавало никакой последовательности: Готтфрид прыгал, плясал среди высокой травы, объятый жаждой деятельности, с бурной энергией воплощаясь в новые образы. Мать видела, что ребёнок одарён, что у него будет большое будущее, если не считать происхождения, но иногда её всё же одолевали сомнения: не улетит ли через печную трубу её маленький эльф, не растворится ли в облаке серебристой пыльцы, которую потом унесёт ветром? Иногда, когда мальчик не занят беготнёй, успевала перехватить, несколькими поцелуями и крепкими объятиями убедиться, что стоящий перед ней Готтфрид, с растрёпанной копной почти рыжих волос, бледный, в веснушках, не порождение потустороннего мира. Решила для себя, что, когда малыш подрастёт, надо будет как-то зарабатывать и на полученные деньги нанимать учителей, ведь есть призрачный шанс вывести сына в свет, где он может поразить всех своими талантами. После его рождения она словно расцвела, лучилась радостью и с оптимизмом смотрела в будущее. Сама не зная, как заработать на жизнь, фрау Маргарет начала работу, что определяла всех женщин — вышивание. Наибольшую волю давала себе, украшая одежду для детей — бесчисленные камзолы, бриджи, платья, юбки, блузки, рубашки, чепчики — и сына не обделяла, в том числе расшив ему алый костюм золотом, специально для праздников. Люди в городе видели их обоих — женщину в сером платье с яркой алой розой и мальчика в таком же ярком алом камзоле, как следствие и воплощение греха, выжженного на сердце стараниями моралистов. Да, они насолили и здесь, подначивая горожан на разного рода оскорбления, ведь согласно их пересудам Готтфрид был рождён вне брака. Одинокая женщина никогда не появится в городе одна, верно? И этот устой можно сломать. Она порой вместе с сыном приносила швейные заказы в богатые и не очень дома, и богатые люди смотрели на неё свысока. Средний класс глядел на неё на равных. Детишки из-за спин отцов и матерей высовывались и глядели на Готтфрида, но так и не решались заговорить. За ними с улыбкой наблюдала фрау Маргарет, и оба получали от этих простых вещей искреннее удовольствие. Она не считала себя нищей, а к бедным относилась скорее как к источнику вдохновения, хоть на хлеб иногда приходилось тратить. Сын слушал её с открытым ртом, пока она с увлечением описывала, чего ей удалось вышить в праздники, насколько разной получилась та или иная вещь. Про одежду ей стоило сказать что-нибудь особое, никогда не совпадающее с чужими отзывами, — она придумывала их сама, чувствуя смысл рисунка и вышивки. На её женской памяти не осталось ни одного платья или вещи, которую не одобрил бы кто-нибудь из новых знакомых. Но вместе со счастьем, которым обильно светились её глаза и улыбка, на мир снисходит тихая и светлая гармония, непонятная прочим людям и дающая счастье им. Не зря, видно, говорят, что счастья не купишь ни за какие деньги. Возможно, среди таких людей, как её юный сын, она когда-нибудь тоже будет счастливой. У них, богатых, бывает для этого свой особый способ. А тех, у кого счастье — единственная подлинная ценность, считают выродками и ублюдками. Правда, в её случае в слове «выродок» было слово «родина», поэтому она, наверное, была не совсем права. И всё же надо было осторожней выбирать язык, чтобы не объяснять сыну новые имена существительных с помощью этих кривых линий. Она писала их не для него, а для людей: у него был уникальный дар слышать музыку её слов. Он постоянно спрашивал, какой образ имел для неё тот или иной предмет, и его вечно занимал вопрос о тайных смыслах, которые из-за невозможности выражения содержались в звуках. В обществе её, как и ожидалось, приняли холодно. Женщина с ребёнком, без мужа, стараниями моралистов сразу переводилась в разряд падшей. Но никто не сказал ей в лицо обидного слова, всё было слишком деликатно. Женщины в городе завуалированно говорили, что у неё нет права работать, тратить деньги на одежду и новую мебель, жить в городе. Хорошо ещё, никто в открытую не спрашивал, кто отец её ребёнка, но те же квочки хлопали кружевными крыльями, восхваляя его почти ангельскую внешность — прямое следствие вины, заклеймённой людьми. Сама она, думалось порой золотыми летними вечерами, могла бы блистать в качестве заокеанской фройляйн Гибсон. Но от этого идеала остался только рост, причёска и худоба. Зато не исчезла любовь к тонким украшениям и гибким акцентам в платьях, за что к четырёхлетию сына она получила прозвище фрау Югендстиль и ни капли на него не обижалась. Действительно, зачем обижаться, когда такое эфемерное чувство прекрасного так и пронизывает твою душу, эфирно-неземное, приходит, окутывает облаком и уносит прочь? Шёпот шагов по гравию, красиво, легко и беззвучно, как бы для неё одной, хруст веток в сухом шорохе ночного ветра, томные покачивания вздымающейся юбки, веснушчатое личико в тени куста и таинственные блики звёзд, пляшущие в неземных прозрачных глазах. И ещё какая-то непонятная, смущающая свобода, если не сказать — безответственность, так хорошо знакомая, но так редко обретаемая… Прикосновение зелёных листьев и веток, лёгкая пьянящая дрожь, распускающийся цветок на тонкой шейке, два нежных полупрозрачных крыла за спиной, чуть склонённая в профиль голова — и удивительная, непривычная красота мира, и ещё огромная нежность, такая странная и пока непонятная. Такие совершенно возвышенные чувства охватывали фрау Маргарет персиково-серебристыми вечерами, когда на улицах ещё горели фонари, а на окнах мерцали разноцветные огоньки; ветер доносил аромат редких ночных цветов, растущих вдоль бульвара. Бледный свет падал на лицо спящего сына, и её покоящуюся у открытой оконной рамы руку, высветляя до белизны, стирающей румянец юности, изборождённое следами прожитых лет — морщин, трещин и седины. А ещё тишина, она окутывала всё и казалась поистине непорочной. Но прошлое тревожило сердце и мучило душу. Все эти примерные благочестивые кумушки только и умели, что кидать на неё и малыша Готтфрида презрительные взгляды и плеваться меж собою. Ни семьи у них, ни детей. Одна нравственность. От этого слова Маргарет очень хотелось плеваться, но для дамы это неприлично. Плевать! В раковину, естественно... В квартире Маргарет развела подобие оранжереи из красивых южных цветов и длинных стеблей, лишь бы увлечься хоть чем-нибудь, кроме воспитания ребёнка и вышивания. Вот только восхищённо переглядываться особо не с кем — Маргарет Ленц одна, а вокруг только ночной сад и эти долгие ночи, давно ставшие неотъемлемой частью её новой и необычной жизни. И не важно, что для счастья нужны какие-то деньги. Порой она брала малыша Готтфрида на руки и, ероша ему соломенную копну волос, называла ему имена диковинных, доселе им обоим незнакомых цветов, словно то были предания неведомых миров, спектрально-астральных, с точки зрения земной жизни, далёких и недостижимых. Особенно ему нравилась сирень. Особенно дивно становится от этой повторяемости ночных прогулок. Тогда в голове само собой раздаётся: «Волшебные цветы, да будет с вами любовь…» и неведомые путники улетают с садовой веранды, поворачивают и ложатся на розово-фиолетовые поля северного неба. Приходят и уходят облака, в летнем небе возникает небо зимнее, и волшебство цветёт и растёт… — Кто ты, милый мальчик? — спрашивала Маргарет зачастую, когда малыш усердно пытался обстрелять её сорванными дикими цветами. Кажется, что сын знал о своей колдовской сущности и мог поведать о ней, мгновенно оборачивая светло-русый оттенок стриженых кудрявых волос в яркое золото при солнечном свете. — Я твой маленький Фрид! — ответил и бросил матери маргаритку. Маргарет взяла её, оглядела со всех сторон и задумалась. Это был цветок солнца, который окружало сияние, но не золота, как можно было бы предположить из контекста, хотя бы потому, сколько раз она видела этот цветок в книжках и на иллюстрациях. Когда она выходила к лесной реке стирать бельё, то находилась всегда поодаль от прочих женщин, преимущественно старых, не упускавших шанса её оскорбить меж собой. Готтфрида она отпускала поиграть, а сама всячески старалась игнорировать пересуды старух. Те говорили совершенно дикие для неё вещи: ребёнка у неё следует отобрать и поместить в более богобоязненную семью, и это будет лучше, чем наблюдать, как он по-язычески пляшет и носит цветы в волосах. Только не зашло всё это дальше пустых разговоров. Но потом, думая о своём поступке, она часто вспоминала свой страх перед толпой. То было не беспокойство за других, которого у неё с малолетства было хоть отбавляй, это был страх совсем иного рода — страх за саму себя, страх сделать то, что другим может показаться аморальным. И от этого возникало то самое неприятное, почти мучительное противоречие между её жизнью и поведением. Жить так, думала она, было бы большим грехом. Готтфрид не дал ей, однако, сделаться иной — замкнутой ханжой в чёрном крепе, молящейся богу каждые пять минут. Наоборот — она сохранила любовь к жизни, не могла не наглядеться на ночное небо, на синюю зеркальную гладь озера, полускрытого куполом из плотных листьев. Вековые сосны охраняли покой этого сказочного уголка, за их кронами было трудно различить видимую отсюда часть озера. Но если подняться на вершину ближайшего дерева, то можно было различить дальний берег с чёрными силуэтами домов. Этот романтизм золотыми нитями вплёлся ей в вены, и её не пугало, что под вечер придётся возвращаться в обычный город — к тягостной обязанности готовить, волноваться о сыне… Его она приобщала к тайнам и красотам этого маленького кусочка мира, скрытого среди деревьев. И ещё — ей хотелось видеть, чувствовать всё это не по заказу людей, а самой. Желание в чём-то напоминало ту детскую мечту, которой она томилась перед сном. Детской мечтой были звёзды — они таинственно мерцали в ночном небе. Давно выучилась воспринимать мир не только глазами — обострилось всё: слух, осязание, ощущение ароматов. Первых друзей Готтфрида — сына служащего Робби и воспитанника пастора Шлага Отто — она приняла тепло. Отто, после того, как образовалось дружное трио, во втором классе гимназии, частенько таскал Фрида на озеро, где они купались тайком от взрослых. Робби не всегда это удавалось, ведь он был загружен учёбой. Маргарет зачастую выгораживала малышей перед пастором, говоря, что гуляла с сыном, и к ним прибился Отто. Пастор неодобрительно хмурился, смерял презрительным взглядом её и Готтфрида, после чего уводил вон Отто — темноволосого бледного мальчугана. По нему было видно, насколько он скован рамками религиозной морали и как сильно хочет от них освободиться, бунтуя назло взрослым. И Маргарет приобщила его к их общей с Готтфридом романтике — к прогулкам на природе, наблюдениям за небом и цветами. Отто полюбил дикость немецкого леса, своего рода Шварцвальда в миниатюре, умело сочетая это с необузданной страстью к родному городу. Душой он всё же принадлежал новому двадцатому веку, полному авантюр, новых открытий и возможностей. Отчасти, быть может, Маргарет как-то подружилась с мальчиками: просто, оставаясь с ними наедине, она никогда не пыталась перетягивать одеяло внимания на себя. Их сблизило то, чего никогда бы не случилось, если бы они были отпрысками богатых родителей, любящими общество друг друга. Это было доверие, полнейшее доверие… Им было хорошо вместе. И всё же иногда им становилось одиноко. Видимо, у малышей так всегда — несмотря на искреннее счастье первых лет, в их душах брезжит роковое понимание реальности, а с ним приходит почти физическая боль. Так бывает, когда долгий сон вдруг прерывается резким ударом о камень или внезапным приступом тошноты — жуткой ночной рвотой. Нельзя всю жизнь жевать мякину и слушать речь альпийских пастухов. В детях есть нечто большее, чем можно увидеть снаружи, думала иногда Маргарет. Бледный Отто и радостный, полный жизни Готтфрид полностью соответствовали этому пониманию — оба были ранимы и беззащитны. Робби же был несколько иным — неуклюж, стеснителен, сентиментален, но не лишён такта и знаний. Удивительно, как дети могут проходить путь от школьной травли до крепкой дружбы. А от неё до любви — нет. Впрочем, для любви нет никаких правил. Но в одном Отто несомненно прав — сам факт того, что они вместе, уже доказывает их особую связь. Непросто живётся таким детям — и это нельзя назвать полноценной жизнью. *** Да, над жилищем фрау Маргарет постаралась: хоть оно и скромное, но так и дышит свежестью. Будто кусочек природы, вживлённый в бурые и серые оттенки города. А их с сыном крошечный островок мира полон сочно-изумрудными виноградниками, душистым узором из высушенных цветов, россыпями убаюкивающей мяты и кружевного мирта, таинственным переплетением лугов, дубовых рощ, соединяющих все эти места в один цветущий и вечно меняющийся ландшафт. Но стоило выйти из квартиры, как это понятие исчезало. Мечтатель попадал в город. Единственным его своеобразием была мерцающая полоса заката. Она расплывалась в лужах и растворялась в холодном небе, делая всё вокруг совсем другим. И единственным источником света, разделявшим всё на контраст и тон, был жёлтый круг уличных фонарей. Это была граница между фантазией и реальностью, а ещё окно, сквозь которое хотелось выглянуть, хотя сквозь него лился серый свет. Так уже много столетий смотрят вдаль из окна высокого, выкрашенного в чёрный цвет дома. В окна других домов глядят другие — те, кому повезло больше. Наверное, им приятно воображать за ними жизнь, похожую на роман: большую гостиную, отделанную мрамором и увешанную картинами, внизу гостиную поменьше с камином и кожаным диваном, ещё ниже — столовую с цветочными обоями. На стенах этой столовой тоже висят картины — с томными дамами разной степени обнажённости, тонкими, взволнованными и красивыми. Однажды она возвращалась из дома Локампов, куда отнесла большой заказ —вышитый плащ с пелериной для матери семейства. Как и со всеми вещами, она дала себе полную волю фантазии и вышила край плаща, выкроенного из ткани мягкого зелёного оттенка, пышными узорами и завитками из золотых ниток. Во время примерки фрау Локамп была в совершеннейшем восторге: плащ к ней так шёл, что без неё представить эту истощённую морально женщину было уже невозможно. Маргарет очень жалела фрау Локамп, ведь та была закована в цепи быта и подчинения мужу, но, в отличие от старых кумушек, за «беспутное поведение» Маргарет не стыдила. Не до того ей было. По дороге вдруг увидела бегущего мальчугана в чёрной форме, в котором узнала Отто Кёстера, воспитанника пастора. Остановила лёгким движением руки: — Куда идёшь, дитя? — Фрау Ленц... — Отто чуть замялся, потоптался на месте, но сразу же выпалил: — Я иду на озеро. Если хотите, могу и Готтфрида взять с собой. Вода отличная! — так и светился от радости. Тёмные волосы налипли на лоб, выбиваясь из-под картуза. — Озеро? Сколько здесь живу, ни разу не слышала, — искусное притворство. Сколько раз она ходила туда с сыном, после того, как на чистом вдохновении однажды отправилась исследовать окрестности посреди ночи. Вот удивительно: им было по пути. Нужно было занести корзину от плаща домой, переодеться и вывести сына гулять. — Это тайное озеро, фрау Ленц, — Отто понизил голос. — Пастор Шлаг не знает, что я туда хожу купаться. Дошли до дома. Отто договорился подождать здесь, у ступеней, и затаился в высоких кустах под стрельчатым окном. Маргарет быстро занесла корзину в квартиру и устроилась у окна. Высокая причёска под её ладонями мгновенно рассыпалась. Неизвестно каким образом, но она смогла соединить в скромном жилище черты изящного, витиевато-гибкого, увенчанного цветами Югендстиля и чего-то по-деревенски уютного, тёплого, пахнущего душистыми травами. Пока переодевалась в более удобное зелёное платье, в зеркале заметила, как Готтфрид заглядывает в проём двери. — Мама, куда ты идёшь? — маленькая робкая фигурка в глубине отражения теперь держалась уверенно, и стоило только дать ей свободу воли, как мальчик запрыгал бы, словно пружина. — Отто предлагает тебе пойти на озеро, — Маргарет разгладила складки платья и убрала волосы под соломенную шляпку. — Я бы тоже не отказалась выйти за пределы города! Взяла с собой плетёную корзинку, положив туда книгу и немного хлеба с сыром. — Пойдём! Скорее, пойдём! — Готтфрид потянул её за рукав, увлекая к двери. Маргарет подчинилась. Вышли через чёрный ход, куда уже перебрался Отто. Со своим чёрным строгим костюмом он едва скрывался под подоконной зеленью. Бледный, с почти чёрными волосами, он казался маленьким готичным детёнышем вампира. От чёрного хода быстро перебрались, крадущимся шагом перебрались к зелёной лесной черте города, куда городские жители почти не ходили, кроме пресловутых кумушек, что стирают простыни. Только сегодня их нет — все сидят в церкви. За зелёной чертой следовала лесная тропа, ведущая прочь от городской суеты, туда, где взору открывался бескрайний тёмный лес. Тропинка была широкой и извилистой, но при этом совершенно открытой — идти по ней можно было только пригнувшись, ведь беглецы на ней заметны с высоты птичьего полёта. Маргарет с детьми пересекла границу леса и быстрым шагом устремилась дальше по тропинке, держась на почтительном расстоянии от соседствующих кустов и деревьев. От них шли густые тени, издали похожие на мантии колдунов. Где-то в ветвях разгуливало эхо, возвращающееся к ним, — его трудно было опознать, и ещё труднее было спутать с чьим-нибудь другим. Несмотря на все старания, Маргарет не удавалось уловить слова и смысл происходящего — мешали тихие удары собственного сердца, всё ускорявшиеся по мере приближения к месту назначения. — Как тут красиво... — пробормотал Отто, оглядываясь вокруг. Лес был воистину прекрасен и полон мглисто-скрытной тайны, что покрывала собой каждую ветку высоких сосен, навевавших благодатную тень на мягкую землю под собою, но милостиво пропускавших беззаботные лучи яркого солнечного света, раскрасившего все вокруг нежнейшим сиренево-розовым и голубым цветами… Такого леса, хранящего в себе такую древнюю и непостижимую тайну, этого доселе неизвестного и оттого не до конца понятного мира, Маргарет не видела ни разу в жизни, да и не могла знать его, потому что жила и воспитывалась в совсем другой вселенной, представлявшейся ей одной-единственной. Теперь же она, как нигде раньше, почувствовала смутное сродство со всем миром, со всеми его дневными звёздами и деревьями. Она пыталась вспомнить, откуда взялась эта вселенская любовь, из какого источника, и в итоге не сумела — просто улыбнулась, чувствуя, насколько она в действительности хрупка и одинока. И сыну она вмиг захотела передать ту же любовь, какую испытывала по отношению к этому лесу, траве и небу, расступившемуся перед ними в знак своего несказанного доверия. Готтфрид, к её удивлению, здесь вёл себя лучше, чем в городе — он старался не наступать в мокрые пятна, внимательно и старательно обходил торчащие из травы острые шипы, первым же движением сворачивал или отталкивал ветки, приносившие неудобство, а когда кочка становилась чуть поуже, вовсе проходил её стороной. Отто же держался скованно, но не боялся этой дикой природы, ведь уже не прельщался бесчисленными речами пастора, живописующего всемогущество господа и демоническую сущность этого мира. Наконец-то вышли к озеру, заросшему камышами. Подгоняемые летним ветром, они раскачивались в воде, шелестя листьями и тихонько напевая что-то. Они казались живыми, готовыми вот-вот взмыть над своим неподвижным и тёмным, с переливами света, зеркальным отражением. В этом отражении и были радость, ясность, теперь забытые этим миром. Хотя нет — не забывшиеся, нет, наоборот — придавленные и загнанные вглубь. А здесь, на краю берега, где стояло главное волшебство мира, всё оказалось легко и просто, как в детстве, до того, что вся вера в господа, внутри испуганного и удивлённого увиденным существа, не могла не раствориться, словно в горне, выкованном юностью. И не надо было даже понимать всего. Было достаточно просто смотреть на волны, такие же мягкие и приветливые, вроде бы думать о чём-нибудь отвлечённом, чтобы эта внезапно родившаяся простота овладела всем существом и стало удивительно легко. Над озером склонил свои тонкие ветви величественный клён, и ветер приносил от него лёгкий сладковатый запах. Только теперь Маргарет пришло в голову, насколько всё вокруг было правильно и разумно. По-иному быть просто не могло. Отто спустился к берегу и тронул воду рукой: — Вода отличная! Готтфрид, давай! Маргарет между тем пристроилась у большого толстого сучковатого дерева с размашистой кроной, села, прислонившись к стволу спиной. Кивнула детям, что они могут идти веселиться. Те послушались, разделись до рубашек и побежали к воде. Маргарет предупредила, что плавать можно до того времени, пока не посинеют губы, и вконец расслабилась, взяв в руки книгу. Сколько себя помнила, всегда была женщиной романтичной. Её не привлекала городская суета, пустые сплетни и грязные слухи, всеобщая набожность и ханжество, чему во многом поспособствовали приезжие старушки-англичанки, чья королева превратила свой двор в траурное обиталище во вдовьем чепце. Они, будто холерой, заразили городок своей чопорностью. Если бы пришлось выбирать, Маргарет предпочла бы жизнь на юге. Утопающая в цветах теннисная площадка, куда утром приходят тренироваться местные ребята, сверкающее на солнце море, дурманящий запах моря и прохладный бриз. Но англичане с южанами были и здесь, и даже среди неё самой. Когда муж болел, она звонила своей двоюродной бабушке в Берлин, пожилой атеистке, которая не держала в руках ни одной новой Библии, зато ежедневно просматривала все местные газеты. Сейчас все нити оборваны: бабушка не знает, где куда исчезла фрау Маргарет Шнайдер, что с ней сейчас. А сейчас всё прекрасно: она достигла всего, чего хотела. А хотела она немного — продолжать жизнь, полную уже почти неземных наслаждений. Счастливо смеяться, резвиться, любить, рожать детей. Хотя бы одного. Это казалось теперь самым естественным, благоразумным и необходимым. Кроме того, ей никогда не хотелось иметь много детей, всего одного-двух. Любить — это значит немного страдать, чуть-чуть жалеть, заботиться. И теперь она свободно дышала чистым лесным воздухом, полным душистых цветов, улыбалась и немного нежилась в его живительных лучах, вспоминая, как когда-то было тяжело жить в совсем другом городе. Всё в прошлом. Дальше жизнь будет только лучше. Где-то неподалёку поют соловьи, почти как во времена её юности. Её далёкой юности… Очнулась от мягкого забытья, услышав шаги где-то вдалеке, на той тропинке, откуда пришла с детьми. Готтфрид и Отто всё ещё плескались, смеялись и преследовали друг друга в воде. Кто-то идёт! Маргарет резко воскликнула: — Тише, мыши, кот на крыше! Дети сразу же спрятались в камыши. Маргарет убрала книгу и поправила шляпку. Немного отошла от озера, словно как бы невзначай здесь оказалась, и завидела между деревьями тёмную худую фигуру. Пастор. С ним нужно быть осторожнее. Её он очень недолюбливает за свободный нрав, и это взаимно. Маргарет двинулась ему навстречу, держась гордо и непоколебимо. Наконец они сблизились, и пастор смерил её строгим взглядом и выдержал паузу, подбирая слова: — Фрау Ленц... Я хотел бы поговорить с вами ещё в городе, но там я вас не застал. Зная вашу натуру, я предположил, что вы наверняка пропадаете на лоне грешной природы. Я не ошибся. — Чего вы хотите, отец Шлаг? Я всего лишь хочу отдохнуть от городской суеты. — Я твёрдо уверен, что вы причастны к пропаже моего воспитанника Отто Кёстера. — Как вы можете это доказать? — А доказательств и не требуется. Все прекрасно знают, кто вы и зачем вы. Вы и ваш... — пастор покусал губы, подбирая слово, которое мог применить по отношению к Готтфриду, — сын дурно влияете на подрастающие умы. Вы развращены грешным животным началом и отродье ваше склоняете к тому же. Поэтому господь наш, посылая сюда грешницу, послал вас не столько проповедовать, сколько каяться. Вы тянетесь к демонам природы, что влекут вас к греховному плотскому и демоническому. Плоть ваша легка и воздушна, а разум засорён греховными мыслями. Моя задача — научить умерщвлять в этих детях воздыхания плоти, научить украшать себя смирением, а не дикими цветами. Вам и вашему сыну накрутило локоны само тщеславие! Фрау Маргарет подавила улыбку и незаметно для пастора огляделась на камыши, где прятались дети. Озеро утихло, почти не дрожа, и превратилось в гладкое-гладкое зеркало, отражавшее небо с густыми пушистыми облаками и верхушки деревьев. Дно лощинки, где стояла она, густо поросло высокой травой и сорняками. Но трава была так высока, густа и так обильно оплетала низкий берег, словно природа специально приложила к этому труду огромное количество сил, потраченных, правда, без всякого видимого результата. Огромный тёмный лес, суровый к тем, кто нёс в его чащу свои грехи и обиды, постарался стать, насколько мог, товарищем игр двух одиноких детей. Маргарет заметила, что кудрявая голова сына показалась из-за камышей, и несколько фривольной походкой направилась подальше от озера, увлекая за собой пастора и давая детям возможность спрятаться подальше. Маргарет пристроилась на мшистом холмике, расправила юбку и печально воскликнула: — Да, отец Шлаг, я порою безумно жалею, что мы не можем вписаться в этот новый безумный, полный греха мир! Безусловно, лучше бы он катался на лыжах, а не читал проповеди. Маргарет опустила голову, отчего пшеничные локоны упали на лицо, выбившись из-под шляпки. Помнит ещё пастор, как церковь главенствовала повсюду! Особенно католическая! Не то, конечно, чтобы люди убивали друг друга из предрассудков, но так уж выходило. — Простите меня, святой отец, за мою несдержанность. Я ведь только что поняла, сколько вы сделали для людей, будучи мёртвым, — прошептала последние два слова Маргарет, теребя ленты шляпы, украшенной пучками голубых и жёлтых маргариток. Пастор с надменным пониманием кивнул. В целом его тирада была отражением мнения большинства европейских приходов, давно уже отдавших свою паству в руки богатых и образованных медиумов. «Они нуждаются в спасении, мы нуждаемся в нём!» — говорили епископы, уличая себя в асоциальном желании управлять судьбами людей. Пастор, судя по всему, понял, что вытащить из неё сведения не удастся, чинно и с высокомерием удалился. Маргарет выдохнула с облегчением и вернулась к детям, которые уже сидели на берегу одетые. — Пронесло... Дети, идём. Я вас домой заберу, — повесила корзинку на руку. — Мы разойдёмся по домам, фрау Ленц? — спросил Отто, раскрасневшийся от плавания. — Отчего же? — ответила Маргарет. — Мы можем пойти к нам, я свежего сока нацедила. — Конечно, конечно, пойдём! — отозвались дети. *** Фрау Маргарет словно вплели жажду справедливости в нервы. Она видела ряды марширующих дам в простых платьях, кричащих одни и те же лозунги, и её сердце горело. Картины, увиденные ею чуть позднее лозунгов, заставляли её морщиться, кусать губы и отворачиваться от происходящего. Ей казалось, что её судьба отныне определена, превратившись в безымянное сцепление случайностей и обстоятельств, от которого уже не будет никакой возможности избавиться. Зато отсюда она сможет сделать рывок в сторону от банального, алогичного, привычного. И сейчас она удовлетворённо улыбается своему бескровному и одновременно налитому румяничной кровью отражению, на глазах превратившемуся в фарфоровую куклу с равнодушным и высокомерным выражением лица, каким должно быть лицо леди из высшего общества… Никогда ей не стать такой, и спасибо за это сыну. Вышла на переполненные бунтующими женщинами улицы, под чёрные знамёна которых она уже давно готова была встать. Или наоборот, подхватила бы их. Совсем другое дело — слова и лозунги этих дам, сливающиеся в простую и пугающую метафору. Но об этом потом. А пока — вперёд, навстречу победе! Будь сильной и неприступной! «Итак, я объявляю войну несправедливости! Я объявляла их уже неоднократно. Гадкие, злые, никчёмные!» Знала, насколько угнетены женщины, вынужденные зарабатывать себе на жизнь в строгом соответствии с общественным мнением. Конечно, особенно горько им было из-за разлагающего влияния мужчин. Все в курсе, какой беспросветной жизнью вынуждены жить такие, как матушка Гретхен. Такое прозвище ей дал тот темноволосый юноша... Отто Кёстер, кажется... Друг Фрида. А что, звучное имя. Общественное мнение сгладилось, на фрау Маргарет по мере взросления сына перестали смотреть косо, да и вообще появление сына, с которым можно было быть откровенной, её успокаивало. Так или иначе, но она с блеском вышла из кризиса, выдержав все тяготы судьбы. Сегодня её подлинная цель — победить в войне с несправедливостью. Война отнимает столько сил, надо быть ко всему готовой, не расслабиться, чтобы не потерять устойчивости. Поэтому на долю женской доли в ближайшее время выпадут некоторые послабления. За столько лет фрау Маргарет признала, что не любила мужа. Ни капли. Брак был по договорённости, пришлось знакомиться и понимать, что они совершенно разные. И она даже не пыталась притворяться. Уходила в сад, полный нежных пылких цветов, что радовали её своей одухотворённой, эфирно-прохладной красотой, и всецело предавалась любви с ними, причём любовь была взаимна. Она казалась полной сил и бодрости, пока её не ждал лёгкий удар судьбы, который заставил женщину осознать, сколько на самом деле на неё давит. Её внутреннее сознание было настроено на то, будто в ней живёт маленький ребёнок, настолько проста и наивна её внутренняя позиция, так легко она сбивается с дороги, которую видит в мечтах. Муж был уставшим и измотанным человеком, он уже давно не управлял ситуацией. Как унизительно прозвали этих женщин, просящих избирательных прав. Суфражистки. Попрошайки. Разве можно так говорить о прекрасной половине человечества? Мужчины и так ничем не лучше. Это просто злые люди, ненавидящие всё, что им не нравится, даже то, за что они платят налоги. Жажда справедливости взыграла, забушевала в крови, и Маргарет присоединилась к движению суфражисток. Как оказалось, они сами выбрали для себя такое название. Если высмеиваться, то до конца. Вот уже несколько лет она участвовала в выступлениях, шествиях, держала плакаты и лозунги, и это приносило ей глубокое удовлетворение. Совсем юные суфражистки прозвали её матушкой Гретхен, словно подхватив это прозвище от Отто Кёстера. Готтфрид между тем подрастал, из очаровательного ангелочка превращаясь в красивого юношу, который уже обозначился в жизни, как персона бесконечно романтичная, и подтверждал это, иногда ухаживая за гимназистками, в которых действительно влюблялся. Дружное трио крепло с каждым годом, и теперь они всегда были неразлучны. Маргарет радовалась этому, ведь понимала, что и её сыну выпала долька счастья, отсутствие одиночества. Сама она не горела желанием общаться с горожанами, ведь они сами оборвали все связи. Для них она была мертва, хоть и ещё общалась с этим миром. Разве что с несколькими молодыми женщинами, не попавшими под пули общественного мнения, да с фрау Локамп она могла общаться без проблем. С пастором Шлагом они по-прежнему были едва ли не на ножах, и Маргарет вынесла урок: чем лучше ты соответствуешь представлениям о тебе, тем сильнее тебя ненавидят. Чем старше становился Готтфрид, тем меньше ему доставалось общественного осуждения. Теперь он был просто золотой вороной среди серых и чёрных, а не внебрачным выродком падшей женщины. Только Маргарет знала твёрдо: появился он в браке, но кому что докажешь? Очередное выступление. Те же крики, требования. Кровь прожигает вены, волосы выбиваются из причёски, сердце колотится. Транспаранты лентами взмывают над головой. Сама она полна пьянящего чувства скорой свободы, что призраком мечется по всему городу, набирая силу с каждым выступлением, с каждой секундой ненависти и риска. И как много людей в такой ситуации поступили бы точно так же? Точно так вот трясли над головами плакатами, качаясь от возбуждения, бились с полицейскими, волновались и мерзли в тот момент, когда самые близкие покидали их навсегда, прямо во время действа? Люди и правда были похожи на неприкаянных бездомных собак, голодных и злых, бродящих по миру и глупо спрашивающих друг друга: «Где хозяин?». Они и были ими, пока свет не озарил их безымянные души, принеся вслед за собой обещание счастья. Но как выйти из темноты, если на каждом шагу подстерегает опасность? Спасение пришло из ниоткуда. Вернее, по всем внешним признакам было именно так: пришла свобода, и люди, как в одночасье забывшие о своих злоключениях, выстроились вдоль улиц с теми самыми транспарантами и плакатами, за которыми никто и никогда прежде не шёл. Они действительно были счастливы и свободны. Наверно, каждый из них знал, от чего бежал. Маргарет знала точно: она бежит от страха и одиночества, но теперь она свободна от этого, теперь ничто не держит её в придуманном людьми мире. Теперь она просто чувствует свою связь с этим миром, со всеми его раздирающими на части условностями и догмами, так умело привитыми людьми в качестве мерки, которой они измеряют всё остальное. Всё произошло совершенно внезапно, и вдали улицы послышалась зловещая поступь полицейских. Те встали ровным рядом, и один из них объявил зычным голосом, что достопочтенным фрау и фройляйн необходимо разойтись. Это было неожиданным и одновременно будничным – словно кто-то повторил старую шутку про полицейских, выполняющих свои обязанности. И действительно, вряд ли подобное произошло бы среди бела дня. Дамы нервно защёлкали замками своих сумок, а их бледные лица вдруг приобрели невероятно трогательное выражение, словно на самом деле они верили, будто происходящее с ними сейчас – это и есть та самая свобода, о которой так долго кричали уличные активисты. Впрочем, каждая из женщин уже считала себя свободной, а сейчас они старательно вглядывались в мрачные лица полицейских, как бы ища в них поддержки или сочувствия, но полицейские не были злыми и жестокими. Они просто выполняли свой долг. Маргарет глядела вперёд из-под упавших из причёски волос, лихорадочно вслушиваясь в приближающуюся дробь каблуков. Надо же... Они хотят, чтобы дамы мирно разошлись, отказавшись от своих требований, отказавшись от своей свободы! Из-за того, видите ли, они согласились выйти на улицы. Такой протест не может быть мирным, он должен быть полноценным. Полицейские в ответ стали стучать дубинками и свистеть. Дело принимало серьёзный оборот. Маргарет не успела опомниться, как мирное выступление вдруг перешло в бессмысленную драку. Налетев на приближавшихся полицейских, дамы стали яростно лупить их сумочками и шляпками, да так, точно это были немецкие рыцари, а не потрепанные чиновники в фуражках. Началась свалка. Вслед за этим послышался ужасный треск — и началась новая эпоха. Скоро на улицах зазвонили колокола, загудели гудки и завыли сирены. Маргарет охватила паника — что делать, куда бежать? Не бросаться же в гущу толпы, совсем забывая, что они могут её раздавить? Толпа — опаснейшее существо на свете, может сожрать, растоптать, смять, она опасней собаки, сильнее медведя. Тут надо думать, думать и думать быстро. Когда толпа уже схлынула вперёд и чёрные фуражки полицейских начали пропадать вдали, Маргарет в каком-то нервном и сумбурном порыве кинулась назад. Она очень быстро поняла, каким образом можно спастись от надвигающегося на неё ужаса — надо было спрятаться. Да, да, спрятаться от этого кошмара. Толпа начала отступать и едва не снесла её людской волной, отчего стало совсем дурно, до полуобморока, до горячечной дрожи... Как глупо подставиться под чугунный взгляд конных жандармов, только чтобы умереть на улице. Нет уж, смерть всегда рядом, но надо жить, и всё, нужно гнать прочь все эти мысли о неизвестном будущем. Всё будет хорошо, успокаивала себя Маргарет, надо только крепко держаться за колонны домов и не дать толпе увлечь себя вперёд. Но через секунду по толпе прокатилось дружное: «К чёрту колонну! Назад!». Людская волна снова нахлынула, но Маргарет внезапно очутилась на руках у одного человека, который стремительно уносил её прочь от митинга. — Юноша, а ну пустите меня! — яростно вскричала, барахтаясь в его хватке. — Простите, госпожа, это ради вашей сохранности... — на углу улицы, вдали от бушующей драки, юноша учтиво поставил её на землю. Фрау Маргарет наконец смогла его рассмотреть: темноволосый, чуть смуглый. С тёмными глазами. Одет прилично — под тёмно-серым жилетом была белая рубаха с длинными рукавами, в нагрудном кармане которой болтался букет красных гвоздик. Фрау Маргарет почти не обратила на него внимания. Пока он опускался на одно колено и целовал её руку, она разглядывала его лицо. Ему было лет семнадцать или чуть больше. Подбородок почти плоский, нос с горбинкой, губы тонкие. — Отто Кёстер... Я не ошиблась? — Не ошиблись, фрау Ленц, — Отто Кёстер поднялся с пыльной мостовой. Грациозно поклонился и предложил проводить её до дома. Нехотя согласилась и удалилась в его сопровождении, гордо вскинув голову. Всё уже стихло, только шумели вокруг дерева прыгающие листья, да подрагивали в руках у одной из женщин туфли другой. Отто оказался высоким — фрау Маргарет пришлось ухватиться за его рукав, чтобы не упасть. Она пошла за ним, и скоро они оказались на каменной лестнице, ведущей к дому. На пороге их встретил Готтфрид, солнечно-лучезарный, как всегда. Не только это она в нём ценила — у него было хорошее чувство юмора, а также удивительная невозмутимость в различных щекотливых ситуациях. Встретил он их вместе с тревожными жёлтыми цветами, что перекликались с его соломенной копной длинных волос и подсолнечными занавесками в кухне, откуда шёл очень вкусный запах. Пахло свежеиспечённым хлебом, яблоками, сыром и, кажется, ветчиной. Глаза Готтфрида на миг сделались нежными и влажными, но только на секунду, как это всегда бывало, когда он видел кого-нибудь, кто ему нравился. Маргарет метнулась к себе и быстро, насколько могла, переменила платье, наказав молодым людям налить чаю. Когда через полчаса она вышла из своей комнаты, они уже вовсю взволнованно беседовали, обсуждая последние известия. Маргарет успела стереть под глазами красные следы беспокойного утра и немного привести в порядок волосы, ещё сохранившие флёр духов, которыми она пользовалась, — в таком виде она выглядела по-домашнему привлекательно. Несколько минут назад принесли почту, поэтому корреспонденция в комнате была большая. Одновременно с чтением писем пошли какие-то письма и телеграммы, одно из которых было адресовано лично Маргарет. Она вскрыла конверт дрожащей рукой, и её глаза в ужасе расширились. На зелёном листе бумаги, исписанном стремительным почерком, крупными буквами было написано: «Гретхен, умоляю, берегись! Тебя ищут, пишут аж из Мюнхена! Не подпускай близко никого. Всё, что ты знаешь, идёт под грифом «Совершенно секретно». Больше я ничего не имею права тебе сказать. Не выдавай меня. Пожалуйста. Умоляю». Внизу стояла подпись — «Локамп». Неужто фрау Локамп пишет? Нервно спрятала письмо за воротник и сделала вид, что ничего не произошло. — Готтфрид, почему здесь стоят цветы? — Матушка, это тебе! — Милый, это очень приятно... — не договорила, ведь он прервал её: — Ты сама говорила, что цветы сглаживают любой конфликт! *** Тем же вечером, уже уняв волнение от шествия, Маргарет сидела в спальне, расчёсывая волосы, светлые и необыкновенно густые. Остаётся только дождаться сына, ведь он вызвался помочь библиотекарю с книгами. Глядела в зеркало, подмечая детали: неужели, по-прежнему свежа и молода, хоть прошло немало лет? Ну, конечно, пара возрастных морщинок, таких мелких, что они почти незаметны. Вот что значит — оставаться в стороне от душевных потрясений. Услышала стук в дверь. Неужели Готтфрид вернулся? Запахнула халат и пошла открывать. Первое впечатление едва не сбило с ног — незнакомый и в то же время такой знакомый мужчина лет на двадцать старше её. Мрачный, суровый. Проклятье, зачем только она надела домашнее платье? Ничего уже не сделать, придётся пропустить гостя. Едва притворила дверь и обернулась из-за плеча: — Вы кто? Вам что нужно? — Узнаёте меня, сударыня? — тот самый голос, что преследовал её в кошмарах все эти годы. — Герр Шнайдер... — прошептала Маргарет побелевшими губами, но взяла себя в руки: — Не ожидала вас встретить здесь. — Как и я вас. Вы могли быть где угодно. Вы надёжно скрылись, это достойно похвалы, — домашняя обстановка смягчила его резкие черты, и он подошёл к ней и молвил тихо, с оттенком нежности и упрёка: — Гретхен... Скажи, я разве обижал тебя? Разве я не одаривал тебя всем, что ты пожелаешь? — вскричал, будто жалея себя: — Взял в жёны содержанку, господи... Актрису! — Франц... Да, ты был добродетелен ко мне, но... Я не создана для замужества. — Ты не любила меня, — не спрашивал, а утверждал. Маргарет проводила его к кухне и там же умыла лицо холодной водой. Герр Шнайдер сел за стол, сдержанно, словно не терпел лишних движений. — Ты теперь свободная женщина, летаешь, словно птица. Я теперь не в силах что-то изменить. Мы на самом деле оба причинили друг другу зло, но общество порицает твою свободу, — не спорила. Поразилась самой себе: как сумела уйти от него? Как сумела освободиться? — Ты пала в их глазах, и я очищу тебя. Подошёл к ней и, зачерпнув пригоршню воды из-под крана, провёл по её лицу. Маргарет не стала сопротивляться, выжидала, что будет дальше. — Ты будешь белее ангела... — вода стекала по шее, оставляя тёмные пятна на платье. Холодно, липко и мокро. И отчего-то противно. — Ангела... — Оставь меня в покое... — Маргарет резким движением руки закрыла воду. — Временами ты действительно был добр, но порой срывался. Я не вынесла такого напряжения. — Я часто видел тебя в сопровождении одного человека. Он похож на тебя, как две капли воды... Кто он? Фрау Маргарет прикусила губу, чтобы не позвать сына по имени, и потом стушевалась: — Неважно... Если тебе что-то от меня нужно, то уходи. Я больше ничего не могу тебе дать. Но сначала... Извинись за то, что разрушил мою жизнь! Ну же... Извинись. — Я получил всё, что хотел сейчас. А тогда... Ты даже не подарила мне наследника! — вскричал герр Шнайдер, и от этого крика проснулись все страшные воспоминания. Снова эти речи, что сводили с ума в худшем смысле, якобы она всё выдумала, что этого не было. Резкие взмахи рукой, отпечаток ладони на щеке. Боль и ни одной слезы. Страх прожёг вены адским огнём, словно она не вынесла обиды и без всяких угрызений совести кинулась в огонь. Но все, кто видел это, говорили, как один — нет. Всё ощущалось так, будто она приняла внутри себя огромную силу, которая и так в ней всегда была, а теперь изверглась наружу. Струи огня пронеслись по стенам, растеклись по потолку и залегли мёртвыми вензелями на полу. Огненные цветы, склонившиеся, давно мёртвые головы. Только серые руки пламени продолжали меняться. Нет, не руки — медленно изжаривающиеся культи. — Извинись. Ну же, извинись! Извинись! Извинись! Хоть она и совершенно сорвалась, но про себя всё равно иронизировала, мол, подарила, но не своему мужу, а самой себе. Всё глядела на этого человека и ужасалась: да как могут не увянуть цветы под его каблуками? Неужели солнце, которое так ярко все освещает, бросает свои лучи и на него? Лицо с тонкими губами, мутным взглядом, крючковатым носом и вдавленным затылком казалось сделанным не из живой плоти, как всё вокруг, нет — какой-то грубой гуттаперчевой маской. Несколько раз ему казалось, будто кто-то хлещет его по лицу толстомясой плетью. На людях тот человек напускал на себя холодный и равнодушный вид, кривил в усмешке тонкие губы и часто моргал, не выдерживая свинцового блеска чужих глаз. Если бы кто спросил у неё, каков тот незнакомец в душе, она бы не ответила. — Грех или нет, но я ненавижу тебя! — внезапно отрезала Маргарет, совершенно зажатая в угол. Когда ей овладевали гнев или боль, она мгновенно менялась, словно прежде ласковое солнце отныне сжигало всё вокруг. — Почему ты не сказал мне, кто ты такой? Зачем ты приехал сюда и поселился в городе? Ты, который называет себя Францем? Отдай мне мой нож! Сейчас же! — заметалась по комнате, но тут же резко остановилась. — Мне не нужен нож, я сама могу за себя постоять! Хочешь меня ударить? Бей, лупи меня своими проклятыми лапами, если это твоё единственное утешение! — Да, — ответил Франц Шнайдер, выходя из-за её спины, и остановился напротив неё. — Ты права, жизнь не бывает слишком длинной, чтобы её не опошлить. Безусловно, она была настолько взволнована и перепугана, что могла мгновенно менять решения. Но когда перед тобой стоит живая морально обнажённая женщина, умеющая постоять за саму себя, любые её решения делаются идиотскими и смешными, какими бы дикими они ни были. Однако Маргарет могла думать только о том, как оскорбить нахала, появившегося в их доме без спроса. Она гневно наморщилась и поглядела на гостя исподлобья. На её щеке горел синяк. Можно было не сомневаться, именно этот синячище, нанесённый собственным телом, заставил Франца так жестоко выругаться. А потом к этому добавилось осознание того, сколько раз муж бил её. Сейчас она была вполне готова умереть за своё единственное дитя. Такое в страшном сне не приснится. Как известно, самая большая ненависть возникает к тем, кто сумел дотронуться до сердца, а затем плюнул в душу. — Маргарет Шнайдер мертва. Она не имеет с ней ничего общего! — внезапно увидела, как Готтфрид выбежал из комнаты и резко закрыл её собой. — Всё в порядке, — мягко отстранила его. — Я повторю, что сказал мой сын: Маргарет Шнайдер мертва для вас. Если вам больше ничего от меня не нужно, уходите. — Сын, значит... — муж надменно вскинул голову и удалился. Уже в спальне Маргарет попросила сына дать ей снотворное. Готтфрид выглядел крайне взволнованно, был растрёпан и смертельно бледен. Он налил снотворное в маленькую рюмку и протянул ей. Контраст между безупречным костюмом и бледным лицом был пугающим, и Маргарет даже стало не по себе. Потом она откинулась на подушки, закрыла глаза и несколько минут лежала так с закрытыми глазами. Время от времени она бормотала бессвязные фразы, похожие на отрывки из длинного сонета. При этом присутствие сына она чувствовала, чувствовала, как он сел рядом. Наконец она проснулась и повернулась к нему. Взгляд Готтфрида был невидящим и рассеянным. На этот раз он не обращал внимания на бледные полосы света, которые падали на стену за его спиной, а просто молча глядел в потолок. Потом он придвинулся ближе и обнял её. Маргарет лишь перебирала пальцами его волосы, отливавшие в лунном свете сединой. — Думаю, ты прекрасно понимаешь, в чём дело. Это твой отец, который причинил мне так много боли. Ума не приложу, как он отыскал меня... — Спи, матушка. Он больше не властен над тобой.