Шахматы

« Я хотел бы, чтобы это тело ещё, Но озёра в глазах замерзают так быстро Мне страшно… » Сплин - Иди Через Лес

Тёмный взор, что раньше огненного шара в Хорсовых руках устремляется ввысь, вовсе не заинтересован в ночной безмятежности. Он направлен в черноту извне, забывши о темноте внутри покоев. Светало ещё не так, как летом, и самое раннее утро приходилось встречать во тьме. В черноте видно никого, кто мог бы пройти по дорожкам под окном, ни самих дорожек, ни мест, куда они ведут. Стан государя возвышается у закрытого окна, защищавшего хрупкое горение множества свечей. Но не стоит так волноваться об их безопасности. Стоит только повелеть, и их зажгут вновь али заменят на новые, если те больше нетрудоспособны. Государь открывает большое окно, впуская утренний холод с улицы. Снег уже сошёл, но покои продолжали топиться, а народ не снимал мехов, не доверяя обманчивому весеннему теплу. Казалось, народ здесь ничему не доверял. Пламя свечей дрожит под сквозняком и борется за своё существо с холодным воздухом, наступившим резко и нещадно, но несколько из них потухает. Не только освещение затрагивает порыв холода; у письменного стола, в резном кресле, стоящем подле царского, мирно отдыхает юноша лет семнадцати. Голова покоится на сложенных на краю стола руках, чернявые кудри тугими кольцами рассыпаются по плечам и шивороту, смешиваясь с диковинными узорами на красном кафтане. На плечах была аккуратно расположена шубка, покрывавшая и спинку кресла, и явно юноше не принадлежащая. Недавно обритое лицо зарывалось в мех, утопая в тепле и уюте обстановки. Владыка долго хранил тишину, чтобы не нарушить его сон… Но всякой милости есть край. Только слышится скрежет открывающихся ставен, густые ресницы распахиваются, и голова нехотя поднимается, мех съезжает на спину, а шею обдаёт холодом. Молодой опричник только вступил на службу, не прошло ещё и трети от того времени, что провели здесь его сослуживцы, но ему уже удалось вскарабкаться выше всех. Ему дозволялось беспредельно многое, и ночь в царских покоях стала обыденным делом. Здесь он толковал с государем, распивал заморские вина, успокаивал вспышки гнева его, приходившие не то что бы нежданно али беспричинно, но влиявшие на всякое дело разрушительно и гнетуще. Не только забавлялись они здесь. Не раз звучала молитва, не раз прочтены были разного рода церковные писания, в которых Иоанн разбирался всяко лучше юноши, но отчего-то голос его нравился Владыке. Важен был этот голос так же, как и горящие свечи. Отойдя от окна, Иоанн забирает шубу с острых плечей, дабы утренний хлад полностью пробудил сонного опричника, и пододвигает чашу с вином, не отрывая её от стола, а затем исчезает из виду. Юноша же вздрагивает и насилу держит глаза открытыми, покуда тянется за чашей с вином. Опохмелившись, поднимается и подходит к окну, опирается на подоконник и вдыхает свежий воздух. Слыша тяжёлые шаги, оборачивается, и тут же принимая безмолвное приглашение, подходит к низкому столику у противоположной стены, и усаживается напротив царя. На столике располагалась шахматная доска, а на ней большие, искусно вырезанные фигуры занимали свои места. Кто бы ни зашёл – никто не видел их на начальной позиции. Но игра эта длинна и неспешна, и, кажется, принимает в себя больше, чем двоих игроков. Они менялись сторонами, перебегая то в свет, то в чернь, то поддавались, зная, в какое русло направят сохранённые жизни пешек, то наступали, нещадно рубя врага. Эта хитроумная забава пришлась по душе Владыке, и хоть юный опричник не встречался с ней до тех пор, пока сам государь не повелел сыграть, правила довольно быстро им запомнились. Когда-то на его месте сидел совершенно иной человек… Белый слон передвигается по полю, и, достигнув его середины, становится под защиту ладьи. Кости стучат по столу, и долго вертятся, прежде чем замереть и указать число. Две пары очей пристально наблюдают за сим действом, после чего синие закатываются и возвращаются к доске. Кости уже давно перестали быть обязательным атрибутом игры, но эта неопределённость и нужда в собственной удачливости привносили в хитрую забаву немного трепета. Церковь считала это азартом. Царь же мыслил иному - на всё, что в мире делается, есть воля Божья, а посему он и позволяет выиграть, даруя милость свою то одному, то другому. Видя не то что раздражение, но лёгкую досаду от неудачливости на лице юного опричника, Иоанн поднимает медную бровь, а затем кратко усмехается; конечно, все хотят выиграть. Но победа не измеряется в количестве шагов. Жестом он велит Басманову подняться, а затем сесть на его место. Здесь кресла ничем не отличались, дабы Владыка мог сидеть, где ему самому вздумается. Раньше это казалось лестным Фёдору, но позже он уразумел, что все те "поддавки" с переменой мест - игра в кошки-мышки. Иной раз крыса мимикрирует, представляясь котом. Царь передвигает пешку вперёд. Юноша силится уразуметь, для чего в поле ещё одна пешка - от предыдущих Владыка довольно быстро избавился... Но так никакого вреда в этом и не находит. Ход за ходом он игнорирует эту пешку, дожидаясь, когда же царь вновь захочет переменить все позиции. И вот, когда удача покидает Иоанна, и кости складываются в неверное число, тот поднимается с кресла, раздосадованный своей неудачей и, видимо, больше не желая предаваться этой забаве. Фёдор послушно встаёт вслед за ним, потягивается и зарывается пальцами в кудрявые волосы. В голубых глазах всё на миг потемнело, и юноша поспешил приземлиться в резное кресло подле царского. – Удобно тебе здесь спать? - с лёгкой усмешкой интересуется Иоанн, вновь отвернувшись к окну. Конечно же нет, у Басманова затекают руки и ноги, на утро шея болела от неестественной позы, но всё-таки он не мог сказать "нет". Далеко не каждый мог оставаться рядом с царём на такое длительное время. Да что там - даже царица сбегала, когда Иоанн засыпал! Как же можно было поставить под сомнение верность этого дозволения? – Прикажи лишь, царе, и в псарне удобно станет… - сонным голосом отзывается Фёдор. Иоанн вновь усмехается и, кажется, хочет что-то добавить, но вдруг замирает. В одной из стен он слышит чьи-то шаги, скрежет и шёпот. Улыбка спадает с царёва лица. Он не знал, что и думать об этих звуках, о видениях, что часто терзали его по ночам... О том, что никто другой, даже Федька, не замечал ничего подобного. Это страшило и донельзя раздражало Иоанна. Шёпот становится различим, складывается в звуки, затем в слоги, затем в крамольные слова. Неведомо, боялся ли он недуга своего, или что однажды это перестанет быть игрой его сознания. Как царь играл с опальниками, так и разум играл с ним же - котом в этой жестокой забаве был явно не Иоанн. Однако, определить подлинность нахождения кого-то постороннего в царских покоях было легко. Не проходит и минуты, прежде чем раздаётся вопрос, ставивший в тупик многих бояр и приближенных опричников, которым дозволялось входить сюда. – Кого ты видишь помимо нас? Голос Владыки словно поледенел. Юноша протирает глаза и принимается осматриваться вокруг. – Мы одни здесь, царе... – в полголоса отзывается Фёдор, и всем нутром вдруг чувствует, что царь хмурится. Удивительно, но, когда тот менял выражение лица, это можно было угадать даже по его спине. Высокая фигура вытягивается ещё сильнее, а вокруг словно воздух мрачнеет. Иоанн резко разворачивается и всем своим видом подтверждает всю скверность своего настроения. – Врёшь! – гневно произносит государь, и даже заносит посох, удивительно рядом прислонённый к стене, но вдруг гнев сменяется хитринкой в глазах, посох плавно опускается на место, а сам он принимается поглаживать медную бороду. Вновь завлекая в игру взглядом, он усаживается на сторону белых фигур. И вновь уделяет особое внимание пешке - аккуратно заводит её на противоположную часть доски, завладевая удачей и выигрывая в кости несколько ходов подряд. Кости стучат раз, два, три, четыре раза - пешка делает шаг вперёд, слон делает шаг вперёд, пешка, затем снова слон. Подобравшись к самому краю, Иоанн вдруг проигрывает в кости, но сверкает глазами, словно то было не внезапной неудачей, но задуманным ходом. Басманов же пользуется моментом и съедает пешку, оставив на её месте короля. Но судьба вновь не благоволит ему и, потерпев очередную неудачу в костях, Фёдор оставляет самую важную фигуру в ущербном положении. Царь же не упускает возможности поставить шах следующим же ходом. Даже в царских руках пешка не сумела стать дамкой - Иоанн и Фёдор поднимают глаза и, встретившись взглядами, оба что-то понимают. Царь убеждается как в своей власти, так и в зависимости от своих пешек. Басманов же ощущает некоторую неловкость вокруг своей шеи.