всё. под. контролем.

      Тонкие нити жизни на запястье, полнокровные, нежно голубые, спрятанные под невообразимо тонким пергаментом натянутой кожи. Нежный путь до мягкой локтевой ямочки, где глубже, в ложах костей – пульсирующие артерии, несущие густую, питательную кровь. Бесконечный живительный цикл, закон, априори, апостериори, от острых локтей, от сердца и к сердцу, в сосредоточение удивительных кругов. Александр с осторожностью касается ломкого запястья, смотрит долго и изучающе, вспоминает, стараясь не помнить. Когда-то запястья были действительно хрупкими. Сожми чуть сильнее, и рассыпятся горсткой птичьих костей. Сейчас полнокровные, живые, цвета отнюдь не мраморного, нежно молочного больше, прелестно розоватого. В отражении гладкой зеркальной поверхности юноша прекрасен: нет западающих щек; острых, словно лезвие ножа, скул; запавших, как у смерти, глаз; изломанных, как пергамент, губ. Румянец на лице здоровый, персиковый, не алеющий даже от брошенных в след комплиментов. Его красота – неоспорима, константа, суть самого его существования, данное ему по праву рождения, созданное лучшими из лучших. Он знал это всегда, он слышал это от тысячи людей, и даже безобразная болезнь не смогла изменить это, не отобрала изящности и утонченности, не обезобразила богоподобный лик. Александр смотрел в зеркало, и не находил изъянов. Он смотрел в зеркало, и все равно был не таким, каким помнил себя когда-то.       Москва о его великолепии часто говорил, кричал или шептал. Москва трогал его тонкие запястья и целовал их с трепетом, с которыми целуют иконы. В его широких ладонях тонкие музыкальные пальчики смотрелись особенно хрупкими. Вечно холодные, ледяные даже, согреваемые солнечным московским теплом. На плоской мальчишеской груди ребра считал, касаниями бабочки замирал на чуть впалом животе, и бесконечно долго смотрел. - Ты завтракал? – привычно интересовался Московский, рисуя на коже узоры. Хмурился, целовал тут же, будто извинился за что-то. Романов невольно сжимается, живот свой напрягает, отстраняется, выгибаясь по-кошачьи проворно, дергая за плетеную нить прикроватного светильника. Москва не понимает, но за улыбку Петербурга забывает обо всем остальном, целуя-целуя-целуя, не думая, значения ничему не придавая.       Саше нравилось ложечкой маленькой в большой лежать, чувствовать, как сильный Москва со спины прижимается, будто всем своим телом укрыть пытается. Петербург ведь не маленький совсем, но после всего пережитого, хотелось стать меньше, укрыться в объятиях заботливых, спрятаться от мира окружающего, опасного и строгого. Осенняя ли хандра, или чувство несовершенства, доведенное до крайности – ответа на этот вопрос не искал. Не было необходимости, не было желания, лишь одно только – стать меньше, исчезнуть, раствориться.       Он просто пропустил завтрак: день был напряженный, начатый не с той ноги. С утра пролитый кофе, не заправленная постель и взлохмаченные волосы. Погода была, на удивление, солнечной, и после целого выходного, проведенного в постели, голод почти не ощущался. На обед выйти не удалось, а к вечеру силы настолько покинули истощенный стрессом организм, что ужин тоже пришлось отложить на когда-нибудь. Это не было идеей, не было задумкой, лишь стечение обстоятельств, которому никогда не придаешь значения, но оно было, и самое страшное, что в розовых очках красные флаги все – абсолютно розовые. К утру просыпаться было удивительно легко: нет тебе тяжести в желудке, и легкий голод придавал мыслям определенную четкость. Новосибирск часто любил говорить о том, как наш мозг нуждается в сахаре для лучшей мыслительной деятельности, но вопреки его словам, кристальная пустота давала самую высокую резкость.       Сил было много, желания творить – еще больше. В тот вечер, того несчастного второго дня, Александр впервые ощутил потребность в созидании, потерянную когда-то, несколькими месяцами ранее, в самый обыкновенный дождливый летний вторник. Кисть, жирно пропитанная маслом, порхала над холстом, выводя причудливые линии, мазки, сливающиеся в лица, огни, великолепия природы и индустриализации. Александр обещал себе, что обязательно позавтракает после, ведь сейчас, когда его муза танцует на самом краешке воспаленного сознания, обыкновенные потребности – сущий пустяк, отвлекающая мелочь. Он не собирался отвлекаться сейчас. У него ведь – все под контролем.       Когда-то птичьи запястья были действительно тоньше. Петербург долго любуется извитыми линиями вен, обхватывает пальцами окружность собственной руки и досадливо хмурится. Расстояние казалось излишне маленьким, не таким, как когда-то, когда люди раскланивались перед ним в реверансах, пророча величие и славу. Привычный телу ремень излишне давил на прежней петле, а выглаженная рубашка словно сковала движения рук. Романов никогда не думал, что это будет проблемой. Романов никогда не считал, что весит слишком много: друзья, знакомые и люди вокруг не редко подмечали остроту и красоту природных изгибов. Им не дано увидеть то, что заметит лишь талантливый художник или скульптор. Неровность выверенных до боли линий, их чересчур плавный изгиб, недостаточно острый, дабы порезать глаз или душу. Сашенька в зеркале себя не узнает, смотрит часами и видит лишь мягкие щеки и их нездорово розовый цвет, топорщащийся край любимой рубашки и стянутый силой ремень. Руки Московского на своем напряженном животе, его светлую улыбку и мягкие губы на ставшей чуть шире шее. - Ты у меня такой красивый… - бормочет с довольством Москва, и Саша не может не улыбаться в ответ, прижимая желудок к ребрам. Выключает в спальне весь свет, ютясь маленькой ложечкой рядом, не в силах уснуть в эту ночь, когда Миша так близко, когда его руки так мягко касаются слишком мягкого тела, слишком несовершенного, дабы объятия причиняли комфорт. - А ты не будешь?.. – с удивлением вопрошает Московский, уплетая на кухне воистину олимпийский завтрак. Петербург готовил все утро, проведя на кухне не меньше полутора часов, чтобы теперь любоваться чемпионским аппетитом столицы. Улыбается счастливо, подмечая, как быстро пустеет тарелка, и прижимается губами к своей чашке с кофе, пряча довольство за фарфоровый щит. - Я поел, пока готовил, - пожимает плечами, и очевидная ложь дается легко, без задумки и запинки: будто сама стекает с языка. Москва на это лишь хмурится, отправляя в рот очередной кусочек бекона и облизывая перепачканные в масле губы. Саша знает, что расстроил его этим ответом: Миша любит завтракать вместе, делясь новостями и планами на предстоящий день. Но разве он может иначе? Петербург не знает, что расстроит любовника сильней: завтрак или то, как Романов изменился за годы, прожитые в достатке и комфорте. Склоняется, что второе куда сильней, оттого и выбирает меньшее зло из двух предложенных, когда лучше было бы не выбирать вовсе. Однако же, за всю свою жизнь, Романов хорошо усвоил одно: у всего есть цена. Эту он готов был заплатить не раздумывая, ведь у него – все под контролем. - Ты отлично выглядишь, - улыбается Камалия через ровно неделю объявленной Романовым голодовки, яростно листая меню. Она предложила встретиться за обедом, раз уж все равно была проездом в Петербурге, и несмотря на вялые отмазки Александра, за руку отвела в любимый ей ресторан. - Спасибо, ты тоже, - абсолютно не врет Александр. Пыльные весы, извлеченные из-под ванной, показали, что он стал меньше ровно на два килограмма. Возможно, именно это дало Зилант основание полагать, что он выглядит превосходно. Он очень старался, и теперь, когда голод жег его желудок каленым железом, окружающие запахи душили своей неправильностью. Голова кружилась отнюдь не от непривычной сентябрьской жары, и вставать со стула приходилось особенно плавно, соблюдая старинный этикет. - Тебе не жарко? Может хоть пиджак расстегнешь? - Нет-нет, совсем нет, - давится смехом Александр, растягивая губы в дружелюбной улыбке, - я бы сказал, что совсем наоборот, оттого и кутаюсь в одежду, не думай об этом. - Что будешь заказывать? – не унимается Казань, прочитавшая, казалось бы, меню от корки до корки. Смотрит пытливо глазами своими черными, изучает будто, и Александр теряется, не понимая, чем может быть вызван данный вопрос: проверкой выдержки или искренним любопытством. Наверняка, он старался недостаточно сильно, чтобы его питание не вызывало вопросов у окружающих его людей. Его запястья все еще слишком широкие для того, чтобы держать нечто большее, чем чашечку кофе, и Зилант не могла не заметить этого. Она хочет видеть, лицезреть то, как не нужно питаться, чтобы не допустить ошибок, которые допустил Романов, и не увязнуть в том же болоте, что и он сам. Он не даст ей повода поглумиться над ним, пускай даже и в собственных мыслях. - Я не голоден, - вежливо выдавливает из себя Романов, поднимая взгляд на официанта и заказывая один лишь кофе. Камалия хмурится, а Петербург – торжествует. Он смог победить, не пасть в грязь лицом, не дать ей повода думать о том, что он – переедает. Наверняка ведь, после обеда, она с Михаилом обсудят данный инцидент при встрече, и Москва вновь будет трогать его живот, подмечая все несовершенства. Он не мог допустить того, чтобы столица начал думать о нем, как о чем-то недостаточно идеальном. Никто не мог так думать о Санкт-Петербурге. - Ты уверен? Сейчас уже три часа дня, как ты мог не проголодаться? - Камалия, я не голоден, - уже тверже повторяет Романов, чувствуя, как раздражение окатывает его удушливой волной. Какое им все было дело до его питания? Почему не унимаются, отчего продолжают терзать этими унизительными вопросами? Каждый из них бьет по голове тяжелым молотом, и единственный выход кажется лишь внезапным побегом. Ссылаясь на неожиданный звонок от начальства, Романов спасается из плена ресторана торопливым прыжком в темноту и прохладу припаркованного у заведения своего автомобиля. Запирает двери и излишне поспешно заводит мотор, еще не остывший после недавней поездки. Только лишь дома позволяет себе улыбнуться, чувствуя, как крепчает уверенность в собственной победе. У него все под контролем.       Ночная прохлада распахнутой на кухне форточки медленно просачивалась в помещение, остужая холодный пот, проступивший на бледном лбу. Он был так хорош в этом: просто не есть. Не тратить свою жизнь на столь вредоносное занятие. Он держался так долго, он держался уже двадцать дней, пока не обнаружил себя у полностью разворошенного холодильника и горстки обглоданных куриных костей. Смотрит на свои перепачканные в жире, креме и остатках пище большие, толстые руки и не может сдержать подступающей к горлу истерики. Все происходящее – лишь дурной сон. Отправившись этой ночью на кухню, Петербург желал лишь испить немного воды. Возможно, первое яблочко, маленькое и зеленое, было лишним, ведь не схвати он его из императорской вазы, всего этого бы не произошло. Не было бы съеденных до последней капли салатов, не было бы заплесневелого, выброшенного еще утром, хлеба в его желудке. Не было бы обглоданных до костного мозга костей пострадавшей от его несдержанности, курицы. Тошнота медленно подкатывала к горлу, пока раздутый от количества съеденной пищи живот болел так сильно, что хотелось проткнуть, пускай и голод, затмивший его рассудок на эти минуты – совсем не утих. Благо, что холодильник, полки и мусорное ведро – уже опустели, чтобы он мог позволить себе впихнуть в себя что-нибудь еще, дабы насытить монстра внутри. Стирая с щек текущие потоком слезы, Романов с трудом находит в себе силы встать на ноги вновь. Раздирающая изнутри боль требовала выхода, требовала прежней легкости и пустоты, но повернуть время назад – невозможно. Тошнота лишь сильней подкатывала к спазмами сжимающемуся горлу, пока Петербург пытался дойти до ванной комнаты, дабы не испачкать своим преступлением дорогой и хороший паркет. С каждой потугой неукротимой рвоты – становилось лишь легче. Все еще голодно, так голодно, что непереваренные остатки пищи вновь хотелось затолкать поглубже в горло, но Сашенька – держится. Ненавидит себя за слабость, проявленную этой постыдной ночью, и все еще держится. Выплевывает остатки пищи на дно белого фаянса, и держится, не черпая плохо пережеванные кусочки пищи дрожащей ладонью. Толкает пальцы в горло глубже, царапает нежное нёбо сломанными ногтями, и опустошает себя практически полностью, смывая позор нажатием кнопки. Голова нестерпимо кружится, и мир вокруг – плывет то ли от слез, то ли от сковывающего каждую мышцу отвращения. Просыпаясь на коврике в ванной под утро, он гордо улыбается самому себе, любуясь сеткой полопавшихся на лице сосудов в гладком отражении свидетеля-зеркала. У него – все под контролем. - Ты не заболел? – хмурится Москва, развалившись на диване поблизости, но не рядом, с интересом смотря на то, как в этот теплый осенний вечер Романов кутается в плед особенно сильно, набрасывая на себя уже третий слой плетеной ткани. Саша смотрит непонимающе, поправляя тонкую оправу очков и растягивая сухие, бумажные губы в подобие улыбки, прикрывая пальцами болящие в уголках поджившие язвы. - Нет, с чего ты так решил? - Ну, ты всегда был мерзлявым, а сейчас ощущение, будто бы тебя знобит, - фыркает Московский, тщательно изучая кнопки на пульте в отчаянной попытке вспомнить, как включить необходимый им фильм, - да и от меня отсаживаешься, будто заразить боишься, и… Я не настаиваю, но обычно наши встречи после долгой разлуки проходили в немного иной плоскости. - Я просто устал за эту неделю, Миш, и… - О, я же сказал, что не упрекаю, я просто беспокоюсь о тебе, понимаешь? – тут же идет на попятную столица, поднимая свои руки вверх, - не хочешь заказать чего-нибудь вкусного? Ты когда вообще ел в последний раз? Выглядишь хреново, если честно, может тебе кашки сварить какой на водичке? Говорят, что при болезнях самое то.       Александр лишь жмурится, подтягивая колени к груди и только больше кутаясь в защитный слой из одежды. Трогает под плотным щитом ткани свои запястья, спрятанный под толстовкой Московского живот, и совсем не понимает. Он прекрасно вел себя последние пару месяцев, не считая двух… Трех ночных инцидентов на кухне и съеденной испорченной колбасы, от которой у него тогда действительно случилось отравление. Миша говорит, что он выглядит хреново, но Саша знает этого и без него. - Нет, я перед твоим приходом очень плотно поел, - качает головой, все же решаясь дать Московскому ответ, понимая, что от него его ждут, - но ты можешь заказать себе что-нибудь, или я могу пойти приготовить, и… - Лежи уже, я закажу пиццы нам, так что наедимся, ты ведь все равно будешь из моей тарелки таскать, будто бы я тебя не знаю, - смеется Московский, забивая еще один гвоздь в крышку гроба Романова. Саша слышит, как хрустит дубовая доска над его головой, когда грубый металл раздвигает нежные волокна дерева. Миша не заметил его изменений, которые видели лишь сломанные весы, спрятанные под чугуном его ванны. Они врали ему, что он смог избавиться уже от пятнадцати килограмм, и стоило бы отнести аппарат в мастерскую. К пицце не притрагивается, ругается с Москвой, когда тот водит горячим куском перед его сморщенным в отвращении лицом. Засыпая в пустой постели в одиночестве своей спальни, аккуратно касается живота. У него все под контролем. - Ты похудел? – хмурится Калининград, пристально изучая острые черты Романова, выглядывающие из-под обильных слоев одежды. Александр вздрагивает, едва не выронив из рук чашку со свежезаваренным чаем с каким-то там зверобоем, и поднимает на друга полный смущения взгляд. Он старательно записывал каждую съеденную калорию уже целый месяц, решив для себя, что больше, чем в двухстах, он не нуждался. С Москвой после того инцидента так и не помирился, успев так заскучать по нему за это долгое время, что предложение Твангсте встретиться звучало удивительно хорошо. - Не знаю, я не обращал внимания… - вяло отмазывается Романов, старательно придерживая чашку обеими руками. Для одной – она была слишком тяжела. - Я обратил, и ты действительно сильно похудел, у тебя все в порядке? – Вильгельм никогда не отличался особой тактичностью в вопросах выражения собственного мнения, и сейчас бил прямо в грудь, выбивая остатки воздуха из легких Петербурга. Разрезал блестящим и острым ножом маленькую булочку напополам, разделяя порции по двум тарелкам и подвигая одну из них к Александру. Будто кусок его собственной плоти. - Я не особо голоден сейчас, - привычно отвечает Романов, отодвигая блюдце подальше от себя, брезгуя даже касаться вкусной и ароматной пищи. Вильгельм смотрит на него чересчур уж пристально, и двигает блюдце обратно, ставя точку в их сегодняшней встрече. Дата следующей теперь слишком далека, особенно после устроенной Александром сегодняшней сцены. Петербург, закрывая дверь не думал, что все кончится именно так: Камалия ведь тоже в обиде, после перенесенных встреч и грубых слов, брошенных Петербургом по телефону. Александр ведь не виноват, что его питание – не их дело, и не пытался начать ссору первым. У него все под контролем.       Стук в дверь ранним субботним утром выводит его на некий новый уровень раздражения, непознанный ранее. Саша лениво отрывает голову от подушки, находя очки на тумбочке рядом и только сейчас замечая, как сильно испачкал свежее постельное белье: подушка, казалось, собрала на себе его вчерашнюю прическу. Собирает пальцами очередной пучок отросших волос, сбрасывая тонкие нити куда-то на пол, и кутается в теплый махровый халат, плетясь ко входной двери. Московский сносит его ураганом чего-то сумбурного и нервного, говорит излишне много и слишком уж шумит пакетом в своих руках, призывая обратить на себя внимание. Петербург трет красные и слезящиеся глаза, едва не роняя очки, и совсем не успевает заметить, как пояс его халата грубо снимают, распахивая защитный кокон еще не родившейся бабочки. - Твою мать… - шепчет на одном лишь дыхании Москва, бездумно открывая рот, словно рыба, выброшенная на берег. Глаза пучит абсолютно также, и Романов теряется, не зная, о чем именно успел сказать Москва. Ему оставалось еще совсем немного до красивой и приятной цифры на отлаженных напольных весах, Миша увидел его слишком рано, и теперь был поражен несовершенством его истерзанного тела. Москва удивляет, когда вместо криков и ругани извлекает из пакета ароматный пирог, тыча им в руки Романова. - Съешь это, пожалуйста, - бормочет, как умалишенный, и Петербург возразить не успевает, видя зарождающуюся влагу в уголках прекрасных и любимых глаз, - ради меня, ну пожалуйста, я очень тебя прошу, Саша…       Не помня совсем Московского плачущим, растерянный его откровенностью, Александр слепо кусает ароматный кусочек теста, и очень старательно жует, с трудом проглатывая пищу из-за вставшего в горле кома. Видя, что Петербург все же ест, Москва будто утихает, прижимая тощее, ломкое тело к себе, слишком сильно поглаживая Романова по спине. Извиняется, просит, и Сашенька кусает еще, не сразу понимая, что щеки покрыты солью невыплаканных до конца еще слез. - Все будет хорошо, - шепчет с набитым ртом, и прижимает столицу ближе к себе, позволяя чувствовать. Кажется он, все же, утратил контроль.