Рисовать

      Хальбера не умеет рисовать, и все же рисует. Долго, мучительно, часами наблюдая неподвижное тело, вбирая каждую черточку. Скулы, такие острые, что ими можно убить, как мечом, впалые щеки, сквозь которые видятся очертания челюсти с клыками.       Каждое утро ее встречает полумрак комнаты, находящейся под землей ниже всех остальных. Свечи погашены, и ей приходится нести с собой. Она устраивается подле могильной плиты на холодном полу и рисует. Много пергамента полетело в мусор, и полетит еще столько же, лишь бы получился хороший портрет. Ей думается — вот бы объявился Райт Литандас и научил ее. Но тот бесследно пропал, и времени на поиски у нордки нет. Не моргая, она наблюдает за спящим вампиром.       «Люсьен будет ругаться», — думает она каждый раз, усаживаясь возле спального места. «А вдруг он и есть предатель?», — спрашивает себя, тихо разворачивая лист. «Я подставляю всех, медля с заданием, и его тоже». Кусочек угля скользит плавно и беззвучно.       И она представляет, как убьет предателя без знакомого ей лица — просто предателя, — и тот будет кричать и каяться перед смертью, и не придется убивать никого больше. Легкие, светлые мечты вьются в голове, и она не замечает, как он, на мгновение приоткрыв один глаз, смотрит на нее. На ее прежде юное лицо, ныне превращенное глубокими морщинами в лицо древней старухи. На пляшущий по золотистым прядям отблеск пламени свечи. На цепкие пальцы, почерневшие от угля, аккуратно выводящие замысловатые фигуры на листе пергамента.       Хальбера может не спать сутками. Тренироваться до измождения, говорить, пока голова не пойдет кругом, пить, есть, охотиться, читать чужие книги и совать нос в чужие сундуки. Часами сидеть в тренировочном зале и наблюдать. Как ей кажется, незаметно и ненавязчиво. Слушать, как он говорит с Антуанеттой, М’Радж-Даром и иногда Гогроном, смотреть, как каджит иногда попадает по нему морозным заклинанием, а бретонка с шипением насилу уводит руку с кинжалом оттуда, куда бы не следовало бить. И запоминать.       Тому, что Хальбера сидит, зарывшись по уши в книги и бумагу, никто уже не удивляется — убийца же должна знать хоть что-то, кроме того, с какого конца браться за кинжал. Одни тренируют тело, а иные — ум, ну и девчонка неплохо сложена и слабой не слывет.       Никто не обращает внимания на нордку, сидящую на стуле возле двери и яростно черкающую в чем-то. Никто, кроме него.       Он подходит бесшумно. Неудивительно, ведь она погружена в отрицание своих успехов, а он не носит брони.       — Что ты делаешь? — добродушно интересуется он, и Хальбера сжимает уголь чуть сильнее, чем надо.       — Да так… рисую. Немного. Ничего серьезного.       По взгляду ясно, он о чем-то знает или догадывается. Не хитрый, не обличающий, не презрительный.       — Покажи.       Точно бы не попросил, не заметь он ее возле себя по утрам. Сжав иссохшие губы, девушка шарит в листах пергамента и протягивает ему один, наиболее удачный рисунок.       — Ты как темный дар самой матери ночи, — негромко говорит он, разглядывая, и Хальбера, поднимая глаза от его туфель, встречает что-то, чего не может понять.       Легкое удивление. На его лице почти не отражается эмоций, а если они и есть, то и живут где-то, спрятанные глубоко под сотней тысяч обращений лун по небосводу, под прошедшими мимо смертями братьев и сестер, под всем, что давно потеряло всякую иллюзию важности. Конечно, бывали ученики и ученицы, по-разному привязывались к нему, разное говорили и по-разному поступали. Уходили сразу или чего-то добивались.       Он не может позволить себе больше, но больше ничего и не чувствует. Как едва различимый отблеск пламени свечи на ее волосах, собранных в хвост, золотых. Блестит и ускользает. М’Радж-Дар на секунду перестает лупить мишень, а Антуанетта крадется от тренировочного манекена куда-то прочь, но тут же все начинается снова, и Хальбера выдыхает — им и дела нет до того, кто что делает и кто чей дар.       Она так и не находит покоя и лихорадочно соображает, что же ей сказать, что сделать. Сама же выдала себя с потрохами.       — Прости, — насилу удалось выдавить. — Я следила за тобой, пока ты спал. Долго.       Он отмахивается с легкой улыбкой:       — Не бери в голову.

***

      Хальбера не умеет рисовать, и все же рисует. Долго, мучительно, часами наблюдая неподвижное тело, вбирая каждую черточку. Скулы, такие острые, что ими можно убить, как мечом, впалые щеки, сквозь которые видятся очертания челюсти с клыками. Теперь никто ей не помешает, даже он сам. Не встанет, не пошевелится в нужный момент, не исчезнет из виду. Красные глаза с опухшими веками скользят от бумаги к лицу с навеки замершей на нем спокойной улыбкой и обратно.       Люсьен все-таки ругается, Хальбера же тянет, как может, считая минуты. Заверяет, что они — опытные убийцы, накинутся все вместе, и ничего от нее не останется, и предателя не найдут. Люсьен не особо верит ей. Знает, как может она лихо отмахиваться от толпы разъяренных противников где угодно и когда угодно. Но и знает, на что способны его братья и сестры, знает, что от честного боя с любым из них она мгновенно отправится к Ситису, и думает, что девчонка, должно быть, вынашивает план, как все устроить, чтобы ни один не пикнул.       После Люсьена ругается Отец Ужаса. Хальбера не знает, каково этого, и до сих пор не понимает, как почувствовала, но вдруг, одним жарким полуднем долг встает превыше всего. Застилает глаза не хуже горячих злых слез, приходящих, когда все кончается. Нет, не годится она на роль убийцы. Не умеет убивать, только драться. Не знает, что такое смерть. Смерть тех, кого любит. Она оглядывает тела. Ни один так и не узнал, что происходит. Многие отравлены теми самыми яблоками, что любезно продал Хальбере вмиг подобревший М’Радж-Дар, Гогрон заколот в шею кинжалом, намазанным смертельным ядом. Телиндрил еще накануне ушла на охоту и не вернулась. А Винсент…       К тому моменту он уже час как спит. Уже в его покоях, осторожно зайдя в приоткрытую дверь, она вынимает из кармана припасенный заранее чеснок, тихо разрезает дольку. Смазывает лезвие с обеих сторон, приседает рядом, как раньше. И он, как раньше, приоткрывает один глаз, с интересом смотрит на нее и ее кинжал. На ее застывшее лицо.       — Очищение, — вполголоса произносит она.       Он закрывает глаза, принимает прежнее положение.       — У тебя получится. Дай руку, — и берет ее ладонь в свою, такую же ледяную, по-нордски огромную. — Давай.       Хальбера сжимает рукоятку.       — Могу сам себя заколоть, — он шутит, но она не понимает, как можно сейчас шутить.       — Было бы чудесно, — едва выдавливает она и смотрит ему прямо в глаза.       Не может сказать того, что думает, однако он и сам понимает. Что в голове у юной девчонки мечутся мысли, и одна-единственная перекрикивает все остальные — почему я? Да и сам он не слепой, не глупый. Всегда, с самого первого дня, как это началось, замечал — сидит, стоит и не сводит с него глаз, рассматривает. Пристально. Ловит каждое слово, слушает усерднее, чем надлежит слушать наставника. Следит за всеми его движениями. Наблюдает. Но ничего не говорит.       Как только она собирается с духом, чтобы хоть в чем-то признаться, он кладет свою ладонь на ее. — Нет! — но кинжал уже пронзает его сердце.       Не по центру, где-то с краю, но и этого хватает. И Хальбера, забыв о всех остатках своей выдержки, о приличиях, обо всем на свете, отбрасывает кинжал, обхватывает за плечи и прижимает к себе. Плачет и надеется, быть может, чувствует перед смертью.       Теперь в убежище она одна. Можно вволю накричаться. Наплакаться, как маленькая, и утереть слезы.       Кто знает, вдруг он оживет? Вампиры не дышат, и сердце у них не бьется — для верности она щупает свое и не находит некогда привычных глухих ударов. Кто знает, после каких ранений они могут восстанавливаться? Пока она думает, руки сами выводят лицо на листе пергамента. А затем с другого ракурса — на втором. На третьем. И так до тех пор, пока она вновь не ощущает недовольство Отца Ужаса.       Горе ее столь велико, что юная неумелая убийца, не торопясь, переносит тело Винсента на каменную плиту, где она раньше спал, бережно складывает его руки так же, как раньше складывал он. А затем продевает его клеймору в ручки, словно засов, и покидает комнату через тайный ход, ведущий в бывшие покои Очивы. Ставит сверху бочку потяжелее.       По опустевшему убежищу все от стены к стене бродит черный страж да тычется во все углы Шемер. Ищет хозяев.       Хальбера на всякий случай собирает все недоеденные яблоки, чтобы крыса не отравилась, и кидает на пол пару кусков мяса, морковь, сыр. Неизвестно, когда сюда вернутся люди и вернутся ли. Воспаленный разум догоняет мысль — а что, если он вдруг, как ни в чем не бывало, оправится, встанет и покормит зверя? Хальбера старается отмахнуться от нее, и все же непослушное сознание рисует картины. Слишком лучистые и добрые, чтобы быть реальностью. Такие, как солнце, что сжигает ее кожу и слепит глаза, делая мир вокруг невыносимо, невообразимо ярким, едва заметно вычерчивая силуэт форта Фаррагут на фоне искрящего неба.