Письмо без адреса

Мысль об очередном письме пришла с утра, стоило только Михаилу проснуться и осознать себя. "Сегодня у Алексея день рождения. Надо.. обязательно надо написать." И вот бывший глава ЮКОСа сидит в своем рабочем кабинете и сосредоточенно смотрит на пока ещё пустой лист бумаги. И наконец... "Дорогой Алексей, От всей души поздравляю тебя с праздником. Знаю, ты никогда не получишь это маленькое, со стороны должно быть, слишком наивное послание. Как и все те, предыдущие, что аккуратной горой лежат на столе и вряд-ли будут отправлены хоть куда-то. Не могу рисковать твоей репутацией, а так хоть выскажусь. Как никто другой представляю, каково это – день рождения в тюрьме. Читаю твои посты, улыбаюсь, а сердце сжимается... Веришь, нет? На самом деле, безо всякой лести, ты очень сильный. Тебе хватает мужества на улыбку, на шутки, на этого кенгуру.. Алексей, в таких условиях держать что-то живое, не то, что кенгуру, а тем более человека – просто преступление! Но, когда ты выйдешь... Алексей, я тебе сам, лично, хоть зоопарк только с кенгуру подарю! Не веришь? Ну-ну.. лучше запасайся кормом, они, говорят, прожорливые. Не знаю, что скрывается за твоим юмором, а для меня в свое время это стало спасением от безумия. Я смеялся в суде тогда, чтобы просто не потерять себя, удержаться от истерики. Чёрт его знает, как тогда удалось пройти по этой грани.. ну, а потом отступать было уже слишком поздно. Алексей.. как больно не видеть тебя так долго, столько дней подряд. Смотреть старые видео, затертые, кажется, до дыр, и вспоминать, вспоминать.. голос, улыбку, глаза твои. Алексей, Леша.. Сколько бы я отдал сейчас, чтобы обменяться с тобой хоть словом, хоть взглядом! Поменяться бы с тобой местами: я сяду в эту гребаную камеру снова, а тебе с радостью уступлю встречи и в Берлине, и в Брюсселе, с теплым креслом под задницей и кучей фотографов и журналистов. Вот я там.. а мыслями – всё время возвращаюсь к тебе. Невозможно без боли смотреть на этот беспредел, на ад, в котором ты живешь, несмотря ни на что. Знаешь, а ведь ты мне снишься. Снишься в Лондоне, молчаливый и прямой, и не говоришь ни слова, только смотришь, гладишь руками щеку... И целуешь – такими живыми, горячими губами, что я моментально просыпаюсь от совершенно невыносимой надежды: это не сон. И тают призрачные губы, и твой серьезный, собранный вид, а мне хочется выть... Я даже коснуться тебя не могу, только жар губ ещё какое-то время горит на лице, да и то, тает слишком быстро. Иногда хочется, чтобы такие сны перестали каждую ночь рвать душу, а без них.. да что я всё о себе? Лёша.. Так странно. Тебя почему-то раздражала эта форма собственного имени, будто из моих уст она умаляла твое достоинство. Даже после признания. Кстати, о признании. Я благодарен тебе за всё. За то, что честно попытался, не оттолкнул тогда. За всё хорошее, за те редкие дни, когда ты прилетал в Англию, и мы бродили здесь ночи напролёт, и что было потом, и твои сильные руки в моих ладонях, твои расширенные зрачки и ветер в русых волосах... Спасибо за честность. Конечно, семья – это главное, святое. Я всё понимаю, и осуждать тебя – последнее дело. Непростительно по отношению к Юле и Даше. Да и скрывать чтобы то ни было, это явно не твоя история. Я правда счастлив, что у тебя такие жена и дочь, а я... В конце концов, кто я для тебя? Этот вопрос остался без ответа. Не мог же мой рассудок выдумать совсем всё? Мне казалось, Леша, я вижу в твоих глазах отблеск своих чувств... Но вижу – или хочу видеть? Это чувство к тебе, оно словно наркотик. Где бы я ни был, все время мыслями с тобой. Сказать, что я боюсь – ничего не сказать. Мне никогда не было страшно за себя, но за тебя мне очень страшно. Я же знаю, на что готов режим. Мне каждое новое дело – ножом по сердцу. Может, с виду и не скажешь, но поверь мне... Я хочу видеть тебя живым и здоровым, хоть с кенгуру, хоть без. Хочу наконец пожать твою руку, ощутить эти крепкие пальцы, и не отпускать до последнего. Смотреть на тебя, глаза в глаза – без укора, с одним только безграничным чувством, которое поглотило меня всего. И в конце, за секунду до того, как выпустить наконец твою ладонь, решиться на безумие: на долю секунды коснуться сухих костяшек губами. А потом ещё раз взглянуть и попытаться прочесть по твоему лицу хоть что-то. И если там будет отвращение... Или неприятие, или злость.. во мне не будет ярости. Я пойму, как всегда понимал, и уйду, никогда больше не принося в твою жизнь трудностей, лишних бед. Наверное, тебе так будет лучше, а счастье любимых людей мне давно важнее себя: я справлюсь, переживу, не меняясь в лице. Привык. Но вдруг.. если ты не оттолкнешь; дашь понять хоть словом, хоть взглядом... Я никуда не уйду. Хоть вечность простою напротив, забавно так глядя на тебя, почти двухметрового лба, с высоты своего метра семидесяти, и грея в своих ладонях твои. Это чувство не поддается ничему, не подчиняется никаким законам и только крепнет с годами. Никого я не любил так, как тебя. Алексей, Леша... Каждый день, каждый чертов день хочу только, чтобы у тебя все было в порядке. Боюсь однажды увидеть страшную новость. Я терял близких друзей. Борис.. это было очень страшно: писать человеку сообщение и спустя каких-то полчаса узнать – он его уже не получит и не прочитает. А годы спустя Кремль попытался убрать и тебя... Это были самые страшные дни в моей жизни. Страшнее всех судов и дней в тюрьме, это точно. Несколько суток – без сна. Я всё время проводил с Юлией, или с тобой: лежащим неподвижно в паутине катетеров и датчиков, воюющим со смертью в глубине сознания.. Ты победил. До сих пор не говоришь, какой ценой, а мне не хватит наглости и неуважения, чтобы бередить эти раны. Помню, как ты, Леша, наконец пришел а сознание. Как все же решил лететь – и, грустно усмехнувшись, взглянул на меня. – История повторяется, да, Михаил? – пробормотал ты хрипло. Не знаю, что со мной сделалось... Помню, как обнял тебя за плечи, ужасаясь, какими тонкими и острыми они стали. – Не говори так.. Всё будет по-другому.. пожалуйста... Юля тогда обняла тебя с другого бока, от облегчения и смеясь, и плача. Но на секунду мы встретились глазами. Мне кажется, она все поняла.. твоя жена – фантастическая женщина, вы не могли друг друга не выбрать. Возможно, из уважения к вашей семье я тогда отступился, а сейчас..." Большой черный котяра нагло запрыгнул на стол Михаила, отвлекая его. Громко заурчал, требуя ласки. Ходорковский только улыбнулся, почесывая кота за ушами, мягко ткнулся носом в шелковистую шерсть. – Ну все, иди – он мягко взял мяукнувшее животное на руки, спустил на пол– Давай, беги к остальным. И продолжил, прикрыв на секунду глаза. "А сейчас я хочу извиниться. За Мурзагулова. Сотни раз. Прости старого прагматика. Наверное, когда мы встретимся лично, я наконец раскрою все причины до конца, и может быть, ты даже поймёшь меня. Но пока я не могу... Извини ещё раз. Представляю, что ты мог подумать, когда узнал, но можешь быть уверен: Ростислав нужен. На этом этапе. Да, он не Соловьев, только.. ладно, это только детали, не имеющие значения. Хотел бы извиниться и за Гарри Каспарова. Ты же понимаешь, у всех бывают переломные моменты.. Он злится не только, даже не столько на тебя, или ФБК. На себя он злился. Потому что не смогли: ни я, ни ты, ни он или кто-то ещё. Теряли время, медлили и вот до чего все дошло, кричать уже поздно, а мы всё кричим, ищем виноватых, а потом вечером смотрим в зеркало.. и видим виноватых там. Потому что каждый из нас что-то делал, но надеялся на чудо, что как-нибудь само, что удастся договориться, что люди очнутся. А теперь сумасшедший грозит миру ядерным оружием, в тюрьму сажают на четверть века, а на Немцовом мосту который год цветы... Кажется, хуже быть не может, но раз за разом я убеждаюсь в обратном. И снова понимаю, как же мне не хватает тебя. Надеялся хоть весточку передать через твоих людей, но они решили бойкотировать встречи оппозиции. А мне хотелось переброситься словом с Марией или Ждановым, да любым из ваших! Но, увы.. С другой стороны, а что изменило бы лично для меня их присутствие? Тебя всё равно нет рядом, и, прошу меня простить, весь ФБК не заменит тебя. По крайней мере, мне. Жаль, совсем мало радостных вестей; или это я не вижу их? Не знаю, Леша, не знаю. Уверен только в одном: каждый, кто хоть как-то причастен к творящемуся аду, особенно – к пытками над тобой, должен быть наказан. Тяжело оставаться беспристрастным, но выдержка пока ещё не изменяет. Пока.. Чёрт возьми, когда-то я был уверен, что смогу забыть тебя – раз уж не получилось большой и красивой любви. Грустно улыбаюсь: забыть тебя... Невозможно. Это ощущение то опустошает, то наполняет силой, какой-то совершенно невероятной энергией, и я пока держусь между, но надолго ли хватит моих нервов? Я привык контролировать себя целиком и полностью, только эта тоска, боль.. Иногда думаю, что все – бесполезно. Что прав оказался Гарри и все скептики, остаётся действительно просто наблюдать, медленно умирая. Вспоминаю в эти моменты тебя: похудевшего, в арестантской робе. И улыбающегося. Отступает... И всё же, увидеть бы тебя. Иногда кажется, что ещё немного, и я штурмом возьму чёртову тюрьму, и вынесу тебя оттуда – на себе, на руках. Боже, о чем я пишу.. Не могу сдержать улыбки. Говорят, в эмиграции легче подвинуться умом, ну, а я уже лет десять, как не видел России. Думаешь, сошёл с ума? А, что хорошая мысль: какой спрос с безумца? Ладно, это все бред, скажу тебе честно, очень уставшего человека. Ещё раз, с днем рождения. Верю в тебя, несмотря на весь свой внешний скептицизм, несмотря на мелкие, досадные разногласия, которые сейчас представляются мне совершенно неважными. Хотел бы добавить что-то приторно-нежное, но не стоит изменять себе. Так что.. Целую тебя в звезды. P. S. Надеюсь, ты читал Сорокина, и мне не придется объяснять эту дурацкую фразу. А впрочем, кому мне объяснять? Тому тебе, что прочно выгравирован на подкорке сознания? Ладно, так и быть. А если без шуток... Люблю и очень жду. Россия будет свободной, как бы пафосно не прозвучало из моих уст. Леша, дорогой, ты меня заставил поверить в эту фразу, ты её наполнил чем-то глубоко, до дрожи личным. Спасибо'' *** Алексей сидел, обхватив острые колени руками. В который раз обвёл глазами камеру: ненавистный бетонный куб в неестественном освещении. И неожиданно улыбнулся самому себе – тихо, слабо, но совершенно искренне. Сегодня его день, пусть опять в ШИЗО, пусть скоро суд и семья, которую он так давно не видел, далеко... Он вытянулся на жестком матрасе, позволив себе помечтать. Надо бы лечь, досыпать положенные часы, но что-то не давало ему покоя. Вспоминая жену и детей, Навальный неожиданно подумал о Ходорковском. Как это – столько лет не видеть детей, которые без него провели важную часть своей жизни: дочь поступила в институт, сын – в школу? Михаил Ходорковский.. человек, который смеялся в суде, а годы спустя спокойно, с легкой улыбкой называл судью редким идиотом. Десять лет.. Политик дернулся, прикусил губу. Честно говоря, он даже не надеялся, что этот человек, потерявший всё, в принципе выйдет на свободу. Но Ходорковский оказался сильнее. Приоткрыв глаза, Алексей вновь прошелся взглядом по стенам и потолку. Михаил не шёл из головы, вспоминалось его лицо: какое-то странно приятное, изящное, с очень правильными чертами. И эти большие, темные и глубокие глаза за тонкой оправой очков, смотрящие всегда с ровным огнем.. Но проскакивала в них и весёлая искра, и блеск ярости, и неподдельная боль. Михаил мог показаться кому-то неприступной скалой, в лучшем случае – серым кардиналом, который чувств то ли не испытывал, то ли не проявлял. А Навальный неожиданно для себя узнал другого Ходорковского: бесспорно сильного, уверенного в себе, но способного на что-то великое.. Ходорковского, каждое движение которого изобличало такую большую, необъятную любовь и тепло, что Алексей оказался просто обезоружен чувствами бывшего олигарха, а потом и вовсе решил отступить, позже виня себя за причиненную боль. Навальный просто боялся этих отношений, которые были словно плавание на маленькой лодке в огромном океане: он видел в них лишь опасность и неизвестность. И сейчас политик с тоской понимал, что загляни он тогда глубже в своё нутро – никогда бы не поступил так. Дал бы хоть шанс, хоть призрачное обещание, что когда-нибудь обязательно рискнет, как всегда рисковал. Не принёс бы столько страдания в эти большие карие глаза. Ведь Михаил ждал бы столько, сколько потребовалось, экс-глава ЮКОСа ждать умел. И вот теперь, когда Алексей почти убедил себя, что между ними и не было почти ничего ("не обманывай себя" – бормотал внутренний голос), он всё чаще вспоминал Ходорковского, этого странного человека с живой, горячей душой под внешним холодным спокойствием. И от воспоминаний, которых и накопилось за эти годы до обидного мало, ледяные когти сжимали сердце. Только чей-то голос в голове шептал тихо, мягко и уверено что-то успокаивающее, ласковое. Становилось легче. Навальный знал, кому принадлежит этот голос и с каждым днем всё больше привязывался к Ходорковскому, к его незримому образу, который наравне с семьёй помогал дышать и жить. "Прости меня. Я надеюсь, у меня есть шанс всё исправить, хотя бы попытаться. Увидеть бы тебя только.. А уж я постараюсь. Обещаю."