каждый выстрел в спину я тебе простил.
у лололошки глаза пустые, но исполненные улыбки. ни блика, ни волны, только глухая бездна. в них глядишь — тонешь. натурально тонешь. нет ни варианта спастись, ни такой глупо-отчаянной возможности сломать его, хотя эбардо отчего-то кажется, что он знает, как. и он пытается. — знаешь, а я ведь все помню, — он начинает вкрадчиво. взгляд будто виной наполняется, такая тошнотворная и усталая улыбка теплится на губах. — и мне жаль. жаль, что я лгал. лололошка кивает. кажется вроде, что верит, что понимает. он молчит и ждет, что ему скажут дальше, а еще складывает руки за спиной в терпеливом жесте. эбардо кажется, что это добрый знак. — ты ведь сам понимаешь, что новая реальность сама себя не построит, лололошка, — он качает головой. — ты спаситель, ты наш герой. твоими руками была разрушена башня до самого ее основания. и именно ты освободил меня, так не судьба ли это? не значит ли это, что мы должны объединиться? ты ведь осознаешь величие нашей цели, дорогой мироходец? ты понимаешь, как много это значит для нас всех? лололошка кивает снова. улыбается уже ярче и явнее, расслабляется даже немного. эбардо кажется, он смягчается. он знает, что предал этого странного мироходца, которого ни прочесть, ни понять не выходит. он льстит, явно льстит, пытается пронять так и почти верит, что у него выходит, но что-то не дает покоя. разве может все быть так легко? с самого начала их встречи лололошка не проронил ни слова, только слушал и кивал, даже свою обычную гиперактивность сменив злым и насмешливым спокойствием. — так согласишься ли ты присоединиться ко мне? у тебя будет все. у мироходцев будет все, чего они только могут возжелать, понимаешь? мы будем на вершине мира. мы сильнейшие, лололошка, и ничьих сил не хватит, чтобы остановить нас. пауза. они оба буравят друг друга взглядами, эта игра в молчанку затягивается, но никто никого не торопит. эбардо понимает: на принятие такого решения нужно время. но отчего-то он верит, что если сможет переманить на свою сторону его — победа у него в руках. в лололошке всегда было что-то такое чарующее, магнетическое. что-то, что никогда не выходило понять — то ли из-за контрастирующей с жестокостью непосредственности, то ли потому что он не особо вдумывался. — значит, хочешь, чтобы я стал твоей правой рукой? — лололошка наконец заговаривает, и голос его, непривычно тихий и глухой, звучит с тихой издевкой. шутит, скорее всего? из-за непроницаемого взгляда невозможно понять. — знаешь, эбардо, а ведь ты воткнул мне в спину не нож даже. меч. по самое его основание. слышится шелест. шуршит одежда, когда лололошка мягко стягивает с плеч куртку, меховой оторочкой щекоча руки, и поворачивается спиной, чтобы одним рваным движением обнажить спину. она — вся в шрамах. а эбардо зачарованно молчит. он никогда не мог понять, что у этого человека в голове, и еще больше был в недоумении сейчас, но упорно молчал в ответ, возвращая своего рода должок: его ведь слушали. — но видишь мою спину? не ты первый, не ты последний. эбардо не думал о том, чтобы получить чужое доверие. не думал о том, чтобы лололошка всецело был на его стороне. все, что ему было нужно — статус помощника. не более чем марионетки, которую можно охмурить красивыми словами и заманить в самое пекло, вновь солгав. но лололошка сам определил собственную ценность и свой будущий статус. и в этом было что-то… странное. эбардо смотрит на открытую кожу, делает твердый шаг вперед и касается рваных краев вспухших струпьев, очерчивает ледяными пальцами нежные тонкие полосы, исчертившие тело. затем — целует один из шрамов, тот, что в самом центре вдоль позвоночника. лололошка не реагирует. стягивает до конца куртку, откладывает в сторону поднятую к шее толстовку, оставаясь открытым до смешного. он не стесняется ни частичной наготы, не прикосновений, не поцелуев. позволяет. все для цели, верно? — не думал, что путь к твоему доверию лежит через постель, — он усмехается и прикрывает глаза, выпрямляется полностью и заводит руки за спину, чтобы схватиться за ткань одежд. эбардо щекочет кожу грубой тканью, касается и гладит, словно зачарованный. он лжец. патологический лжец, умелый игрок, бывалый воин. и сейчас он тонет в этой бесконечной бездне черных глаз. нет очков, одежды меньше и меньше, перед ним будто не пытаются что-то скрывать, и это льстит собственному самолюбию, пусть сомнение вгрызается в подсознание воем сирен. эбардо отметает глупые мысли. поцелуев становится больше, мягкий диван во дворце кажется нежнейшей периной. его переиграли в собственной игре, но почему-то поражение не отдается горечью. а лололошка улыбается. не открывает глаз, будто доверяется всецело, позволяет что угодно, отдаваясь до последней капли. всеми душой, телом, голосом. эбардо готов поклясться, что не видел ничего прекраснее хотя бы оттого, что зрелище это — грехопадению подобное — отпечатывается в его памяти. он не падок до плотских утех, не заинтересован в чем-то хотя бы немного напоминающем стабильность, но на чужой облик внутри что-то откликается. он пожирает одним только взглядом, он отдает все, что может, в эти короткие часы, и не чувствует усталости. оттого ли, что впервые он позволяет себе столь много? и смутно помнит, как в его руку вкладывают меч, как ставит он его точно на центр чужой груди, чуть плоской и изрезанной следами прошлых ран. помнит только то, как пальцы чужие, дрожащие, но уверенные, хватают лезвие и смещают чуть вверх, к середине грудной клетки. «вот тут болит каждый раз, когда лжешь.» эбардо вздрагивает. прекращает всякое движение, еле сглатывает, взглядом шальным и потерявшим всякую связность глядя на то, в какой беспорядок обратилось чужое тело, как запятнал его он своими руками. внутри все обрывается. не от страха, нет, не от боли. от восхищения. — ты сам принял мою сторону, маленький мироходец. лололошка улыбается. открывает глаза, смотрит холодно и мягко, будто наставник на нерадивое дитя. откладывает в сторону меч, укладывает эбардо на спину и садится уверенно сверху, а пальцы его — все такие же невесомые и грубые, с потемневшими подушечками пальцев и металлическим запахом крови — проводят прямую от чужого горла до места, где их тела соединены воедино. эбардо не протестует, только ждет. эта игра забавляет его настолько, насколько может, и он не пытается ни отнять назад власть над ситуацией, не остановить, только ждет, чувствуя холодное лезвие под боком. он растворяется в этом глухом и безмолвном удовольствии, когда между ними кроме задушенных стонов не звучит ни слова. изливается снова и снова, но не может насытиться — в этом однозначно что-то есть, но так и не выходит понять, что именно. что-то неземное и ему пока незнакомое. он растворяется снова. теряет счет времени, счет каплям пота, скатившимся по чужим плечам, счет бледным веснушкам и острым шрамам. весь мир меркнет и обретает вновь четкость лишь тогда, когда лезвие позабытого им меча оказывается приставленным уже к нему. только глаза чужие хлеще стали режут. препарируют, приковывают к земле. лололошка не останавливается, он плавно двигается, зафиксировав в одном положении клинок, и мягко усмехается, не пряча ни усталости, ни отвращения теперь. в нем откуда-то достаточно сил, чтоб не дрогнула рука, когда самым кончиком он игриво цепляет чужой сосок и опускает острие чуть ниже, останавливая напротив самого сердца. — ты вонзил мне клинок в спину, — он заговаривает все так же хрипло, но очаровательно-замотанно, разморенный удовольствием и чувством заполненности. — но я выше тебя, эбардо. а он усмехается, кивает. видит ведь, что выше: все время любовался перекатом мышц на тонкой коже, тем, как бедра подрагивают на каждом движении. он свято верит, что это лишь игра — сам ведь держал в руках меч, сам приставлял его к чужим груди и горлу, оставляя кровоточащие царапины. ему нравится. не выброс адреналина, а глухое чувство опасности, пульсирующей болью бьющее по вискам, но расслаблением — по телу. то, чего он так давно не испытывал. он замирает, распахнув в немом крике губы, когда игра прерывается. меч с треском разбивает ребра и пронзает самое сердце. эбардо дергается, трепещет, пытается собрать магию на последнем издыхании сознания, изнывающего от боли. лололошка вновь закрывает глаза. — я никогда не ударю исподтишка.но взгляни в мои глаза: нет ни капли боли. лишь бушует море.