(не)осторожность

      Москва самоуверен, кажется, просто до чертиков. Выйти сухим из воды с давних пор — задача в принципе не сложная, особенно когда ты жизнью научен. Девятьсот лет почти на свете живешь: повидал и войны, и эпидемии, и революции, и пожары… казалось бы, ну, какие трудности? Ситуации разные — схема та же, и ключи к решениям практически всех проблем были найдены, не раз использованы; и неважно, связаны ли они с работой (хотя Миша так и не додумался, как доказать власти, что гомосексуализм — не что-то из ряда вон выходящее) или с любовным фронтом — проходимо почти все. Почти. Московский просто снова уверился в этом.       Но даже миллионные по счету выходные в Петербурге сладости от их предвкушения не потеряют. Не потеряют нежности трепетные Сашины касания к лицу, когда Миша, плюхнувшись на кровать, голову к нему на коленки укладывает, глаза прикрывая; не потеряют легкости невесомые поцелуи, медленно тянущиеся от лба к губам; не потеряется страсть, с годами, кажется, становившаяся только крепче. Московскому целую неделю о близости порой и думать некогда, а в пятницу, бывало, крышу сносит. Сегодня как раз. Саше это обострение даже нравится, Миша знает — не просто же тянется так к теплым губам, пальцами расстегивая пуговицы на белоснежной рубашке, которую Михаил переодеть забыл. Он не двигается, пока только наблюдая за тем, как Александр ладонями проводит по открывшимся участкам тела, гладит, пощипывает, ласкает. Московский привстает, нехотя как-то прерывая ласки, чтобы до конца снять с себя стесняющий элемент одежды, и снова к Саше склоняется, целуя уже требовательнее, настырнее. Александр к себе притягивает навязчивым движением рук, сцепляя их у него за спиной; чмокнул в уголок губ, ниже спускается — к подбородку, по линии челюсти…       Миша вздыхает рвано, зарываясь в непослушные кудри. Отстраняет любовника, чтобы стянуть с него футболку (которая ему даже не принадлежит), под которой еще виднеются бледные, почти незаметные следы, оставшиеся с прошлой недели. Саша хочет сам, льнет, касается, но у Московского планы немного другие — он его запястья перехватывает, ловя озадаченный взгляд. У Миши хорошее настроение сегодня, даже чересчур. Сегодня он сам.       Расцеловывает медленно, неторопливо, изводя и Сашу, и себя. Острые ключицы губами обводит, потом дорожку ниже ведет — через яремную впадинку к груди. Посередине прикусит, кожу нежную оттягивая, а место это поцелует следом, извиняясь как бы. Потом левее, левее — зубами схватывает бусинку соска, чуть посасывая, языком обводя чувствительную ореолу. Миша не торопится, а Александр от тесноты в штанах уже задыхается, вздрагивая и выгибаясь на замысловатые ласки. Московский все дальше заходит: влажные следы по линиям ребер оставляет, к животу щекой ластится, параллельно стягивая домашние шальвары вместе с нижним бельем.       Но отстраниться ненадолго все-таки приходится, чтобы нашарить затерявшийся на надкроватной полке бутылек с лубрикантом. Миша подготавливает спешно, от желания уже едва ли не сгорая — даже смазку меж пальцев не разогрел. Саша извивается, ерзает, на растягивающие его пальцы насадиться пытается, и терпения у обоих все меньше и меньше становится. Московский на растяжку еще парочку минут убивает, — маловато, но достаточно, в принципе, — прежде чем освободить и себя от остатков ненужной одежды.       Миша одним движением внутрь толкается, и подвоха не замечает ровно до того момента, пока стон Саши не приобрел какой-то другой окрас, а дрожащая рука не ложится на грудь, чуть надавливая.       — Стой-стой… — Александр дышит тяжело, говорит хрипло, подпиленными ногтями поскребывая кожу.       — Что? Что такое? — у Московского сердце, кажется, удар пропускает, когда взгляд цепляется за поблескивающие глаза, и Мише почему-то кажется, что вовсе не от удовольствия, как обычно бывает.       — Мне больно.       Михаила как током прошибает. Больно… больно? Саше больно из-за него? Опять?       Московский чувствует, как всего от двух слов руки начинают дрожать предательски, как румянец стремительно сходит с лица, заменяясь перепуганной бледностью. Где и в какой момент он сделал не так — не понял. Как, впрочем, и всегда. Но сам этот факт уже вымораживает. Недоглядел, поспешил, недостаточно подготовил? Слишком резко, слишком неосторожно? У Миши есть тысячи возможных причин. Но на пару секунд он замирает вовсе не от этих мыслей, а от того, что вместо Романова на мгновение кто-то другой чудится…       — Мне больно… — всхлипывая, громко хнычет Миша, и слезная пелена застилает глаза, не давая в полной мере рассмотреть ненавистное лицо.       Но воображение уже само дорисовывает едкую ухмылку, прищуренные глаза, а легкий смешок лишь подливает масла в огонь. Мишке руки крепкие двинуться не дают, с силой запястья сжимая, и нежную обнаженную кожу неприятно сквозняк холодит, проникающий сквозь подол богатой палатки. Но трясет не от холода, а от страха, даже при знании того, чем все закончится. Не в первый раз, однако, но лучше от этого почему-то не становится. Еще противнее разве что.       Скрипящий шепот на ухо до мурашек пробирает:       — Потерпишь, Мәскәү, — практически рычит он.       Повисшую ненадолго тишину в следующее мгновение разрезает пронзительный, судорожный вскрик.       — Миш, ты чего? — тихий, родной голос рывком в реальность возвращает. — все хорошо?       Московский смотрит на Сашу, словно бы увидел впервые; перед ним действительно он, все-таки, был, а не мерзкое воспоминание, совсем не уместное. Как только Романов попытался привстать, Миша сразу же дернулся, мягко плеча касаясь, заставляя оставаться в том же положении.       — Чшш, не двигайся, Саш, ничего не делай, ладно? — он со всей осторожностью его тело покидает, внимательно всматриваясь в Сашино лицо, следя за каждым его изменением. — господи… я сейчас посмотрю, ты только не шевелись, родной.       Меньше чем за секунду обругав себя всеми известными ему словами, Москва оглядывается по сторонам, лихорадочно пытаясь нашарить телефон, затерявшийся в складках простыней. А ручонки-то дрожат, как у алкоголика какого-то — Миша едва с ними совладать может. Потому что, блять, страшно — он в глазах любовника Есугеем показаться не хочет. Не по наслышке знает, помнит… он ведь ненарочно, но факт этот возможную рану не залечит. Московский волнуется, волнуется сильно, да так, что сердце, похоже, сейчас от скорости биения остановится просто. Боль причинять с недавних пор в целом противно стало, Александру — непозволительно. Сашу холить, лелеять нужно, а не…       Найдя затерявшийся телефон, Миша поворачивается к Романову, вроде неподвижно замершему, но он по глазам видит беспокойство. Саша голову чуть приподнимает, ноги словно свести пытаясь, пока Миша пытался кнопку фонарика найти — в полумраке комнаты плоховато видно.       — Миша, не надо, ничего…       — Саша. Не двигайся, пожалуйста. — Михаил с нервозности голос немного повышает, попав все-таки на значок фонарика и освещая достаточно ярким светом тело Александра.       Видит, что Саше стыдно немного что ли, когда он близко совсем склоняется, так пристально оглядывая сжавшееся колечко мышц. Миша коленку его придерживает, до покалываний в глазах рассматривая поблескивающий от лубриканта вход, подсвечивая себе так, чтобы тень обзор не закрывала. И, может быть, это мозг его больной тому виной, — а так, скорее всего, и есть, — но крохотная, неестественно алая полосочка в складочках кожи все же чудится. Московский усилием воли заставляет себя вздохнуть нормально.       — Миша.       Он моментально голову поднимает на зов, надеясь не услышать еще одно «мне больно». Шумно сглатывает, успокаивающе Сашу по коленке поглаживая, хоть и неясно, кого он этим успокаивал — его или себя.       — Да, зоренька?       — Ты дрожишь как осиновый лист, — Романов накрывает ладонь, гуляющую по его ноге, своей, слегка сжимая. — не волнуйся ты так сильно. Все хорошо, честно.       Саше, может, Миша и поверит, а вот себе уже — вряд ли. Подрывать доверие к самому себе, так хорошо теперь установившееся, совсем не хочется, но сам виноват, что поделать. «Все хорошо»… ни черта не может быть хорошо, когда Московский вдруг случайно забылся.       Всегда ведь было хорошо (двадцатый век он в расчет не берет). Не было такого, чтобы Саша вдруг остановился, пожаловался на боль — максимум только на дискомфорт, после долгой разлуки. Многолетний опыт хорошего, чувственного секса давал о себе знать, но Миша уверился теперь в другом: нельзя надеяться — нужно контролировать. А Александра трогать теперь до поры до времени — под запрет. Снова голову терять не хотелось.       Игнорируя Сашины слова, Михаил поспешно поднимается с кровати, чуть склоняясь, чтобы поцеловать в лоб.       — Не хорошо. Не вставай, я сейчас, подожди.       То, как голос у него подрагивает словно бы в такт тремору рук и как он суетится, Саше не понравилось. И кажется ему, что смолчать и немного потерпеть было бы лучше, чем ставить Московского на уши. Александр причину тому прекрасно знает; знает, почему так замер вдруг резко, почему заволновался сильнее, чем стоило бы. Тоже ведь больно Мише сделал тем, что напомнил. Больше не будет.       Москва точно помнил, что у Саши на всякий пожарный в аптечке хранилась мазь для таких как раз случаев. Миша все спрашивал раньше: «Зачем тебе?», а сейчас надеялся на то, чтобы она там осталась. Есть. Хотел было написанное на упаковке прочитать, но буквы даже в слова осмысленные складываться не хотели — но Саша абы что покупать, конечно, не станет. Александру довериться можно в отличии от некоторых.       Миша едва ли не подлетает к кровати, аккуратно усаживаясь меж разведенных ног, и немного белесой консистенции на пальцы выдавливает. Склоняется пониже, размазывая почти не касаясь, и спрашивает сразу же, как только стенкам стоило сжаться, а Саше тихонько зашипеть.       — Все-все, не трогаю, — Миша судорожно выдыхает, целуя внутреннюю часть бедра любовника и к ней же щекой прижимаясь. — больно?       — Неприятно, — Саша немного ерзает, положив ладонь Московскому на плечо, слегка стискивая. — иди сюда.       Миша в последний раз его оглядывает, не замечая таких явственных повреждений, и придвигается к Александру сбоку. Тот сесть порывается, но Михаил касанием легким и аккуратным его обратно лечь заставляет, самостоятельно подсаживаясь близко-близко и укладывая голову Саши к себе на грудь. Подрагивающие пальцы моментально в растрепанные кудри зарываются, перебирая, поглаживая, словно успокоения в этом стараясь найти.       — Сашенька, — зовет негромко.       — М?       Москва вдыхает, утыкаясь в пушистую макушку, прежде чем глухо проговорил:       — Прости, прости меня… я не хотел, правда, я не знаю… я случайно, Саш. Я забылся…       Мишины лихорадочные, глупые извинения прерываются тихим смешком. Московский опускает вопросительный взгляд на Сашу, запрокинувшего голову, и покорно склоняется, когда тонкие пальцы за подбородок к себе притягивают. Целует уже без намека на страсть — нежно, чувственно, словно бы это тоже часть извинений.       — Я знаю, о чем ты думаешь, — шепчет Александр.       Миша хмурится чутка, смекая, о чем он.       — Успокойся. Ничего страшного, так бывает, — Саша ловит его руки в свои, поднося к губам и целуя поочередно, поглаживая, стараясь их дрожь унять. — немного поторопился… в следующий раз чуть-чуть осторожнее будешь — и все.       — Я буду, — тут же закивал Московский, губами к виску прижимаясь. В следующий раз он будет много осторожен. — ты прости только.       — Да не обижался я, не нервничай, — бурчит Саша, укладываясь поудобнее.       Миша почти расслабленно выдыхает, в волосы темные носом зарывшись, и покрепче к себе прижимает. Край сбившегося одеяла на себя тянет, укрывая их, все еще полностью нагих и безбожно влюбленных.       — К врачу завтра пойдешь, — невзначай как бы говорит, накручивая локоны на палец.       Саша приоткрывает один глаз, приподнимая голову.       — Какой врач, Миш? Не хватало еще по таким пустякам в больницу идти.       — Не пререкайся. Я волнуюсь, нервы мои пожалей.       И Александр, все-таки, не спорит.