линии.

Дима шёл вперёд по тротуару и впервые видел то, на что смотрел всегда. В каждой из проезжающих машин сидит водитель, а возле него кто? Кто-то без кого он и жизни не мыслит или случайный человек, словивший попутку. И почему — думал Дима, — именно чёрная машина? Для солидности или просто любимый цвет? Дойдя к переходу парень покосился на знак зебры, он был зарисован различными граффити и непристойными рисунками. Это скорее всего школьники. Они любят метить места, чтобы через много лет вернутся и вспомнить, так называемые, лучшие годы. Только сейчас он понял, что здесь все это время была вывеска «стоматология», на которой первые две буквы не светились. А всегда ли так было? Или только сегодня лампочки перестали работать? А директор, или кто у них там, собирается их ремонтировать, или даже не в курсе? А тот мужчина, который курит, он с юношества баловался табаком и заработал зависимость или, возможно, его близкий лежит в больнице с неизлечимой болезнью? Дима всегда знал, что чужое — это важно, но только на стадии теории. Но теперь, когда это самое чужое, стало важней чем его собственное, парень понял, что много шансов дают люди, а второго раунда в жизни не будет. Сейчас он шёл в соседний двор, там на него ждали. Все же слышали заезженную фразу: «вы не имеете права решать, жить человеку или умереть»? Вот и Дима прочёл её в статье пару недель назад, но вопрос в другом: а что если человек готов сам проститься с жизнью, и поскорее насладиться посмертными бонусами? Существует теория о том, что называют рай и, что является бредом. Якобы, мы проживаем все земные страдания для того, чтобы после жить в садах Эдема, и никах грехов и их искуплений попросту не существует — теория твердит о том, что как человек набожный, так и убийца встретятся там в равных правах. Так вот, когда человек грозится вскрыть вены, не принято спрашивать хочет ли он умереть, или, всё же, оставить ли его в покое; вся ложь из «не имею права» сыплется. А что вообще важно? Лиза говорила, что ничего, ничего кроме человеческих жизней: «они одни, Дим, а всё остальное это херня, не более». «Да, Лиз? — подумал он. — Тогда почему я иду на крышу?» Спросить, наверное, стоит сейчас ведь он пришёл прощаться. Прощаться с той, кто подарил ему жизнь, жизнь новую, такую, что ничего не важно кроме людей. Счастье. Сколько вечеров на этой самой крыше они обсуждали тему жизни и того, что настанет после неё... А было ли это так важно как казалось? И длилось ли это так долго, как было на самом деле?  —Мне кажется, я должен спасать тебя, — буднично произносит юноша, словно спрашивает, сколько сахара класть в кофе.  —Ты же знаешь, что не сможешь, так? — и ее улыбка озаряет ранее тёмную крышу.  —Так принято, уж прости, — пожимает плечами.  —Тебе втирают бред... — начинает Лиза. —...и ты втираешь его своим детям, а они будут своим, и вот, уже пиздец планете. Я помню. — Дима ищет резинку на руке, но её там уже давно нет, Лиза сняла. — Что ты чувствуешь?  —Чувствую, наверное, нетерпение. Но скорее, всё же, ничего. —Когда мы познакомились, — спрашивает он, — ты знала, что закончишь? — это самый волнующий его вопрос. —Я знала это всегда, но извини, точной даты не уточнялось, — её плечики дёргаться, а глаза так и не посмотрели на Диму. — Мне жаль, что так вышло, — заканчивает она.  —Бывает. —Пора, наверное, заканчивать? — глаза, безумно голубые, блуждают по кедам Димы.  —Ты меня спрашиваешь? Решать тебе.  —Ты прав, — она взбирается на парапет, Дим не может сдвинуться с места. — Не втирай бред своим детям, — Лизонька в последний раз салютует двумя пальцами от виска.  Пора бы, наверное, убираться, не то закроют его в психушке на мрачную тучу лет. Знал о суицидальных наклонностях? Ничего не сказал близким? Может и прыгнуть помог? Дима шёл назад и, о, боги, к счастью, двери подъезда выходили на другую сторону. А люди снова помрачнели и сплевлись в свои, чужие линии.