***
Краски застыли, но кажутся всё ещё свежими и недавно нанесёнными. Вероятно, неделя-две. Странно, что уличные сканеры не заподозрили ничего раньше. Холст чистый. Неповрежденный. Вероятно, наносилось всё даже без карандаша, что символизирует опытного художника. Как он научился? Вероятно, корни пущены в детство, в очередную незаконную библиотеку с неправильными пособиями. Можно ли сделать конкретные выводы насчёт личности? Интуиция указывает, что почерк не женский. Но это лишь предположение. Нет. Так будет написано в протоколе. Се Лянь устало откидывается на спинку стула. Столько бумажной работы из-за одной-единственной картины! Подпись внизу есть. Древнекитайский, для расшифровки понадобится время, но Се Лянь умалчивает в отчёте. Со своими не самыми глубокими знаниями он читает: Sān Láng. Дальше не может разобрать. Непонятные символы. Медленно вбивает в компьютер уже известные строчки. Ни одного человека. Хорошо, один был, но умер четыре года назад. Предположительно, от пневмонии. И есть в нём что-то подозрительно знакомое. Не во внешности, не в личном деле. Имя... Кажется, он где-то слышал. Се Лянь нередко ощущал это безумное чувство, противоречащее любым убеждениям — он знал точно, что некоторые люди ему знакомы, безошибочно определял, с чем Фэн Синь пьёт чай, как Му Цин ответит на такую же знакомую колкость. Они, если знали, ничего не говорили. Молчание не про них. Шансы отрицательные. Се Ляню почему-то эти двое ближе намного, чем должны быть, хотя они втроём работают чуть меньше месяца и знают друг друга столько же. Свои подозрения он давно научился не произносить вслух. Привычка с детства, мамино тихое «никому не говори, никогда» — и звук зачаровывающей колыбельной, тихая игра на пианино. Отцовское суровое «хватит» и всё же — препараты в сторону, они с матерью вальсируют по затемненной комнате, как подростки. «Что делать с ребёнком?» «Оставьте на меня. Он ещё пригодится. Может пригодиться». Се Лянь резко открывает глаза. Чуть не проспал рекомендуемое время приёма прозиума, вот и приснились кошмары. Он вяло открывает новую пачку. Обёртка неприятно шуршит в руках, а взгляд вновь падает на картину. Что чувствовала его мать, рисуя то, что посчитают запретным? Разделял ли её чувства отец? Знали ли они, что будут пойманы и обезглавлены, когда совершат первый и последний промах? Что движет неким Сань Ланом, ещё и выставляющим напоказ своё искусство. Желание протестовать? Но что сделает один человек против мира? Что собирается сделать? И вновь Се Лянь не ощущает внутри себя ни тяги к сомнительному правосудию, ни желанию предать огню столь замечательную картину. Если человек оступился, можно дать второй шанс, помочь исправиться, указать на ошибку. Но их работа не подразумевает гуманность по отношению к нарушителям. Он думает — будь у него выбор, никогда не взял бы в руки оружие, не очищал и без того совершенный мир от параноического страха властей перед революцией, войной, чувствами.***
— Это очень печалит, — Цзюнь У по старой привычке, по-отечески кладёт руку ему на плечо, — я читал твой отчёт. Действительно ничего не удалось установить? — Нет, — Се Лянь почти не врёт. Проку от мёртвого Сань Лана не будет никакого, — неужели Вы думаете, что я умолчал бы? «Сын преступников» — презрительно ответил бы любой другой человек. Но Цзюнь У сдержанно улыбается. — Нет, конечно. Просто уточняю. Самая мелкая деталь — и та важна, Сяньлэ, ты прекрасно понимаешь нашу работу. «А ещё я прекрасно её ненавижу» — почти слетает с языка. Но нигде не визжат камеры, не засекают эту маленькую ложь сканеры. Значит, допустимо: они все лицемерят. — Мне сжечь эту картину? — уточняет он напоследок. — Если хочешь. Я могу передать её в специальный отдел, который этим занимается, но у них и без того много работы в связи с последними событиями. Се Лянь медлит, не знает, что положено отвечать, и переступает порог кабинета. Он до безумия сильно не хочет сжигать эту картину. Оставил бы у себя, делов-то! Никого в его квартире нет и не будет постороннего, никто не сдаст, как родителей. И поэтому тем же вечером алые языки пламени жадно поедают хрупкую бумагу, а лица божества и ребёнка безжалостно растворяются пеплом.***
Нечасто с загруженным графиком удаётся посетить кафе. По правде говоря, ему просто лень готовить. Се Лянь проницателен, как самый настоящий детектив, эмпатичен в пределах разумного, быстро обучается и подаёт пример восхищённым толпам малышей, мечтающих вершить правосудие. При всех его очевидных плюсах существует и заметный изъян: с приготовлением пищи не ладится. От слова совсем. В стенах уютного кафе можно расслабиться и отойти от рабочих привычек. Люди здесь — максимально милые и спокойные. Юноши и девушки на свиданиях. Пожилые пары за дальними столиками. И он — один. Так, наверное, правильно и лучше. Се Лянь беспечно помешивает чай в огромном прозрачном стакане, когда к нему неожиданно подсаживаются, виновато разводят руками. — Я ненадолго. Можно? — Конечно, — чуть растерявшись, кивает и снова принимается за еду. Один или нет — лучше, чем в забитых столовых офиса. Лучше, чем в пустом молчании стен дома. Внимательно разглядывая неожиданного гостя, Се Лянь успевает удивиться серебряному ожерелью на шее, такому же сосредоточенному прищуру глаз. Он красив, никто не посмеет спорить. Длинные волосы, убранные в хвост, свисающие две пряди. Одежда, всё ещё не вызывающая, но выделяющаяся из чёрно-белой толпы. Юношеский максимализм — вполне нормальное явление, пока не переходит границы. — Вы смотрите на меня так, как будто я совершил особо тяжкое преступление, — спокойная манера речи, но есть в ней нечто своеобразное. — Как догадались, что я детектив? — из любопытства интересуется Се Лянь. — А я и не догадывался, — опять игривый прищур. Ему вмиг становится неловко, некомфортно, сотней синонимов не описать. Если бы жили в старые времена, без подавления чувств, без гнёта правительства, он бы покраснел, выбежал из кафе, никогда не вернулся. — Тогда, надеюсь, Вы знали, — наполовину шутит Се Лянь. — Безусловно, — подыгрывает незнакомец. Они сидят в тишине ещё пару минут. Се Лянь беспечно поедает салат. Собеседник — мастерски отпугивает взглядом тех, кто хочет присесть рядом. Почти что разделение труда в старые времена. — Раз уж Вы так много обо мне знаете, могу я поинтересоваться... — О, конечно, — тоже эмпат, иначе не объяснишь, — Сань Лан, архитектор. Что-то неприятно щёлкает в голове Се Ляня, и он забывает, что именно. — Вы недавно приступили к работе? — спрашивает он, подавляя ком в горле. — Участвовал в строительстве памятника в честь десятилетия Партии, — кивает Сань Лан, — но, наверное, громко сказать «участвовал». Набирался опыта и изредка подавал материалы. Улыбка — самая яркая и красивая из всех, которые Се Лянь только видел — зажигается на лице молодого человека, как будто гордость за относительное бездействие. — Я был рад так с Вами посидеть. Надеюсь, мы ещё встретимся, — почти резко поднимается он со стула. Исчезает так быстро, что у Се Ляня не хватает ни времени, ни воздуха, ни сил хотя бы попрощаться. И он как можно быстрее, не вызывая подозрений, опускается обратно на стул. Сань Ланом подписался преступник. Именем человека, умершего четыре года назад. Такая же улыбка была у его матери, вдали от всех, до того дня, пока её не убили.***
Он был слишком непозволительно очарован. Се Лянь не мог уснуть всю ночь, складывая паззл в голове. Если так предположить, что Сань Лан не умер, а, допустим, произошёл сбой в системе, что их было двое, что... Тот красивый юноша, беспечно рассказывающий о работе и улыбающийся — преступник? Он помнит много, очень много внештатных ситуаций, когда злодеем оказывается не злой мужчина лет сорока-пятидесяти, а студентка с невинным взглядом, молодая женщина, молодой юноша... Его интуиция никогда не подводила. Сейчас либо плавно дала сбой, либо вновь не врала. И Се Лянь вновь садится за компьютер. Сань Лан, гласит официальная и засекреченная страница, родился двадцать шесть лет назад, улица такая-то, родители, сестры, братья. Пусто. До боли в глазах и зубного скрежета — пусто. Он обессиленно падает на кровать. Стоит уснуть, впереди долгий день, полный разбирательств, очередных преступлений, если хуже — допросов. Этой ночью Се Лянь почти понимает, что чувствовали родители, живя со столь тяжёлым грузом на протяжении его десяти лет.***
— Мы тебя заждались, — Фэн Синь разве что не тянет его за руку, как это делают дети, стремясь показать что-то интересное, — где ты только пропадал? — Я же пришёл вовремя, — для достоверности Се Лянь даже опускает взгляд на наручные часы. — Он пришёл на пять минут раньше и уже заждался, — неохотно объясняет Му Цин, ведя их по длинному коридору, — Цзюнь У хотел переговорить с тобой лично, но случилось очередное совещание, и он поручил это нам. Впервые за долгие месяцы Се Лянь ощущает искреннее любопытство. — Второе подразделение нашло человека, который занимался всем этим, — с нетерпением объясняет Фэн Синь, — точнее, говорят, он сам сдался в их смену. И очень разочаровался, не увидев наших, — имеет в виду их, первый отряд, — но уже поделать ничего было нельзя. — Печально, — интерес моментально спадает: кто знает этих преступников? Но всё же из приличия Се Лянь интересуется: — а мы тут вообще причём? Выражение лица Му Цина становится ещё напряженнее, чем когда-либо, когда он отвечает: — Этот человек просил о встрече с тобой. В плане, нёс какую-то бессмыслицу. Что его судьбой никто, кроме тебя, распоряжаться не имеет права. Они резко встают на месте, все втроём. «Как в старые времена» — почти проносится в голове, но никаких старых времён у них и не было. — Вы ведёте меня к нему? — догадывается Се Лянь. — Да. Цзюнь У из доверия к тебе не заставил нас идти с тобой против твоей воли. Подслушивать, вероятно, тоже не станет, — кивает Фэн Синь, — но ты должен будешь потом ему лично отчитаться. Сказать всё, как было. Мы будем недалеко, при необходимости позовешь. Подобное доверие Се Ляня настораживает, и он аккуратно приоткрывает дверь в изолятор. — Не беспокойтесь за меня. — Ты всегда так говоришь, — вздыхает Фэн Синь, — а потом твоё имя снова... Му Цин бросает на него короткий, но полный негатива взгляд, заставляющий замолчать. Но Се Лянь всё уже прекрасно понимает. Снова его имя там, где его не должно быть: связано с потенциальным преступником. *** — Я требую объяснений, — произносит он, садясь за стул напротив камеры. Сань Лан, вернее, тот, кто представился Сань Ланом, выглядит ещё беспечнее, чем тогда, в кафе. — У гэгэ много времени? Я не знаю, до какого момента сузить рассказ. Гэгэ — так никто никого уже давно не зовёт. И Се Ляню почему-то это знакомо. — Я полностью свободен, — кивает, — можете начать хоть с момента своего рождения. — О, корни уходят гораздо глубже, — Сань Лан зевает, — я не принимал то, что искусство может быть под запретом, когда не несёт в себе ничего страшного и дурного. Поэтому выразил одиночный протест и помешался на этой почве. Но в конце-концов мои нервы не выдержали, и я, как некогда добропорядочный гражданин, сдался властям в надежде на помилование. Так сойдёт? — Это ложь, — мгновенно отрицает Се Лянь, — ты не похож на сумасшедшего. Глаза Сань Лана загораются любопытством. — А на кого я похож? — оказывается ближе к стеклу, кладёт подбородок на сложенный замок рук. — На того, кто тратит мои нервы, — честно отвечает Се Лянь, не думая ни обидеть, ни задеть. — Ладно-ладно! Но то, что я скажу, не поместится в твою записную книжку или рапорт, поэтому оставь там ту историю, — с искренним участием произносит Сань Лан, — я же вижу, что ты делаешь записи. Не хочу, чтобы что-то личное осталось там. Се Лянь откладывает и ручку, и бумагу. Пальцы болят от напряжённого положения — фиксировать положение руки, быть готовым начать записывать слова допрашиваемого... Одна из самых неприятных частей протокола. — Хорошо. Я слушаю. — Последний год я начал видеть странные сны, — больше похоже на истину, — не мог справиться с ними. Мне снилось, как я повелеваю демонами в Призрачном городе — не смешно ли? Как падаю с чего-то высокого, как чьи-то руки подхватывают меня... А потом — человек в белом, так странно на тебя похожий, и мы совершаем три поклона, клянемся друг другу в любви... — Перестань, — возмущённо вздрагивает Се Лянь, — ты опять лжёшь. Нет, твердит подсознание, кто угодно, но не он. — Как скажешь, — Сань Лан вновь опускается на стул, и его голос звучит уже приглушённее, — я делал это, чтобы отвлечься от снов. От той реальности, где нас никогда не было. Тогда я и начал понимать, что наш мир... — Это безумие, — шепчет Се Лянь, — извини. Я должен уйти. — И что со мной сделают? Казнят? — последнее слово заставляет его похолодеть. Се Лянь молча выходит из помещения. Оказываясь на свежем воздухе, ещё долго переводит дыхание. Как и следовало ожидать, ни Му Цина, ни Фэн Синя рядом нет. Как только можно говорить столь возмутительные речи! Как можно заставлять его в это верить! Се Лянь, чтобы отвлечься, фиксирует разговор в записной книжке. Этого хватит, чтобы Цзюнь У не терял своего расположения к нему. Вторую часть допроса он полностью упускает.***
Се Лянь не мог точно сказать, что чувствовал себя живым эти два дня. Сань Лан (как там его настоящее имя? Нужно заглянуть в хоть один отчет по делу) не лгал. Либо делал это так искусно, что можно позавидовать мастерству. Картина с божеством всё ещё не выходила из головы. Давно сожженная, она причиняла ещё большую боль, чем когда стояла на полке. Се Лянь принимал таблетки в два раза чаще, и даже это не спасало от навязчивых мыслей. Внешне ничего не менялось. Он ходил на работу, исправно вставал по будильнику, заполнял бесконечную гору отчётов, возвращался домой, засыпал, если повезёт. Внутри что-то ломалось сильнее костей. Се Лянь быстро понял, что эта ломка не пройдёт, пока он не поговорит с тем человеком вновь. У них нет времени. Неделя. Может, меньше. Обычно с подобного рода преступниками не церемонятся. Сань Лану осталось несколько процедур, допросов, на которых он подтвердит свои прошлые слова, а после — все знают, что никакие отговорки и смягчающие обстоятельства не сыграют никакой роли. Именно в эту ночь Се Лянь понимает, что никакой прозиум не сделает мир справедливее.***
— Я думал, ты на меня обиделся, — произносит Сань Лан в их вторую встречу, — не стоило слишком резко это выкладывать. Извини. — Ты не виноват, — произносит Се Лянь в надежде на то, что их разговор не прослушивается, — мне нужно было остаться, а не убегать. — Я рад, что ты сделал это. Так похоже на тебя, — улыбается собеседник, но теперь в его улыбке наблюдается печаль, — убежать, а потом вернуться. Ты и до сих пор так делаешь, гэгэ. «Он болен, — усилием воли напоминает себе Се Лянь, — так же, как и все мы больны», — не может запретить себе эту неправильную мысль. — Скажи честно. Ты привлекал внимание общественности, посмотреть на пороки общества... Или только кого-то конкретного? — Я хотел, чтобы ты нашёл меня. Скрип стула, резкое падение ручки, тяжёлый вздох. — Не стоило идти на такие жертвы, Хуа Чэн, — имя вырывается само. Се Лянь не помнит и уже не хочет помнить, прочитал ли его в протоколе или никогда не забывал. Но он лишь мягко улыбается. — Я не жертвую. Я умираю счастливым. — Когда? — едва вырывается. — Завтра. В полдень. Се Лянь медленно поднимается с места. Он знает, что должен сказать что-то ободряющее. Попросить прощения, что невольно стал причиной чьей-то смерти. У него не хватает слов. Впервые с казни родителей в глазах накапливаются слезы. — Я рад, что мы встретились снова, — почти кричит Хуа Чэн, чтобы быть услышанным. Се Лянь больше не чувствует, что это тело ему принадлежит, когда эти непростительные слезы обжигают его глаза.***
Первой эмоцией был страх, а уже второй — желание бежать. Ему вновь десять лет: он сидит в одиночной камере. Толпа взрослых решает судьбу ребёнка, который невольно стал преступником, слушая пение матери, её мягкий голос, читающий сказки, рисуя нелепые картинки в альбомах. Се Лянь не ест и почти не пьёт — не хочется в перерыве между плачем и сном. Он впервые оказывается на другой стороне мира, той, которую ему отчаянно не показывали родители, той, от которой его пытались уберечь — жестокой и грязной, а вовсе не идеальной и чистой. Цзюнь У ещё молод, он добро улыбается — так и не верится, что принимает прозиум. От него веет забытой нежностью и каким-то холодом. Второе Се Лянь игнорирует. Ему десять, и он не хочет заканчивать дни в тюрьме за не свои преступления. — Я тоже хочу, чтобы ты жил, — говорит Цзюнь У, — завтра будет допрос. Если скажешь, что не имел к делам родителей никакого отношения, напоминал им об опасности и не хотел вестись на их провокационные методы воспитания — тебе сохранят жизнь. Ты будешь жить под нашей опекой, мы оставим тебе место в Бюро. Ты поможешь нам, будешь нести справедливость и безопасность в этот мир. День спустя Се Лянь предаст память своих родителей на допросе, где никто не сделает скидку на возраст, предаст из инстинктивного желания жить. Десять лет спустя он вернётся к бледным зданиям, длинным коридорам, мрачным людям, в качестве следователя. Он всегда понимал свои чувства, заглушаемые прозиумом — в этом было его преимущество над всеми и недостаток в глазах всего мира одновременно. Се Лянь всегда понимал, что ему навязали эту судьбу от начала и до конца; понимал, что не подходит для этой работы; понимал, что ненавидит её всей душой. (Конечно, настолько, насколько может ненавидеть человек — без ярких эмоций, чувств, желаний.) (Человек ли?) Се Лянь был прилежным учеником — всегда внимательно впитывал каждое слово, умел слиться с безмолвной толпой и даже чувствовать себя так, как все. Будто не было косых взглядов, перешептываний за спиной, ночных кошмаров, спасением от которых должен был служить прозиум. Но каждый раз он думал — у него нет выбора, разве только умереть в адских мучениях, а там, после смерти, получить пощёчину от родителей, заложивших в нём единственное хорошее, что у Се Ляня когда-либо было. Хуа Чэн был прав, заговаривая о другом мире — сам того не подозревая, наверное. Они заглушают свои эмоции, чувства, делают вид, что создали нацию бездушных идеальных людей, но за этим стоит куда больше. Даже если он был неправ, они все были... Се Лянь сохранит ему жизнь, и в этом будет его лучшая месть, его протест, его последнее слово. Он впервые не принимает препараты, его эмоции не заглушаются воздействием таблеток, он видит мир таким, какой он есть — и в итоге ничего не меняется. Совсем. Се Лянь возносит сотую благодарность своим родителям за то, что дали ему познать свободу, за то, что не является открытием существование эмоций, выходящих за пределы спокойствия и терпения. У них для побега — все шансы. Многие заняты, их нет на постах. Приготовления к исполнению и вынесению (именно в таком порядке напишут в протоколах) приговора занимают немало времени. Се Лянь как никто другой знает. Никто не обращает внимания на него, идущего с пакетом в руках, в тёмной куртке — по работе часто приходится такие носить, не попадаясь гражданским на глаза и не привлекая лишнего внимания при расследовании. Никто не обращает внимания на карманы, когда он сдаёт пакеты, наполненные водой, салфетками, всем для отвлечения внимания. Один Се Лянь думает: льёт дождь, возможно, последний дождь в его жизни, шаги оставляют следы на асфальте, стрелка часов неутомимо бежит вперёд, будто натолкнется на что-то помимо бесконечного круга циферблата. Лишь охранник уныло спрашивает: — Какое Вам сейчас дело до... — Выясняем, есть ли союзники, — Се Лянь использует эту отговорку тысячный раз. Она оказалась ужасно удобна: Фэн Синь, Му Цин и даже Цзюнь У поверили, — это срочно, правда. Не могу разглашать. Он знает, что его замешательство заметно невооружённым глазом, но так же заметны и резкие, порывистые движения охранника, его не находящиеся под влиянием лекарств эмоции — и Се Лянь думает, что они в расчёте. — Только быстро. — Спасибо. На другом конце этажа взрывается перцовый баллончик. Затем ещё один. Потом очередной сбой. Это отвлечёт персонал на какое-то время. Под звуки сигнализации Се Лянь запирает дверь изнутри и протягивает Хуа Чэну ключ. — Возьми, быстрее. Не задавай вопросов. Мы уйдём отсюда. Впервые он видит замешательство и искреннее непонимание в его красивых глазах. Приносит самую малость удовольствия. Хуа Чэн без проблем отпирает дверь, накидывает куртку, которую Се Лянь ему принёс, скрывает лицо под капюшоном. И никто из них не удивляется, что движения его выглядят заученными, подготовленными, а в глазах нет ни капли страха человека, идущего на казнь. — Я до последнего верил, что ты это сделаешь. — Положись на меня, пока мы не выберемся, — кивает Се Лянь. — А потом? — Хуа Чэн с неприкрытым беспокойством смотрит. — Убежишь далеко-далеко и больше не будешь так очевидно себя сдавать, — шаги, голоса за дверью, всё смешивается в один большой ком звуков. Се Лянь прислоняется к стене, переводит дыхание. Его мелкая авантюра с баллонами не должна была разростись до таких масштабов. Медленно осознавая, почему Хуа Чэн не торопится бежать, он в два шага оказывается к нему ближе. — Ты не один. Сопротивление? — Да, — всё было понятно: он лишь выжидал время. Помощь Се Ляня не была нужна изначально, — гэгэ, ты не выйдешь к ним обезоруженным и не сдашься! — Хуа Чэн хватает его за руку и тут же виновато отпускает, — мы уйдём вместе с другими повстанцами. Слышишь? Он хотел хотя бы утвердительно кивнуть, дать понять, что все усилия прошли не даром, и сделал бы это тотчас, если бы не открывшаяся дверь. Се Лянь помнил мало. Звуки выстрелов. Неприятный запах из коридора. Смесь давящих на нервов сигнализаций, криков, стрелок часов. Хуа Чэн никогда не касался его до этого — сейчас же нëс на руках, прижимая к себе почти как самую дорогую, ценную вещь. Се Лянь не был уверен, что это происходит с ним. Ноги и без того казались ватными, голова заполнилась ненужным шумом, звуками чужих шагов. Этого акта мести не достаточно. Ничего не хватило бы.***
— Ты идиот, — безапелляционно заявляет мужской голос рядом с ним, — весь план едва не пошёл под откос из-за тебя. И о чем можно было болтать? Се Лянь открывает глаза и видит перед собой обладателя столь грубого тона. Мужчина, с длинными чёрными волосами, не такими, как у Хуа Чэна, более густыми и заплетенными в небрежный один хвост. Несмотря на то, что мир перед ним расплывается с завидной скоростью, сконцентрироваться удаётся, не растрачивая силы на расспросы. Как работнику служб, Се Ляню было известно о разных организациях Сопротивления. Люди, недовольные действующей партией, готовые пойти на неоправданный риск, лишь бы пошатнуть чужую веру в справедливость. И он — один из лучших выпускников, доверенное лицо самого Цзюнь У, в их числе. — Мы выиграли время, и те баллоны здорово вам помогли, — лениво отзывается Хуа Чэн, — неужели этого недостаточно? Он выглядит до неожиданности серьёзным, без какого-либо намёка на улыбку, не выдавая ни мимикой, ни движениями, своих эмоций, и есть в жестах какое-то невербальное превосходство. Всё под контролем, я знаю, что делаю, и вы все — не больше, чем деталь в огромном механизме одного плана. — Я правда не хотел мешать, — Се Лянь находит свой голос излишне хриплым, но достаточно слышимым. Хоть раз ему должно было повезти. Он хочет рассказать неожиданно всё — и о своей мести, и о том, что Хуа Чэн должен жить, и что затея изначально несла самоубийственный характер: один из них не мог выбраться живым. Но горло саднит при попытке вставить хоть одно слово. Но желание моментально пропадает, когда Се Лянь думает, что нить хрупкого доверия с человеком, которого он пару воспоминаний назад был готов спасти ценой жизни, порвётся. — Гэгэ, — опять это странное, устаревшее обращение, возможно, ложное — кто из них старше, в полутьме не разглядеть, — не вини себя. Я просто рад, что мы снова встретились. Но тебе не стоило рисковать из-за меня, ты был ранен и, возможно, мог умереть. У Хуа Чэна в голосе — смесь вины и покаяния за действия, совершенные не им; Се Лянь в смятении сминает в руках тонкую простыню. Они остаются одни через пару мгновений, и хлопок двери приводит в чувства. Белые — не такие, как в стандартном госпитале — стены. Низкие потолки. Хуа Чэну даже некуда сесть, он кладёт локти на край койки. Даже если Се Лянь подвинется, места на двоих катастрофически не хватит. Их единственный источник освещения — тусклая лампочка, и даже под таким углом он находит лицо Хуа Чэна таким же прекрасным, как тогда, в кафе. — Кто такой Сань Лан? — чувствуя в себе силы говорить, спрашивает; вопросов много, но этот волнует больше всех. Волновал бы меньше, не убегай Се Лянь от терзающей душу правды. — Один несчастный человек, у которого я украл личность, — с игривыми, как и в тот вечер, нотками, отвечает Хуа Чэн, — а как ты узнал моё имя? Просто знал, как знают своё. Просто прочитал в рапорте Му Цина. Просто показалось правильным. — Наверное, интуиция, — слегка безразлично пожимает плечами. Их взгляды сталкиваются вновь, и Се Ляню вновь кажется, что это тело — вовсе не его; что кружится голова, а старые раны дают о себе знать. Хуа Чэн больше ни о чем не спрашивает, его взгляд тускнеет так, как перегорает лампочка, и прикосновение чужой ладони к своей щеке ощущается абсолютно пустым. Се Лянь засыпает. Ему снится сон про древность и богов, а потом придуманный мир сгорает в том же камине, что и некогда нарисованная картина.